Итакъ, очертивъ характеры своихъ героевъ, я могу не передавать всѣхъ ихъ разговоровъ. Достаточно сказать; что Скрипицына и ея друзья любили другъ друга, и каждый изъ нихъ давалъ довольно много времени своему собесѣднику на разсужденья о любимомъ его предметѣ. Такимъ образомъ, наговорившись досыта, одинъ уступалъ слово другому, тотъ тоже договаривался до изнеможенія, вывертывать свой предметъ на изнанку и показывалъ, что пришелъ чередъ третьему, за третьимъ слѣдовалъ первый. Эта система взаимныхъ услугъ и одолженій знакома всѣмъ, кто хоть разъ былъ въ русскомъ обществѣ: оно очень скучно для посторонняго, но зато каждый членъ общества можетъ до совершенства объѣздить своего «конька». Да что же и дѣлать, не объ общественныхъ ли дѣлахъ разсуждать? Этимъ витьемъ веревокъ изъ песку и себя не потѣшишь! Послѣ обѣда братъ отправился въ ту комнату, гдѣ вышивала Варя, и сѣлъ противъ нея. Варя не пошевельнулась и продолжала вышивать. Кадетъ посмотрѣлъ на вышивку, посвисталъ, зѣвнулъ два раза, наконецъ, взялъ ножницы и сталъ играть ими. «Не стану я съ нимъ говорить», — думала Варя. «А вѣдь ты первая заговоришь», — размышлялъ онъ. Долго длилось молчаніе, наконецъ, Варѣ понадобились ножницы. Она поискала ихъ и, увидавъ, что онѣ въ рукахъ кадета, покраснѣла и устремила на нихъ глаза.
— Позвольте, — промолвила она почти шопотомъ.
— Что вамъ позволить?
— Ножницы дайте.
— Вотъ онѣ… Вы, кажется, годъ просидѣли бы молча, если бы онѣ не были вамъ нужны. Я думалъ, что вы нѣмая.
— О чемъ же говорить?
— Такъ неужели вы не можете найти предметовъ для разговора.
— Нѣтъ.
Воцарилось молчаніе. Варя, дѣйствительно, не умѣла разговаривать, она до сихъ поръ только играла, отвѣчала на вопросы и спрашивала, если ей что-нибудь было нужно.
«Ну, матушка, — подумалъ кадетъ:- ты порядочная тупица!»
— Вы любите вышивать?
— Нѣтъ.
— Зачѣмъ же вы и въ праздники вышиваете?
— Mademoiselle велѣла.
— Какое право имѣетъ кто-нибудь велѣть что-нибудь другому?
Варя не поняла вопроса и промолчала.
— Развѣ вы ея крѣпостная?
— Не знаю.
— Хо-хо-хо, — захохоталъ кадетскимъ смѣхомъ Скриппцынъ. — Какъ вы не знаете: крѣпостная вы или нѣтъ?
Варя опять промолчала, вполнѣ доказывая этимъ свое крайнее тупоуміе.
— А вѣдь я на вашемъ мѣстѣ не пошелъ бы жить сюда. Здѣсь скука смертная! Я думаю, васъ все Шатобріашку заставляютъ вслухъ читать? У сестры безсонница. Дуракъ былъ этотъ Шатобріашка! Сама сестра его, кажется, какъ рыбій жиръ глотаетъ отъ золотухи.
— Развѣ у нея золотуха? — наивно спросила Варя.
— Хо-хо-хо! — залился кадетъ. — Разумѣется, золотуха! Это она и васъ согласилась взять отъ золотухи, чтобы ей не такъ тошно было. Она съ вами будетъ играть, какъ дѣти съ котятами играютъ… А вы, дѣйствительно, хорошенькій котенокъ. Вы ей не поддавайтесь.
— Вамъ грѣхъ это говорить.
— Ого!
— Да, грѣхъ, и мнѣ грѣхъ! Mademoiselle моя благодѣтельница, она сказала: я спасаю тебя отъ гибели!
— Отъ какой?
Варя не отвѣтила.
— Ну, отъ чего же она васъ спасаетъ?
— Отъ битья, отъ голода…
— А кто ей сказалъ, что васъ стали бы бить? что вы умерли бы съ голода?
— Она говорила, что простые люди всегда бьютъ дѣтей.
— А вы жили у благородныхъ?
— Нѣтъ.
— Били васъ?
— Нѣтъ.
— Вотъ видите ли, какой вы глупости повѣрили! Какое вы дитя. Она васъ ни отъ чего не спасла. Люди не умираютъ съ голода. Вы глупо сдѣлали, что просили ее взять васъ въ себѣ, вы думали, что она богата, глаза разгорѣлись, да въ расчетѣ ошиблись.
Послѣднія глубокія соображенія казались вполнѣ вѣрными миленькому ребенку-кадету, онъ не зналъ, что Варя еще слишкомъ глупа для подобныхъ расчетовъ, и все считалъ ее болѣе умною, чѣмъ она была на дѣлѣ.
— Я не просила.
— Вотъ это хорошо! Такъ, значитъ, она насильно взяла васъ къ себѣ? Молодецъ-сестра, даромъ крестьянъ пріобрѣтаетъ, пожалуй, цѣлую деревню для меня пріобрѣтетъ.
Варя съ удивленіемъ посмотрѣла на собесѣдника; какія-то новыя, до сихъ поръ неслыханныя ею соображенія высказывались имъ, но она ничего не могла вдругъ понять изъ нихъ, не могла сдѣлать выводовъ.
— Вотъ теперь и шейте ей воротнички, нарукавнички, вяжите кошелечки, читайте Шатобріашку, а какъ она разорится, — вамъ и придется идти по-міру или въ горничныя дѣвки. Еще до пятнадцатаго года дожили, а этого не поняли. Вѣдь черезъ два годика вы замужъ можете выйти, черезъ три, да еще и раньше, своихъ дѣтей можете имѣть. Иныя очень рано развиваются и могутъ рожать. Я зналъ…
Варя вспыхнула и вспомнила слова маіорской дочери, что о- такихъ вещахъ стыдно говорить, хотя сама и не понимала, почему стыдно.
— Ступайте прочь!
— Это зачѣмъ?
— Я не хочу съ вами говорить.
— Почему?
Отвѣта не послѣдовало.
— Или вамъ стыдно слушать о томъ, что у васъ дѣти будутъ? Полноте, черезъ годикъ сами объ этомъ будете шептаться съ подругами. Знаю я васъ. Я думаю, вы и теперь учителямъ записочки суете, а по вечерамъ между собою…
— Уйдите!
— Чего вы волнуетесь, малютка? Давайте вашу лапенку и помиримся!
— Уйдите!
— Ну нѣтъ, вотъ на зло не уйду, чтобы вы не капризничали. Давайте руку.
— Не дамъ! — воскликнула упрямая Варя, и въ ея голосѣ послышалась не нервная раздражительность слабаго существа, а злоба, лицо покрылось блѣдностью, глаза засверкали гнѣвомъ. Котенокъ обратился въ тигренка.
— Дашь! — крикнулъ кадетъ и подошелъ къ ней.
Она схватила съ пялецъ катушки и, швырнувъ ихъ въ лицо противника, убѣжала въ спальню. Пяльцы полетѣли на подъ.
Шумъ достигъ до ушей госпожи Скришщыной. Она, какъ заслышавшій драку адъютантовъ Отелло, съ гнѣвомъ явилась въ комнату и обратилась съ разспросами въ брату. Онъ чистосердечно признался, что Варя задремала за работой, уронила во снѣ пяльцы и, испугавшись ихъ паденія, убѣжала въ спальню. Позвали Варю.
— Какъ ты неосторожна! — оказала Скрипицына, разглядывая, не порвался ли воротничокъ. — Шумишь на весь домъ. Насъ трое, и мы не дѣлаемъ шума, насъ даже не слышно, а ты одна тревожишь всѣхъ. Эта угловатость манеръ неприлична, это свойство мужиковъ.
— Но развѣ я виновата, что…
— Пожалуйста, оставь привычку оправдываться. Я ее уже не разъ замѣчала въ тебѣ. Сознаніе своей вины, раскаяніе — лучшія оправданія. Въ женщинѣ должна быть покорность и покорность. Ты должна учиться принимать дѣльныя наставленія, должна дорожить ими. Время летитъ и, можетъ-быть, придетъ пора, когда я не въ силахъ буду подать тебѣ совѣтъ, протянуть руку помощи. Скрипицына впала въ элегическій тонъ.
— Но знаете ли вы, что…
— Все, все знаю и не браню тебя. Теперь шей и будь осторожна.
Варя нахмурила брови, взглянула исподлобья на наставницу и опустила голову; въ эту минуту было ясно, что она дурная, злая дѣвочка. Ея лицо было непріятно, въ ея глазенкахъ горѣлъ зловѣщій свѣтъ.
— Что, выслушали проповѣдь? — засмѣялся кадетъ по удаленіи сестры.
Ему не отвѣчали.
— Послушайте, не дуйтесь! Будемъ друзьями.
Варя молчала, кадетъ посвистывалъ.
— Ну, хотите, я вамъ что-нибудь почитаю?
Отвѣта не было. Кадетъ еще посвисталъ и побарабанилъ пальцами, что онъ дѣлалъ весьма ловко.
— Вѣдь это отвратительно быть такой упрямой! Вы знаете, кто упрямѣе всѣхъ? Оселъ!
Варя и тутъ выдержала свой характеръ.
— Сестра правду говоритъ, что вы неразвиты. Съ вами не стоитъ и говорить. Я хотѣлъ быть вашимъ другомъ, научить васъ, какъ должно поступать, чтобы быть независимой, свободной, а вы дуетесь, какъ глупая дѣвчонка. Прочли бы сказку о томъ, какъ баба не хотѣла сказать: слава Богу, мужъ лапоть сплелъ. Тогда увидали бы, какъ нелѣпо упрямство. Оставайтесь же однѣ, я уйду
Въ комнатѣ только иголка щелкала по натянутому батисту.
— Прощайте, истуканчикъ!
Вечеромъ подали чай.
— Сестра, ты любишь истуканчиковъ? — спросилъ кадетъ.
— Какихъ истуканчиковъ?
— Вотъ такихъ съ кривыми ножками, съ глупенькими рыльцами, какимъ китайцы молятся.
— Фи! о какихъ гадостяхъ ты говоришь.
— О гадостяхъ! А вотъ mademoiselle хочетъ сдѣлаться похожею на нихъ.
— Какъ такъ?
— Да, она хочетъ постоянно молчать, чтобы сдѣлаться похожею на нихъ. Я о чемъ ни говорилъ съ ней, она ни на что не отвѣчала.
— Она неразвита и не понимаетъ, что это невѣжливость. Нельзя же, мой другъ, все въ минуту сдѣлать, Богъ дастъ, отучится и отъ этого. У нея жесткій и черствый характеръ, она огрубѣла въ грубой средѣ.
— Ну, да ты сдѣлаешь его мягкимъ.
— Можетъ-быть. По крайней мѣрѣ, мнѣ такъ хочется, чтобы онъ получилъ болѣе женственности.
Кадетъ сталъ собираться въ корпусъ.
— Дай, пожалуйста, мнѣ денегъ, сестра…
— Неужели ты въ недѣлю издержалъ пять рублей?
— Дай, пожалуйста, мнѣ денегъ, сестра…
— Неужели ты въ недѣлю издержалъ пять рублей?
— Да вѣдь я же былъ вчера у…
— У кого?
— А, чортъ возьми! — смѣшался и разсердился братъ. — Ну, у кого бы ни былъ, но у меня денегъ нѣтъ!
Сестра покачала головой.
— Моя маленькая сестрица, кажется, жалѣетъ дать своему бѣдному братишкѣ на bonbons? Ну, такъ братишка и безъ нихъ обойдется, — проговорилъ кадетъ печальнымъ и замѣтно дрожавшимъ голосомъ и, поспѣшно, нервно простившись со всѣми, вышелъ изъ комнаты.
Госпожа Скрипицына вышла за нимъ въ переднюю.
— Ступай, сестра, я одинъ найду шинель, — слышался оттуда дрожащій голосъ.
— Полно, Basilie, полно! — говорила маленькая сестрица. — Перестань! Ты плачешь?
— Нѣтъ!.. Ничего… Говорю тебѣ, уйди, сестра!
— У тебя голосъ дрожитъ и руки тоже.
— Нѣтъ, нѣтъ, это такъ!.. Ахъ, уйди!.. Да что же это!.. Уйди! — говорилъ братъ, стараясь высвободить свои конвульсивно дрожавшія руки и скрыть трепетавшее въ истерическихъ судорогахъ лицо.
Бѣдный! ему такъ не хотѣлось огорчить сестру и показать нервную чувствительность своей нѣжной натуры.
— Неправда, неправда, у тебя и глаза влажны. Я пошутила. Я не разсчитываю. Видитъ Богъ, я никогда не разсчитываю, я не жалѣю денегъ. Ну, перестань, поцѣлуй меня, прости!
— Сестра, сестра! — воскликнулъ бѣдный братишка и скрылъ на ея мягкой, какъ вата, груди свое взволнованное лицо. — Можетъ-быть, тебѣ теперь нужны деньги, у тебя теперь расходовъ болѣе?.. Ты добрая, великая женщина! Я понимаю это. Твой бѣдный братишка сумѣетъ тоже пожертвовать долею своихъ привычекъ… Онъ не эгоистъ… Онъ понимаетъ, что ты дѣлаешь добро…
— Ну, милый, милый мой, полно… Ахъ, онъ же мои руки цѣлуетъ! Я его оскорбила, а онъ же мои руки цѣлуетъ! Голубчикъ! Милый!
Госпожа Скрипицына дала бѣдному братишкѣ денегъ и проводила его до дверей передней.
— Чортъ возьми, какъ это все глупо! — ругался еще сильнѣе дрожавшимъ голосомъ бѣдный братишка. — Съ этими институтками безъ слезъ ничего не подѣлаешь. Кислятины онѣ этакія! Эй, извозчикъ! Только лицо все перемаралъ слезами. Хороши и слезы-то, — расхохотался онъ, вспомнивъ, изъ какого источника онѣ нашлись.
А маленькая сестрица, въ свою очередь, тоже поспѣшила осторожно, не задѣвая румянца на щекахъ, отереть слезы и прошла въ спальню. Пробывъ тамъ нѣсколько минутъ, она возвратилась къ гостю-учителю. Глаза не были красны и даже почему-то одна рѣсница побѣлѣла, какъ будто на нее упалъ легкій иней. Я, впрочемъ, не думаю, чтобы въ спальнѣ Скрипицыной и притомъ въ лѣтнее время могъ быть даже легкій иней.
Въ одиннадцать часовъ, по уходѣ француза, госпожа Скрипицына пошла въ свою спальню въ сопровожденіи Вари и горничной. Варя должна была читать вслухъ французскую книгу, покуда не заснетъ наставница, такъ какъ для дѣвочки, не имѣвшей чистаго французскаго произношенія, такія чтенія должны были оказать громадную пользу, а госпожа Скрипицына, вѣрная принятымъ на себя обязанностямъ, заботилась о сиротѣ, какъ мать, все предвидѣла, все разсчитала.
— Вчера въ домѣ у насъ опять исторіи случилась, всѣхъ жильцовъ всполошила, — говорила горничная, раздѣвая свою госпожу.
— Опять скандалъ какой-нибудь? — съ пренебреженіемъ замѣтила госпожа.
— Да еще какой! Кажется, какъ свѣтъ стоитъ, такъ такого не бывало. Портняжка, что у насъ въ домѣ живетъ, пьянъ напился по обыкновенію, ну, и сталъ жену бить, ей ужъ это не въ диво…
— Дай мнѣ другой чепчикъ, съ кружевами, знаешь, — сказала Скрипицына, конечно, нисколько не обращавшая вниманія на болтовню горничной, какъ на болтовню попугая.
— Извольте, сударыня… Вотъ сталъ онъ ее бить, а она въ слезы. «Лучше бы, говоритъ, мнѣ помереть, чѣмъ съ тобою жить! Заступиться, говорить, за меня некому». А на эту пору и вернись ихъ сынишка со двора. «Что ты, говоритъ, отецъ, мать-то колотишь? Натрескался»…
— Какія у тебя выраженія пошлыя, Даша!
— Право-съ, такъ и сказалъ: «Самъ, говоритъ, натрескался, а мать своими боками отдувайся! И безъ того она тщедушная, на ладанъ дышитъ, а ты ее еще заколачиваешь. Ложись! говоритъ, не то я тебѣ руки свяжу». «Какъ ты смѣешь такъ съ отцомъ разговаривать? — говорить портняжка. — Да я тебя въ бараній рогъ согну, убью, пасченокъ!»
— Помилуй, Даша, ты забываешься!
— Извините, сударыня!.. «Убью, говоритъ, тебя!» «Ну, это еще старуха на-двое сказала», — говоритъ сынъ. Отецъ на него замахнулся, а онъ, какъ взялъ его за обѣ руки, скрестилъ ихъ, да такъ его, раба Божія, и положилъ на кровать. «Лежи, говоритъ, пока не отрезвишься, не то къ кровати привяжу». И вѣдь, говорятъ, до трехъ часовъ ночи это онъ просидѣлъ на отцовской кровати и продержалъ его руки. Такъ тотъ и уснулъ. Ну, сегодня проспался, въ ногахъ у жены валяется, благодѣтельницей ее своею называетъ, у сына прощенья проситъ. Тотъ уѣхалъ на цѣлый день на лодкѣ кататься… Вотъ разбойникъ-то растетъ, ужъ не уйти ему отъ висѣлицы, помяните мое слово.
— Пожалуйста, не передавай мнѣ этой грязи. Что мнѣ за дѣло до этихъ исторій? Ступай!
— Прикажете этотъ чепчикъ спрятать?
— Нѣтъ, онъ на мнѣ неловко сидитъ, мнѣ его не надо.
— Такъ неужели же бросить такой миленькій чепецъ?
— Возьми себѣ, если онъ такъ хорошъ.
— Ахъ, Господи, благодарствуйте! Вотъ ужъ не ожидала. Недаромъ у меня бѣленькое пятнышко на ногтѣ всю недѣлю было. А я-то думала: ну, ужъ обманетъ, не откуда подарка получить.
— Какъ ты наивна! Ты еще вѣришь этимъ дѣтскимъ примѣтамъ!
— Ахъ, сударыня, да какъ же имъ не вѣрить? вотъ и теперь вышла правда. Впрочемъ, у васъ и примѣтъ никому не нужно, вы всѣмъ мать родная, только всѣ ли это цѣнить-то будутъ, — вздохнула Даша, совершенно случайно взглянувъ на Варю.
— Ты добрая дѣвушка, Даша! — сообразила Скрипицына. — Прощай!
— Покойной ночи, пріятнаго сна!
Варя начала читать, смутно понимая содержаніе перваго читаемаго ею романа. Это былъ не Шатобріанъ, а Поль-де-Кокъ, лежавшій не въ гостиной, а въ спальнѣ.
— Читай, дитя мое, не такъ громко. Вообще пріучайся говорить и читать, не торопясь и не возвышая голоса. Въ обществѣ это не принято. Вообрази, если бы сошлось двадцать человѣкъ въ комнатѣ, и всѣ начали бы говорить скоро и громко — изъ этого вышла бы жидовская школа, базаръ. Это нервы раздражаетъ.
Подъ тихое чтеніе Вари нервы госпожи Скрипицыной не раздражались, но успокоились, и она уснула сладкимъ сномъ ребенка или чистаго, безгрѣшнаго существа, какимъ она была, какъ видитъ читатель, на самомъ дѣлѣ, а Варя, увидавъ, что слушательница уснула, опустила книгу на колѣни и впервые серьезно задумалась о своемъ положеніи. Она, что ясно видно изъ разсказа, была, повидимому, тупоумна и принадлежала къ разряду тѣхъ дѣтей, которыхъ съ негодованіемъ назвалъ мнѣ генералъ Воиновъ мерзавцами и негодными, дрянными вѣтряными мельницами. «Вы заступаетесь въ своемъ Шуповъ, — грозно внушалъ онъ мнѣ,- за эту дрянь, вертящуюся въ ту сторону, куда дуетъ вѣтеръ. Ваши любимые герои, попавъ въ среду разбойниковъ, не думаютъ вести благонамѣренную жизнь, а готовы сами сдѣлаться разбойниками. Заступаться за такихъ лицъ, милостивый государь, безнравственно, вы кладете этимъ, милостивый государь, пятно на себя.» Я согласился съ мнѣніемъ генерала Воинова и возненавидѣлъ бы эту вѣтряную мельницу, Варю, если бы наблюдателю-романисту было позволено ненавидѣть и преслѣдовать кого бы то ни было (хоть бы даже самихъ васъ, генералъ Воиновъ) въ своихъ романахъ. Въ головѣ этой вѣтряной мельницы, Вари, роились весьма непохвальныя мысли. Она не чувствовала умиленія, глядя на свою спящую благодѣтельницу, не чувствовала благоговѣнія къ ея бѣдному братишкѣ за его попытку развить сироту, не чувствовала занимательности разсказа горничной и романа Поль-де-Кока и уносилась мысленно въ грязную квартиру необразованной, иногда попахивавшей водкою Игнатьевны, не ощущая ни малѣйшаго отвращенія къ грязи и необразованности и ни малѣйшей привязанности къ блеску и благовоспитанности. Вставъ со стула, она приподняла свѣчу такъ, что лучи упали на лицо спавшей женщины и озарили его вполнѣ. Румянецъ на лѣвой щекѣ этого существа, лежавшаго во время чтенія на лѣвомъ, боку, и черная полоска на мѣстѣ лѣвой брови исчезли безъ всякаго слѣда и остался румянецъ и черная бровь только на правой сторонѣ, что, при содѣйствіи жиденькихъ волосъ, заплетенныхъ въ тощія косички, при остромъ носѣ, придавало дѣйствительно довольно потѣшный и оригинальный видъ госпожѣ Скрипицыной: дѣвочка съ непріятной насмѣшливостью улыбнулась и пошла изъ комнаты. Въ ея лицѣ было что-то ядовитое и вмѣстѣ съ тѣмъ неудержимо-веселое, торжествующее. Она мелькомъ взглянула на себя въ зеркало, впервые улыбнулась своему юному личику и легла спать. Черезъ полчаса къ ней подошла возвратившаяся отъ родныхъ жиденькая гувернантка и напечатлѣла третій поцѣлуй на ея щеку.