Комары - Михаил Алексеевич Воронов

Михаил Алексеевич Воронов Комары{1}

Дачная жизнь в нынешнем году началась, как известно, чрезвычайно поздно, и началась она среди таких жестоких холодов, от которых одни дачные селища вымерзли окончательно, другие обратились в сплошные больницы, наполненные обезображенными пациентами мужского и женского пола, и лишь третьи, наконец, — признаться, очень немногие, — удачно перенесли сказанную стужу. Причину такой удачи нужно искать, разумеется, с одной стороны, в выносливости русского человека вообще, а с другой — в остроумном сочетании шуб, теплых пальто, шапок с наушниками и меховых сапог, живописно рисовавшихся там и сям среди тошей зелени полей, скудной листвы дерев и поражающей красоты цветущих болот. Но ведь всему есть конец. Первые числа июня, как помнит каждый, принесли даже нам тридцатиградусный жар: сверкающее солнце стояло над нами вверху, зефиры порхали понизу, и какая-то сладостная истома уже начала было разливаться по нашим членам. «Лето-с добренькое-с», — восклицал чиновник; «Таперьча попреем», — отзывался купец; «Ах! ах!» — взывала барышня, насаживая копну-шиньон на плешивую маковку, и бежала вон из дачи… Однако суровому року угодно было внести новое испытание и в эту бедную радостями жизнь. Испытание действительно было ужасно; и вот изображению этих-то ужасов мы и посвящаем сие истинное, хотя и невероятное повествование.

I

Алеша Перепелкин, которому суждено играть одну из главных ролей в этой истинной, хотя и невероятной истории, был сын чиновника четырнадцатого класса Степана Перепелкина. В те времена, к которым относится наш рассказ, Алеша сам уже был чиновником четырнадцатого класса и занимал видное место канцелярского служителя, с жалованьем в двенадцать с полтиною в месяц или полтораста рублей в год. Герой наш был высокого роста, отлично сложен, неглуп и шепеляв от природы и достаточно образован, — то есть настолько достаточно, чтобы быть редактором газеты «Весть»[1], находящейся, как известно, в настоящее время под ведением талантливого нашего литератора А. Пензина. Алеша проживал на Песках, где нанимал комнатку у мещанки Плюгачевой, а стол имел у кухмистера, за 25 копеек в сутки (разумеется, два блюда). Редкая бережливость и помрачающая ум аккуратность сделали то, что молодой человек умел прекрасно распорядиться своими скудными средствами и даже перед последней святой купил себе дождевой зонтик в пять рублей серебром, о котором столоначальник Алеши изволил сказать, что это «штукенция важная». Для полноты характеристики Перепелкина здесь мы должны прибавить, что он был очень влюбчив, играл на гитаре и недурно напевал тенором «Черную шаль».

Так проживал наш герой изо дня в день, из года в год и дожил наконец до весны текущего года, двадцать третьей в его жизни. После Фоминой недели случилось как-то Алеше блуждать по Пескам и их окрестностям; мыкаясь из улицы в улицу, из переулка в переулок, он дошел незаметно до Таврического сада, а так как ворота были отперты, то Перепелкин и поспешил войти. Весенний воздух, кое-какая зелень, плесень на воде, заросшие дорожки и дуплистые ободранные деревья — все располагало к мечтательности и уносило мысли к далеким временам счастливого детства, с сказкой и песней няни, с музыкой-речью матери, звонкими голосами сверстников, играми, забавами, а порой и подзатыльниками отца. Вот идет себе Алеша, идет да мечтает, мечтает да поет «Черную шаль», вдруг он видит впереди на той же дорожке огромный шиньон, к которому было пришпилено живое существо; всматриваясь пристальнее в шиньон и существо, Перепелкин, хотя и не без труда, узнал, однако, в этом последнем девушку. Рядом с шиньоном и девушкой шел какой-то молодой человек и старался завести разговор. Алеша ускорил шаги и нагнал интересную пару.

— Вы есть прелестны! — приставал неизвестный модой человек.

— Ах, оставьте меня, ради бога! — вымолвила спутница.

— Вы есть ангел!

Спутница потупила глаза и молчала.

— Я в вас влюбимшись, за вашу красоту.

— Послушайте, оставьте меня, прошу вас, — умолял шиньон.

Но все просьбы и мольбы несчастной девушки оставались напрасными: дерзкий мужчина продолжал прилипать, и наглость его росла с каждой минутой. Будучи от рождения враг всяких скверностей, Алеша не вытерпел и, подскочив сзади к незнакомцу, дал ему такого киселя, от которого презренный ферлакур[2] вспахал носом землю и наполнил воздух криками: «Караул! режут!» Не желая подвергаться всем последствиям этого неприятного пассажа, Алеша с надлежащей сообразительностью подобрал полы своего пальто и задал такого стрекача, что лишь пятки засверкали в воздухе; шиньон с не меньшей стремительностью последовал за ним, а злополучный любезник встал и пошел к канаве — всполоснуть свою физиономию.

— Благодарю вас, благодарю вас! — воскликнула со слезами девушка, хватая Перепелкина за руку. — Я вам по гроб жизни обязана, — прибавила она, рысью вбегая в ворота и галопом поспешая далее. «А кисель был хорош», — подумала она, исчезая.

II

В прошлой главе, как, вероятно, помнит читатель, мы упомянули о шиньоне и неизвестном существе женского рода, пристегнутом к этому чудесному изобретению нашего века; теперь мы без обиняков объявляем, что упомянутое существо было — героиня пашей истинной, хотя и невероятной повести, Таня Черноусова.

Таня Черноусова, дочь поручика в отставке, Степана Филимонова Черноусова, и жены его, поручицы, Феклы Прохоровны Черноусовой, была девица двадцати лет от рождения, лукава, небольшого роста, недурна собой и когда-то воспитывалась в благородном пансионе госпожи Заплевкиной, откуда вынесла преизящные манеры, уменье делать реверансы и прочие необходимости современной женщины. Таня, хорошо знающая свет и людей, прекрасно одевалась, жила в Кирочной улице, любила молодцовский клуб зимою, Таврический сад весною и дачу где-нибудь в окрестностях летом, — словом, героиня наша была прекрасною женщиною в полнейшем значении этого слова. Если к такой характеристике мы прибавим, что Таня елозила на коньках зимой не без эффекта и превосходно изучила все тайны женского кокетства, — мы только послужим истине и выставим изображаемую нами девушку во всем ее грандиозном величии, и ничего больше.

Но тут мы намерены перекинуть два-три слова о женщинах вообще.

Как известно, лучшие мыслители нашего времени гг. Соловьев, Стебницкий, Авенариус и другие[3] не без основания боролись и борются против ужасной современной болезни, носящей название женской эмансипации. В чем состоит эта болезнь, мы, признаться, сказать не можем, хотя и намерены присоединить свой слабый голос к голосам упомянутых бойцов, так же как и мы малосведущих.

Мы не намерены вдаваться в длинные рассуждения о сущности и причинах реченной эпидемии; не намерены мы также вступать и в полемику с кем бы то ни было; но мы только коротко укажем нашим противникам на процветание лавок с панскими товарами, на шиньоны с грегаринами, на модные журналы, — и, надеемся, эти факты будут свидетельствовать сами за себя. Короче: женщина наша, как мы думаем, не только не ослабла среди тяжелых испытаний, которым она подвергалась еще так недавно, напротив, она вышла победительницей из этой борьбы и с честью теперь несет свой длинный шлейф или короткую юбку с бесчисленными фестонами.

Итак, Таня Черноусова принадлежала к числу лучших наших женщин… Но — обратимся же к ней.

После сцены в Таврическом саду, описанной в прошлой главе, семейство Черноусовых собиралось на дачу. Смотрели в Лесном — не нравится, смотрели в Кушелевке — тоже, наконец решили, что следует переехать во Второе Парголово. Сказано — сделано. Сдали городскую квартиру и недолго думая переехали.

Тане в первое время особенно нравились прогулки по окрестностям нового их обиталища: нравился ей Шуваловский сад, Парнас, озеро и ферма в Первом Парголове, нравилась ей Заманиловка, нравилось Третье Парголово и даже нравился чудак дачник на Кабаловке, устроивший себе шалаш из рогож на небольшом островке среди небольшого озера. Правда, все эти прогулки Таня производила в теплом пальто или меховой шубе, ибо на дворе стоял мороз в десять градусов; но и среди такой стужи горячим ключом била ее кровь и трепетало сердце, так как с нею был он… Алеша Перепелкин…

Впрочем, об этом в следующей главе.

III

Дни шли за днями. Герой наш, как оказалось, жил в Первом Парголове, откуда поутру отправлялся на службу, а вечера проводил в обществе Тани и ее семейства, с которым он познакомился довольно легко. Там он или играл в шашки с отцом своей возлюбленной, или читал вслух «Трущобы»[4], большей же частью признавался в любви, сидя в садике глаз на глаз с обожаемой девушкой. Мы бы никогда не решились распространяться об этой последней статье, то есть о любовных объяснениях, если бы сами не слышали следующего разговора, записанного нами с точностью, которой, думаем, позавидовали бы даже сами гг. Артоболевский и его злополучные стенографы.

— Как нынче холодно, — сказала Таня, глубоко запуская руки в муфту.

— Я дрожмя дрожу, — ответствовал Перепелкин.

— Всякое чувство должно замерзнуть в такой мороз, — промолвила она.

— Нет, в мороз как-то крепче любится, — возразил он.

— Вы так думаете?

— Сейчас издохнуть!

— Не верю.

— Ей-богу-с! Да как же-с… Внутренний жар…

— Мужчина всегда склонен к измене, — возразила Таня.

— Ах, Татьяна Степановна! — воскликнул Алеша, с жаром хватая ее руку, — мужчина на мужчину ведь не приходит. Известно, есть коварные и из нашего брата, но только… нет!..

Он поцеловал ее руку.

— Вот и вы меня тоже мало любите, — заметила Таня.

— Я-с?

— Да, вы. Вы меня очень мало любите.

— Я-с?!

Он встал перед ней на колени и затем начал выкладывать на пальцах следующее:

— Во-первых, угодно вам, я умерщвлюсь?..

— Нет, я этого не хочу, — с испугом проговорила героиня.

— Во-вторых, угодно, я сейчас утоплюсь? — прибавил Алеша, загибая другой палец.

— Ах, нет, нет, нет!

— В третьих, угодно ли, я вот на этом дереве удавлюсь? — сказал Перепелкин, пригибая к ладони безымянный палец.

— Ни за что! ни за что!

И прежде чем герой наш успел подумать, какое бы самоубийство придумать ему для четвертого пальца, сиречь мизинца, растроганная Таня уже обхватила руками его шею, и слезы каскадом брызнули из ее глаз.

Так совершилось это замечательное первое признание.

— Ах, если бы на земле был постоянный мороз! — возопила Таня. — Как бы ты любил меня, мой ненаглядный! — прибавила она.

— Ничего-с, мы и в теплую погоду не изменим, — проговорил счастливый Алеша.

Подобные отношения не ушли, однако, от зоркого взгляда отца Тани, что могло явствовать из следующего разговора, происшедшего между стариком и его дочерью дня через два после описанной нами сцены признаний в любви.

— Ты, Татьяна, кажется, амурничаешь с этим голодрыгой? — спросил не без суровости отец.

— Нет, папенька; я ничего-с.

— То-то, ничего; смотри, чтоб у меня этого не было.

— Слушаю-с.

В тот же вечер строгий Степан Филимонович отказал несчастному Алеше от дома, пригрозив перешибить ноги поленом, если сказанный амурник явится к нему на дачу.

Однако прошли и холода. Показалось солнце, повсюду полезла зелененькая травка, защебетали птички. Дачная жизнь уже готовилась развернуться как следует, как вдруг неизвестно откуда появились мириады комаров — ужасных комаров, каких когда-нибудь видел Петербург. Словно пораженные проказой, слонялись искусанные дачники с места на место, не находя себе покоя. И потянулись унылые, несносные дни. Вместе с другими страдала и Таня, уязвляемая, с одной стороны, противными комарами, а с другой — тяжелой разлукой с милым ее сердцу Перепелкиным. Но вот однажды, когда, искусанная и грустная, она сидела в своем садике, к ногам ее неизвестно откуда упал небольшой конверт. В одну минуту несчастная девушка вскрыла его и — о восторг! — нашла там письмо от драгоценного Алеши. С замиранием сердца и слезами на глазах Таня прочла следующее:

«Бесценный мой ангел! — писал Алеша, — нет сил переносить то ужасное состояние, в котором я нахожусь, сгорая от любви, а также по случаю выгона из вашего дома. Папенька ваш поступили со мной выше всякой меры, однако я вас люблю по-прежнему, несмотря на наступившие жары. Вчера ходил в лес, думая, что комары заедят там меня до смерти и чрез то прикончат мою печаль, но по случаю жестоких упущений не мог пробыть и пяти минут, для чего и вернулся домой… Нам надо бежать. Соберитесь с мужеством, и побежим куда глаза глядят от сего мира, отравившего наши радости. Вчера ходил по озеру и увидел, как в одну купальню вошли какие-то женщины; я подумал было, что это вы, мой ангел, но когда начал подсматривать в шелку, то разобрал, что это совсем посторонние, отчего долго и много плакал. Ах, мой ангел! если бы вы знали, каким ключом кипит кровь в моих жилах, вы тотчас изыскали бы средства к побегу и протянули бы мне руку помощи, как любимому человеку. Нет сил, моя радость, переносить то тревожное состояние, в котором я нахожусь, не видя вас, мой дорогой друг!.. Боюсь ходить около вашей дачи, так как папенька ваш обещались перебить мне ноги поленом, что, как известно, при моей службе неудобно и начальство сейчас же заметит. Еще раз умоляю тебя, прекрасный мой друг Таня, похлопочи о побеге и о последующем немедленно меня уведомь. Прощай, прощай! У ног твоих в слезах».

Сдержанные рыдания разнеслись по садику, когда Таня прочла эти немногие, но горячие строки. Долго сидела она, поникнув головою, и затем начала думать о побеге.

IV

В то время как любовь Тани к Перепелкину крепчала, крепчали и комары: легионом набрасывались они на несчастных дачников; ели мужей, жен и детей; ели одинаково русских и иностранцев; равно запускали свое жало в благородных и простолюдинов, несмотря на вопли газеты «Весть», уверяющей, что мужика сосет мужичий комар, а барина барский. И грустно и смешно было видеть, как почтенные отцы семейств ходили с шишками на лбу и желваками под глазами, точно после солидной потасовки. Многие дамы по этому случаю повели чисто затворническую жизнь, а одна девица хотела даже замуровать себя, что непременно и выполнила бы, если бы только тому не помешал необыкновенной величины шиньон. Словом, пришло для всех такое горе, о котором нам даже и рассказывать не хочется.

Между тем Таня все думала о побеге. Мечты, одна другой несбыточнее, одна другой чудовищнее, лезли в ее горячую головку.

«Вот слышала я, когда училась в пансионе Заплевкиной, что есть такая страна, Испания, — думает наша героиня, — разве туда сбежать? А что же? и отлично. Он там поступит в земский или в уездный суд, служить будет, а я буду кринолин носить да в тамошний молодцовский клуб ездить или на коньках по тамошней Мойке кататься. Да право. Все же лучше, чэм жить с таким извергом отцом».

И слезы лились из глаз девушки обильным потоком.

«А не то, — поплакав вдоволь, опять думает Таня, — убежим мы с ним к самоедам, в Самоедию; в Париж французский тоже можно махнуть: он там в квартальные надзиратели поступит, а я буду детей французскому языку обучать, — ведь я понимаю же его немного».

И опять слезы, опять слезы.

Среди таких-то, несколько юношеских, но тем не менее прекрасных мечтаний текли нерадостные дни несчастной девушки, нарушаемые лишь короткими шлепками себя по лбу и по щекам, чем, как известно, сопровождается борьба с комарами. Вдруг в один прекрасный вечер по саду разнесся металлический голос (у г. Хана, редактора «Всемирного труда»[5], тоже металлический голос, о чем и было заявлено в газетах в свое время), — так раздался металлический голос отца Тани.

— Дочь моя, поди сюда! — вопиял Степан Филимоныч.

Таня повиновалась, вошла в комнату и увидела неизвестного старика, по всем признакам отставного солдата, но до того ветхого, что члены его от старости тряслись, как в лихорадке, а во рту не было ни единого зуба и на голове ни единого волоса, как на ладони.

— Вот он интересную историю о комарах нам хочет рассказать, — сурово вымолвил отец, — садись и прислушай.

Таня опять повиновалась.

— Так как, дедушка, дело-то было? — спросил Степан Филимоныч солдата.

— Да вот как, батюшка…

Старец откашлялся и потом начал так:

— Мне, батюшка, нонича сто третий год пошел, из ума я от времени-то выживать стал; но только это дело верное… Воевали мы с блаженной памяти графом Румянцевым-Задунайским турку[6], и сколько мы там его ни воевали, пришли мы в город Бухарешт. Вот пришли и стоим. Только и отрядили меня раз эдак-то за фуражом. Ну, разумеется, отрядили меня не одного, а вместе с другими-прочими. А лето, надо сказать, было жаркое, комариное такое: ровно псы, прости господи, жиляют тебя эти твари. Тут мы отмахивались, отмахивались от них, да с горя и перепились, что твои сапожники. И вот хмельной-от я и видел, как эти черти, комары, дотла съели лошадь, так что и костей даже не осталось, а остались одни только копыта, потому как копыта эти самые были дегтем смазаны, — а комар от дегтя, знамое дело, что твой черт от ладана…