— Нынче, — говоритъ.
Маланька голову нагнула. «Такъ вотъ кто», думаетъ Андрей. Пришелъ домой, спать не легъ, все слушалъ. Слышитъ, свиснулъ кто то за гумнами. Маланька выскочила, побѣжала. Пришелъ Андрей къ овину, видитъ — мужикъ чужой.
— Ты кто?
— Работникъ.
— Не сказывай, на двугривенный. Взялъ Андрей двугривенный, что станешь дѣлать. Только не Андрей одинъ узналъ, стали замѣчать по деревнѣ: часто наѣзжаетъ гуртовщикъ, Маланька съ солдаткой бѣгаетъ. — Ну, да мало ли что говорятъ, вѣрнаго никто не зналъ. Пріѣзжаетъ разъ Евстратъ ночью. Слышалъ ли онъ, или такъ, — бабы нѣтъ.
— Она, — говорятъ, — на гумно пошла.
Пошелъ въ овинъ — голоса. Задрожалъ даже весь. Въ сарай, глядь — сапоги.
— Эй, кто тамъ? — да дубиной какъ треснетъ; дворникъ въ ворота, да бѣжать. Малашка выскочила въ рубахѣ одной, въ ноги.
— Чьи сапоги?
— Виновата.
— Ладно-жъ, ступай въ избу.
А самъ сапоги взялъ понесъ. Легъ спать одинъ. Утромъ взялъ черезседѣльню свилъ, видитъ Андрей. Зазвадъ бабу въ чуланъ, ну жучить; что больше бьетъ, то больше сердце расходится. — «Не гуляй, не гуляй! — за волоса да объ земь, глазъ подбилъ. А она думаетъ: «Въ брюхѣ то что сидитъ, не выбьешь».
Мать стала просить. Какъ крикнетъ: «Кто меня учить съ женой будетъ!» что мать застыдилась, прощенья просить стала. Запрегъ лошадь, поѣхалъ съ Андреемъ пахать. Сталъ допрашивать.
— Ничего не знаю.
Пріѣхалъ домой, отпрегъ, баба ужинать собираетъ — летаетъ, не ходитъ; умылась, убралась, синякъ видно, и не смѣетъ взглянуть. Поужинали. Старики пошли въ чуланъ. Легъ на полати, къ краю, ничего не говоритъ.
— Туши лучину.
Потушила. «Что будетъ дѣлать?» думаетъ. Слышитъ, разувается. Ладно. Видитъ, прошла мимо окна. Вѣдь шесть мѣсяцевъ дома не былъ, да и побилъ. Такъ то мила она ему. Подлѣ него зашевелилась молча. Приподняла армякъ, какъ прыгнетъ къ нему, какъ козочка, въ одной рубахѣ, обняла, чуть не задушила.
— Не будешь?
— Не поминай!
Съ тѣхъ поръ и забыла думать о дворникѣ.[29] А Евстратъ сапоги продалъ за 6 р. и смѣялся часто:
— Не попался онъ, я бы съ него и армякъ снялъ.
Андрюха дожилъ до Покрова и пошелъ домой и долго все не забывалъ, а тутъ на него землю приняли, женили. Черезъ 9 мѣсяцевъ Маланья родила, выпечатала въ дворника, и любимый ее былъ старшій этотъ самый Петрушка.
[ВАРИАНТЫ К «ИДИЛЛИИ».]
ИДИЛЛІЯ не играй съ огнемъ — обозжешься. [ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ]
[1.]
Маланья Дунаиха взята изъ чужой деревни — Малевки. Сосваталъ ее старикъ Дутловъ за старшаго сына но знакомству. Своихъ невѣстъ тогда въ деревнѣ не было, да и дѣвочка была славная и изъ дому хорошаго. — Замужъ она вышла всего годочковъ 14; вовсе ребенокъ несмысленой была. Ни силы еще, ни понятія вовсе не было. На груди занавѣску гдѣ хочешь перетяни, какъ скатерть на столѣ постели. Чуть примѣтно, что не парень паневу надѣлъ. Не скажешь, что баба, даромъ что платкомъ повязана. Понесетъ ушатъ съ водой, такъ какъ лозинка качается. А Евстрата — мужа такъ звали — съ перваго начала страхъ не любила. — Какъ огня боялась. Онъ, бывало, къ ней, а она плакать, щипать, кусать его примется. Всѣ плечи, руки у него въ синякахъ были. И не мѣсяцъ и не два, а годъ и другой и третій не любила она его. Ну, бабочка она акуратная изъ себя, смирная, да и жили то Дутловы по Божьему и исправно, такъ и не принуждали дюже молодайку ни къ работѣ, ни что. —
Дутловы въ то время — хоть не богачи были — а люди съ достаткомъ. Старикъ самъ въ порѣ еще былъ, тягло тянулъ, сына женилъ, другую землю принялъ; второй сынъ, Трифонъ, ужъ подсобка была, пахалъ; солдатка еще съ ними жила, барщина не тяжелая была; лошадей было головъ 8 съ жеребятами, двѣ коровы, пчелки были (и теперь у нихъ та же порода ведется). Дороже всего, что старикъ мастеръ былъ по колесной части, и Евстратка у него понялъ хорошо, такъ что кромѣ всего наработки хорошіе были; и въ работѣ то натуги не было, и ѣли хорошо, въ праздникъ и винца купятъ.
Прошелъ годъ, и два, и три, какъ Маланька въ дворъ вошла, повыросла, разрумянилась, раздобрѣла, повыравнялась бабочка, такъ что узнать нельзя. Въ праздникъ уберется — бусы, ленты, платокъ ковровый, выйдетъ на улицу — изо всѣхъ бабъ баба. И изъ дому то было, да и мужъ гостинцами дарилъ, какъ купчиха какая. Платокъ алый, брови черные, глаза свѣтлые, лицо румяное, чистое, сарафанъ ситцевый, коты строченые, сама какъ береза бѣлая была, никакой болѣзни никогда надъ собой не знала. Выйдетъ ли въ хороводъ борша водить — краля; или плясать пойдетъ, — такъ ажъ пятки въ спину влипаютъ — картина. Къ работѣ тоже очень ловка и сносна стала. Съ граблями ли, съ серпомъ, на барщинѣ ли, дома — никого впередъ не пуститъ, такую ухватку себѣ взяла, эамучаетъ бабъ всѣхъ, а домой идетъ — пѣсню запоетъ, помужицки такъ, изъ за рощи слышно, <али пляшетъ передъ хороводомъ>. А домой придетъ — ужинать соберетъ, старухѣ подсобитъ. — Свекоръ съ свекровью не нарадуются, какая молодайка вышла, а мужъ и души не чаялъ. Бывало, ни въ праздникъ, ни въ будни пройти ей не дадутъ; всякой поиграть хочетъ — старики, и тѣ приставали. Со всѣми смѣется, только худого ничего не слышно было; однаго мужа любила, такъ то къ нему привыкла, что какъ на недѣлю ушлетъ его отецъ за ободьями,[30] или что, такъ какъ тоскуетъ <воетъ воетъ, словно по матери родной убивается>; a пріѣдетъ мужъ, и не знаетъ какъ приласкать, не то что прежде — къ себѣ подойти не пускала, какъ кобылка степная.
— Вишь, по комъ вое, — говоритъ ей разъ сосѣдъ Никита, — конопатаго чорта то какъ жалѣя, какого добра не видала, — пошутилъ онъ.
Такъ какъ вскинется на него. Хотѣлъ онъ было поиграть съ ней — куда.
— Конопатый, да лучше тебя, что ты чистый, а вотъ что тебѣ отъ меня.
Да какъ ткнетъ ему пальцемъ подъ носъ. Оно точно, Евстратъ-то ея конопатый былъ и изъ себя нескладный, длинный, грубой, неразговорчивой мужикъ былъ. Только что здоровъ, противъ него силой другого по деревнѣ не было, и хозяинъ иастоящій былъ. Даромъ что молодой, отецъ его однаго, бывало, за всякими дѣлами посылаетъ. Что я, что Евстратка, все одно, говоритъ. И Евстратка жену еще пуще любить сталъ, только въ одномъ скучалъ, что дѣтей не было. Бывало и старуха скажетъ:
— Что не рожаешь, буде гулять-то: порадовалась бы, хоть внучку покачала, Маланьюшка, право.
— A развѣ я бы не рада, — скажетъ, — ужъ и то людей стыдно. Намеднись и то Ризунова изъ церкви съ младенцомъ прошла, молитву принимала; всего второй годъ замужемъ. Такъ у ней небось мужъ дома живетъ.
Извѣстно, годъ-другой погулять бабѣ не порокъ, ну, а какъ баба то ражая, въ самой порѣ, a дѣтей не рожаетъ, и народъ смѣяться станетъ.
Отъ этаго Маланьѣ на третій годъ пуще тошно стало, какъ свекоръ мужа на все лѣто въ работу за 100 верстъ отдалъ. Сына за 120 р. отдалъ, а работника нанялъ за 32 р. да рукавицы. Хозяину разсчетъ, a бабѣ горе. Взвыла баба, какъ проводила его, какъ будто сердце что чуяло. Какъ по матери родной убивалась.
И пѣсня поется: «Безъ тебя, мой другъ, постеля холодна».
<Дѣло молодое, жаркое, въ самомъ соку баба, всегда съ народомъ, съ молодыми ребятами на работѣ съ утра до поздней ночи. Тоже и мясо ѣла. Тотъ пристаетъ, другой пристаетъ, а мужа черезъ три мѣсяца жди>. Днемъ смѣется, смѣется съ народомъ, a послѣ ужина схватитъ, сердешная, постель да къ солдаткѣ въ чуланъ. Страшно, — говоритъ, — Настасьюшка, одной. Да еще все просится къ стѣнкѣ. Все, говоритъ, — чудится, что вотъ вотъ схватитъ кто меня за мои ноженки, потащитъ меня — боюсь страхъ. — A сама не знаетъ, чего боится. И баба кажись не таковская, чтобы побояться чего нибудь.
2.
И прежде приставали къ бабѣ, а какъ мужъ уѣхалъ, такъ вовсе покою съ утра до вечера давать не стали. Она и сама говорила, что такаго веселья, какъ въ это лѣто, никогда ей не было. И случаевъ много ей было, коли бы захотѣла пустяками заниматься. — Придетъ, бывало, съ утра староста повѣщать, еще зорька занимается; къ другимъ десятскаго пошлетъ, а ужъ къ Дутловымъ самъ зайдетъ, часъ цѣлой сидитъ, съ бабами шутитъ. Старостой Михей ходилъ, малый молодой, немученый и до бабъ іорникъ бѣда былъ. Какъ только одну захватитъ, и начнетъ:
— Только прикажи, что хочешь сдѣлаю, никуда посылать не стану, мужа на оброкъ выхлопочу, платокъ куплю, что велишь, все сдѣлаю, все могу, только не мучь ты меня.
Такъ ни да, ни нѣтъ не скажетъ.
— Только прикажи, что хочешь сдѣлаю, никуда посылать не стану, мужа на оброкъ выхлопочу, платокъ куплю, что велишь, все сдѣлаю, все могу, только не мучь ты меня.
Такъ ни да, ни нѣтъ не скажетъ.
— На барщину, — говоритъ, — посылай, мнѣ веселѣй на міру работать, дома таже работа; платка твоего мнѣ не нужно, мнѣ мужъ привезетъ; на оброкъ мы и такъ не хотимъ, a сдѣлать ты мнѣ ничего не можешь. Не боюсь тебя, да и все.
Честью просить станетъ:
— Маланьюшка, матушка, вѣдь много другихъ бабъ, а ни одна не мила.
Обниметъ ее, такъ смѣется:
— Ладно, ладно, — говоритъ. — Развѣ можно теперь, хозяинъ придетъ, развѣ хорошо?
— Такъ когда жъ? съ работы?
— Извѣстно, съ работы, какь пойдетъ народъ, а мы съ тобой въ кусты схоронимся, чтобъ твоя хозяйка не видала. — А сама на всю избу заливается, хохочетъ.
— А то, моль, разсерчаетъ дюже твоя Марфа то старостиха.
Такъ что не знаетъ староста, шутитъ-ли, нѣтъ-ли. При свекорѣ, при свекрови все свое кричитъ, не стыдится. Нечего дѣлать, повѣститъ, какъ будто затѣмъ только и приходилъ, пойдетъ съ палочкой по другимъ избамъ. А все кого другихъ и лишній разъ пошлетъ, и на тяжелую работу, а Дутловы какъ хотятъ, такъ и ходятъ, и все изъ за Маланьки. — Маланька охотница была на барщину ходить, особенно на покосъ. Дома пріуправится, уберется, какъ на праздникъ, возьметъ грабли, въ завтраки выйдутъ съ солдаткой на покосы.
Идетъ разъ такимъ манеромъ черезъ рощу. Покосъ на Калиновомъ лугу былъ. Солнышко повышло изъ за лѣса, день красный, а въ лѣсу еще холодокъ. Опоздали они съ солдаткой, разулись, идутъ лѣскомъ, гутарютъ. Только вышли на полѣ, мужики господскую пашню поднимаютъ. Много мужиковъ, сохъ 20 на десяти десятинахъ по дорогѣ было. Гришка Болхинъ ближе всѣхъ къ дорогѣ былъ, — шутникъ мужикъ, — завидѣлъ бабъ, завернулъ возжу, уткнулъ соху, вышелъ на дорогу, сталъ играть съ бабами, не пускаетъ. Онъ слово, а они два; другіе ребята молодые тоже сохи побросали, подошли, всѣхъ Маланька переполошила, пѣсню заиграли, плясать вздумали. Такую гульбу сдѣлали, какъ свадьба ровно. Глядь, а изъ за рощи прикащикъ верхомъ ѣдетъ. — Какъ завидѣлъ, плеть поднялъ, запустилъ черезъ пашню рысью на мужиковъ. По щетку лошадь въ пашнѣ вязнетъ — человѣкъ грузный.
— Сукины дѣти, такіе сякіе, хороводы водить, вотъ я васъ.
Мужики, какъ тараканы изъ подъ чашки, по десятинамъ разбѣжались, а бабы грабли на плеча вскинули, идутъ, какъ ни чего не бывало. Смѣется Маланька. Никого не боялась. Наскакалъ прикащикъ.
— Я, — говоритъ, — васъ найду, — къ мужикамъ, да на бабъ съ плетью, я васъ, такія сякія, курвы устюжныя, — такая у него пословица была, — въ обѣдъ на покосъ идутъ; да еще хороводы на полѣ водятъ.
Совсѣмъ было осерчалъ, да какъ Маланьку призналъ, такъ и сердце прошло, самъ съ ней посмѣялся.
— Вотъ я, — говоритъ, — тебя, мужицкіе уроки допахивать заставлю.
— Что жъ, — говоритъ, — давай соху, я проти мужика выпашу.
— Ну буде, буде. Идите, вонъ еще бабы идутъ. Пора, пора гресть. Ну, бабы, ну!
Совсѣмъ другой сталъ. —
За то придетъ на лугъ, поставятъ бабъ на ряды тресть, выйдетъ Маланька впередъ, такъ бѣгомъ начнетъ растресать, такъ что бабы ругать зачнутъ: замучала, молъ, совсѣмъ. А начальнику, извѣстно, любо — смѣется.
Зато когда обѣдать или шабашить пора, замучаются бабы, промежъ себя поговариваютъ, <пора бы отпустить>, Маланька прямо къ начальнику идетъ, отпустить проситъ, и отпустятъ. Никого она не боялась. Въ рабочую пору разъ как-то спѣшная уборка была, цѣлый день работали, a обѣдать домой не отпускали. Хлѣбца закусили, присѣли отдохнуть на полчасика. И прикащикъ за обѣдомъ домой посылалъ, тутъ же съ бабами въ холодокъ сѣлъ.
— Что, кума, спать будешь? — говоритъ. Онъ съ Маланькой крестилъ.
— Нѣтъ, — говоритъ, — зачѣмъ спать, только раззадоришься.
— Такъ поищи въ головѣ, Маланьюшка, смерть люблю.
Легъ къ ней на колѣни, какъ разъ заснулъ. Такъ что жъ? Взяла березокъ, вѣниковъ нарвала, — бабы ей подали, — убрала ему вѣнками голову всю, за рубаху натыкала, въ носъ ему листьевъ засунула. Проснулся, гогочутъ бабы, на него глядючи — покуда хватился. И ничего.
А то пріѣхалъ баринъ въ это же лѣто, былъ съ нимъ холопъ, такая бестія продувная, что бѣда. Самъ, бывало, разсказываетъ, какъ барина обманываетъ, у него деньги таскаетъ. Это бы все ничего, только насчетъ бабъ такой подлый былъ, что страхъ.
** II.ТИХОНЪ И МАЛАНЬЯ.
Въ деревнѣ было пусто и празднично. Народъ былъ весь въ церкви. Только малые ребята, бабы и кое какіе мужики, полѣнившіеся идти къ обѣднѣ, оставались дома. Бабы вынимали изъ печей, ребята ползали около пороговъ, мужики кое что осматривали по дворамъ. На улицѣ было пусто. Былъ Петровъ день.
Въ концѣ улицы послышался ямской колокольчикъ и показалась тройка, запряженная въ почтовую телѣгу.
Одинъ изъ мужиковъ, остававшихся дома, Анисимъ Жидковъ, услыхавъ колокольчикъ, бросилъ телѣжный ящикъ, который онъ переворачивалъ, и, скрипя воротами, вышелъ на улицу посмотрѣть, кто ѣдетъ. У пристяжныхъ были гривы заплетены съ оборочками, коренная, знакомая ему чалая, была высоко подтянута головой подъ дугу. Она, чуть пошатываясь головой, быстро, раскачиваясь, тронулась на изволокъ, когда ямщикъ, приподнявшись на колѣно въ ящикѣ, крикнулъ на нее. Лошади были гладки и не потны, несмотря на то, что солнце уже сильно пекло съ совершенно яснаго неба. — Ямщикъ былъ курчавой, въ новомъ кафтанѣ и шляпѣ.
— Ермилинъ Тихонъ! — проговорилъ про себя Анисимъ, узнавая ямщика и выступая въ своихъ новыхъ лаптяхъ на середину улицы.
Тихонъ, проѣзжая мимо Анисима, молча приподнялъ шляпу; и въ выраженіи его лица было видно, что онъ очень счастливъ и знаетъ еще, что всѣ не могутъ не эавидовать ему и его тройкѣ, которую онъ самъ собралъ и привелъ въ такое положеніе; и что онъ только старается не слишкомъ оскорбить другихъ довольствомъ, которое онъ испытываетъ. Онъ не крикнулъ на лошадей; снимая новую шляпу, надѣлъ ее не на бокъ, а прямо, только шевельнулъ возжей пристяжную и недалеко отъ Анисима, заворотивъ, сталъ сдерживать тройку, старательно и излишне продолжительно отпрукивая лошадей, которыя и безъ того весьма скромно подходили шагомъ къ знакомымъ воротамъ. Анисимъ, котораго дѣла шли не слишкомъ хорошо это лѣто, съ завистью, но и уваженіемъ, подошелъ къ Тихону, чтобы покалякать съ нимъ.
Старуха мать, одна остававшаяся дома, вышла на крыльцо.
— Слышу, колоколъ, думаю, кто изъ ямщиковъ, — сказала она радостно. — Стала опять пироги катать, мнѣ и не слыхать. Послушала, а онъ вовсе близко.
— Здорово, матушка! — сказалъ сынъ, соскакивая тяжелыми сапогами подлѣ передка.
— Здорово, Тишинька. Живъ ли, здоровъ ли?
И она продолжала говорить, какъ и всегда говорила обо всемъ, какъ о воспоминаніи чего-то грустнаго и давно прошедшаго.
— Думаю вотъ, коли нашъ Тихонъ, старика то нѣтъ и бабъ нѣтъ, къ обѣднѣ ушли…
Тихонъ, не дослушавъ ее, вынулъ узелокъ изъ передка, вошелъ въ избу, поклонился образамъ и, черезъ сѣни пройдя, отворилъ ворота. Онъ заткнулъ рукавицы и кнутъ за поясъ, приперъ ворота, чтобъ не зацѣпить, провелъ подъ уздцы пристяжныхъ, скинулъ петли постромокъ, захлестнулъ, раввозжалъ, разсупонилъ, вывелъ, нигдѣ ни стукнулъ, ни дернулъ и, какъ только бросалъ одно, такъ, не торопясь, но ни секунды не медля, брался за другое. Ничто не цѣплялось, не валилось, ни соскакивало у него подъ руками, а все спорилось и ладилось, точно все было намаслено. Когда въ рукахъ у него ничего не было, большіе пальцы его рукъ очень далеко оттопыривались отъ кистей, какъ будто все хотѣли схватить еще что нибудь и сработать. Распрягая, онъ не переставалъ говорить съ подошедшимъ Анисимомъ.
Анисимъ подошелъ, лѣниво выкидывая свои ноги въ лаптяхъ и почесывая пояскомъ животъ подъ бѣлой чистой рубахой. Онъ опять приподнялъ шапку и надѣлъ. Тихонъ тоже приподнялъ и надѣлъ.
— Ай, по молодой женѣ соскучился? — сказалъ посмѣиваясь Анисимъ, желавшій распросить совсѣмъ другое.
— Нельзя! — отвѣчалъ Тихонъ.
— Что наши, какъ живутъ? Митрошины? — серьезно уже заговорилъ Анисимъ, почесывая голову.
— Какъ кто. Кто хорошо, а кто и худо. Тоже и на станціи какъ себя поведешь, дядя Анисимъ, — разсудительно и не безъ гордости думая о себѣ, сказалъ Тихонъ.
— Каряго то промѣнялъ чтоли? — теперь ужь могъ спросить то, что хотѣлъ, Анисимъ. — Саврасую то тоже купилъ чтоль?
— Что карій, только батюшка вздорилъ. Его бы давно отдать. Того и стоилъ.