И он вытолкнул в круг сына. Посмотрел пристально на притихших зрителей. И решительно поманил указательными пальцами обеих рук Хрущева: "Иди, иди сюда, шумовой вьюнош. Покажи, was du bist не на слове, а на делах". Поначалу Никита опешил - "Почему я? Зачем я?" Но друзья подталкивали упиравшегося "вьюношу" сильнее и сильнее, пока не вытолкнули его в круг. И вот он стоял лицом к лицу с дылдой Вилли и постепенно щеки и глаза Никиты налились кровью и он, набычившись, поднял кулаки и поймал взгляд противника. "Ах ты, немец-перец-колбаса-кислая капуста!" - твердил он про себя слова популярной считалки, настороженно сближаясь с Вилли. "Съел мышонка без хвоста и сказал: Как вкусно!" Немец легонько не то ударил, не то толкнул Никиту в грудь - раз, другой. И вдруг изо всей силы залепил ему звонкую плюху по уху. У Никиты посыпались из глаз искры, в голове загрохотало громовым гудом.
- Зер гут, майн кинд, - одобрительно гаркнул Шлицгофф-старший.
- Хрястни его так по роже, чтоб он улутел в свою Нiмеччину! расслышал Никита сквозь крик и гвалт спокойный бас Перебийноса. - Якраз в нiс. Чтоб кровяна юшка протекла.
Вдохновленный первым силачем, Никита подпрыгнул и нанес обидчику удар тычком в глаз. Толпа радостно взревела. Вилли скинул шубу, дал Никите подножку и вскоре они катались по снегу, тузили друг друга, хрипели, царапались. Вошедший в раж, Вилли даже кусался.
Хрущев повернулся в кресле набок, пощупал пальцами крохотный шрам за левым ухом. И все-таки он тогда победил. Правда, троим дюжим парням пришлось силой разнимать его с Вилли. Шлицгофф-старший скрепя сердце поднял его руку и под одобрительные возгласы: "Честный суд! Любо!" - вручил приз. Не двадцать пять целковых, как мужикам, но все же - новенький золотой пятирублевик-Николашка. Ба-а-альшие деньги в ту пору. Однако, за радость победы почти сразу же пришлось расплачиваться горькой ценой. Ежедневные придирки мастера-немца, поначалу казалось бы мелкие, даже пустячные, стали выражаться в таких штрафах, что в день первой же после Масленицы получки Никита оказался должен в заводскую кассу 6 рублей 53 копейки. Расстроенный пришел он домой, рассказал обо всем отцу.
- Что делать будем, батя?
- Пойдешь розробляти на шахту, хранцуз всё лучшей нiмца, - тотчас ответил Сергей Никанорович. - Я чуял, шо так воно и будэ и побалакал со знайомим маркшейдером...
Хрущев медленно поднялся, постоял несколько минут, растер затешкие ноги. Потом спустился в сад и пошел к любимым помидорным кустам, которыми он заслуженно гордился. Кустов было много - около двухсот, сорт особый, плоды огромные, до килограмма каждый.
- Ах, вы, мои красавицы, - ласково бормотал он, подставляя палочки-поддержки под особо крупные томаты. - И кто это придумал присказку "сеньор-помидор"? Совсем это неверно. Помидор - не сеньор, помидор - красна девица.
Ежедневно, встав еще до восхода солнца, где-то около четырех часов утра, он старательно поливал свои чудо-детища. "Ай да овощ, ай да красотища!" - приговаривал он, легонько касаясь упругих листочков. Теперь, заметно устав, он - все же без перерыва - перешел на участок гидропоники. Придирчиво осмотрел трубы.
- Сам я вас заказывал, сам гнул, сам все дырочки высверлил, довольно констатировал он. - Зря что ли батя и мастер дядько Грицко учили слесарным наукам? Нет, не забув те выкладання ваш Микита. Есть, есть еще порох в пороховницах!
Засвистел, заверещал, зачмокал залетный соловей и Хрущев, распрямив спину, стал искать глазами сидевшую где-то на ближних ветвях птицу.
- Ишь, распелся! - одобрительно заметил он. - Обычно они в сумерки или ночью солируют. А этот среди бела дня. Вот он, вот он, вижу! Такая крохотуля, а голосище - на весь лес. Эх, жаль фотоаппарат не взял. А пойти за ним - спугнешь и улетит. Как пить дать - улетит... Вот такие же певцы были в дни моей юности в Юзовке. Только пели они заливистей и слушать их было слаще...
Звали ее Люба и они были с Никитой одногодки. "Ягодка" - и дома и в поселке иначе ее никто и не кликал. Впервые он увидал ее на досвитках у знакомой дивчины, соседской племянницы. И враз заметил, и отличил, "и закохатился" - как громогласно, сквозь раскатистый смех объявил его лучший друг, могучий кузнец Михась. Никита не просто покраснел, он стал темно-малиновый, выбежал из горницы в сени, где из глаз его брызнули слезы смущения и обиды. "Друг называется! - негромко твердил он в темноте. Великий дурень! Самый явный вражина, вот он кто. Да-а!" Через минуту выскочила к нему разбитная Гапка Федотенкова, потянула за рукав праздничной, вышитой разноцветным крестом сорочки в хату. Никита нешуточно упирался, но в конце концов под непрерывные шутки-прибаутки всегда готовых на острое словцо озорников и озорниц был усажен на лавку рядом с Ягодкой. Ну и славная получалась из них парочка: глазастенькая, стреляющая двумя светящимися агатами, с вишневыми губами и щечками, чернобровая и с черной же косой, пухленькая Люба и круглолицый, со льняным пушком на крупной, лопоухой голове, широкий в кости, приземистый, с плотными плечами Никита, в тот же вечер получивший от злоязычной Гапки прозвище "Колобок". И стал он оказывать Ягодке знаки внимания. Робко. Неназойливо. Изредка. То конфетину заморскую с получки поднесет невзначай. То замысловатым кренделем с зельтерской водой угостит на местной ярмарке. То даже отважился пригласить на представление бродячего цирка. И то правда - какие в те годы были развлечения у бедноты в заштатном донбасском поселке? Праздничные вечеринки с безобразными пьянками на Масленицу да на Пасху; кулачные бои с увечьями и смертями; редкие - раз-два в год - трррагедийные и разухабисто водевильные спектакли провинциальных комедиантов. Вот, пожалуй, и все "культурные радости". Летними вечерами парубки и дивчины степенно прогуливались вдоль главной улицы, а, нагулявшись вдоволь, под стоны, и всхлипы, и озорные переборы трехрядки отплясывали кадриль, полечку и яблочко, а то спiвали несравненно мелодичные, томно-сладкие, щемяще-нежные малороссийские пiсни. Нравы были традиционно, устойчиво строгие. Стоило парню однажды пройтись с девушкой под ручку, как на другой же день из уст в уста передавалось: "Женятся!" И ворота мазали дегтем не только девкам, потерявшим свое естество до замужества, но и гулящим солдаткам. Ягодка была совсем не похожа на Глашу. Застенчивая, скромная, безукоризненно блюдущая себя даже по самым строгим меркам "Домостроя", она позволила себя поцеловать Никите и только в щеку! - через год после их знакомства. У церкви, в Христов День. Этот невинный, святой поцелуй стал для Ягодки роковым: вечером как обычно пошли они гулять за дальнюю околицу, приотстали как бы невзначай ото всех. Стал ее осмелевший Никита целовать - с каждым разом все жарче, настойчивее. И сомлела девка, задурманилась, потеряла себя в сладком забытьи... А через несколько месяцев пришли в дом Хрущевых братья Ягодки - Дубенки, Савелий и Микола, тот самый богатырь-боец по меткому прозвищу Перебийнос. Не стали разводить турусы на колесах, враз взяли быка за рога:
- Обрюхатил, значится, девку, Микита, - просипел, набычившись, исподлобья, тщедушный горбун Савелий. - Таперича ступай под венец. Добром ступай!
- Ласкаво просимо! - пробасил мрачно Микола и повертел перед носом и отца и сына пудовым кулачищем.
- Ну что? - вздохнул Сергей Никанорович, когда Дубенки отправились восвояси. - Сватов треба засылать, чи как?
- Каких сватов?! - всполошилась Ксения Ивановна. - Дите он еще. Дите малое, неразумное.
Никита молчал, хлюпал носом. "Совсем он не дитина, - подумал Сергей Никанорович. - Вчора околоточный надзиратель знов зiймов. "Твой сын, говорит, - с огнем играет. Подметные прокламации читает, запретные брошюрки штудирует. Неймется голытьбе, ей мало девятьсот пятого года. Горлопаны зовут - "Голодранци, геть до кучи!" Поимей в виду - это прямой путь на каторгу". Вслух заметил:
- Тикать ему треба.
- А куди?
- Та к дядько, на пiвдень.
- А Ягодку, якщо, к себе возьмем, - согласилась мать, зная со слов мужа о причине приходов околоточного.
И ушел на следующий день Никита из родительского дома. Навсегда.
СТУПЕНИ НЕВЕРИЯ
"О старом человеке говорят: "Пора самая ему о Боге подумать", ? размышлял он, глядя в небесную высь. ? Вот и я ? всю жизнь в Него не верил. Меня даже и величать верующие стали "Главный гонитель веры Христовой". А что, как Он есть?... Нда, правда-матка в том, что не всю жизнь не верил. И крещён был чин чином, и Закон Божий учил-зубрил.
Когда же веру-то растерял? И что заместо нее приобрел?"
Он вновь задремал. И видения дней давних, забытых шальной чередой понеслись чрез его сознание ? всегда бившее через край энергией, неуемное, переполненное впечатлениями от встреч, событий, обретений и потерь...
И был день - 27 марта 1920 года, и по главной улице Екатеринодара шли части Красной Армии. Победил Михаил Тухачевский Антона Деникина, 8 и 9 армии Кавказского фронта разгромили Донскую и Кубанскую армии; Добровольческий корпус бежал в Крым. Левофланговым в третьей шеренге головного взвода был молодой коммунист Никита.
Отвоевала братва.
Скинули беляков в море.
Расположились на квартирах в благодатной столице Кубанского казачьего войска, столице Кубанской советской республики, столице Кубано-Черноморской совдепии.
"Черт, ботинки каши просят и обмотки лохмотьями пошли. От начпохоза шиш получишь. Да и то правда, что нет у него ничего. Как сказал наш одессит Жора - в одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на крюке. Перед местными буржуями незручно".
Дом, в котором стоял Никита, был добротный двухэтажный каменный особняк. Построен он был давно, о чем свидетельствовали обшарпанный фасад с обнажившимися кое-где из-под осыпавшейся штукатурки кирпичами и четко выстроившаяся вдоль него шеренга высоких многолетних тополей. Слева от фронтона, на скамейке из темного дерева с изящно выгнутой спинкой сидела хозяйка дома Антонина Герардовна Блэк-Вишневецкая. Подле ее ног расположился мраморный дог Ганс.
- Похоже, вы сегодня раньше обычного, Никита, - негромко произнесла она, сдвинув с губ лисье боа. Пес приподнял голову с вытянутых перед собой лап, взглянул на хозяйку, потом на пришельца, которого невзлюбил с первой же минуты его появления в доме.
- Успокойся, малыш. Этот господин не причинит нам зла.
Ганс прорыкал нечто незлобливое и вновь уронил тяжелую голову на лапы.
- Заседание партячейки отменили, вот я и прискакал, - пояснил Никита, осторожно присев на противоположный конец скамейки. Снял буденовку, отер испарину с головы: "Март, а так жарко". "А у вас что же - не так, как здесь?" "Не. Я с Курской губернии. У нас прохладнее будет".
- В Санкт-Петербурге и вовсе холодно.
- Вы долго там жили?
- Несколько лет. Я училась в Институте благородных девиц. Потом жила в семье тетки. Она была... - Антонина Герардовна вдруг смолкла и пауза длилась довольно долго. Наконец, она закончила прерванную фразу: - Она была фрейлиной Александры Федоровны.
- Где теперь-то она?
- В декабре 1916 года с личным поручением императрицы уехала в Лондон. Там ее застало известие об отречении. Так в Англии и осталась.
- Далеко эта Англия, - Никита почесал затылок, поглядел на свои обмотки и ботинки, запрятал ноги под скамейку. - Вы туда ездили?
- Нет. Мы с мужем провели медовый месяц в Швейцарии и Италии.
- Вот построим республику, - мечтательно произнес Никита, - поеду путешествовать по белу свету.
Из парадного подъезда неспешно вышел высокий грузный мужчина. Никита знал, что Ардальон Игнатович был дальним родственником Антонины Герардовны, знаменитым баритоном, которого буйные ветры гражданской войны принесли из Москвы на юг России.
- Чтобы успешно, приятно, главное, с пользой путешествовать, молодой человек, - сказал он, подходя к скамье и усаживаясь между собеседниками, нужно очень много знать.
Никита глядел на артиста вопрошающе.
- Да-да, - продолжал тот своим царственно поставленным речитативом. Сколько стран, столько и языков. А системы правления - монархии конституционные и единодержавные, республики, федерации, конфедерации, парламенты, конгрессы, рейхстаги! Да-с, тут и человек с двумя университетскими образованьями запутается. А у вас, позвольте поинтересоваться, какая грамота за плечами?
Никита покраснел, шмыгнул носом, водил пальцем по аккуратной заплате на застиранных галифе.
- Обождите, - наконец, хрипло выдавил он из себя. - Мы научимся... всякой грамоте. Пооткрываем наши красные школы. И будут в них учиться такие, как я - пастухи и шахтеры.
Антонина Герардовна, сдерживая улыбку, обменялась взглядом с Ардальоном Игнатовичем.
- Чем же, осмелюсь полюбопытствовать, плохи те, которые были? баритон закурил папиросу и продолжил: - В них дюжинами пестовались и взрастали великие математики и философы, физики и писатели. Именно-с!
- Буржуйские школы нам ни к чему! - выпалил Никита. - Мы наш, мы новый мир построим!
- Кто был ничем, тот станет всем! - искусно модулируя, вывел свои сочным, богатым баритоном Ардальон Игнатович. - Так-то батенька!
И, отвечая на удивленно-восторженный взор Никиты, добавил:
- Выучил главный гимн вашей коммунистической литургии, когда пел в Милане. "Ла Скала" не только сердце мирового оперного искусства, но и наряду с тамошним университетом - мощный очаг гарибальдийских постулатов.
- Вождь Рисорджименто, главарь похода "Тысячи", - добавила неспешно Антонина Герардовна. - Впрочем, это-то вы, конечно, знаете. Джузеппе Гарибальди и против пап воевал, и Парижскую коммуну восторженно приветил. Ваш герой!
Никита молчал. Имя итальянского революционера он слышал лишь однажды, когда перед их дивизией выступал Троцкий. Было это несколько месяцев назад в Орле, после разгрома деникинцев. Неистовый Лев ораторствовал пламенно, обожавшие его войска слушали, затаив дыхание, радостно ревели "ура". Уже в "теплушке", после отправки дальше на фронт, Никита спросил комполка: "Кто такой этот... ну, который итальянец... что ли?"
Семнадцатилетний студент-второкурсник Киевского университета, пригладив редкие белесые усики, ломающимся баском ответил:
- Великий стратег классовых битв. Не марксист, но за Первый Интернационал стоял горой.
Теперь Никита вспомнил и свой вопрос и ответ комполка (боевой был хлопец, здiбний, жаль - погиб в рукопашном под Ейском - память у него была найкращая). Но он молчал, понимая, что знаний, грамотешки у него дуже мало для такой вдумливой розмовы.
На крыльцо стремительно вышел моложавый, с наголо выбритой головой мужчина в новеньком офицерском френче, галифе, щегольских шевровых сапожках.
- Господа! - воскликнул он, будучи в явной ажитации, но завидев Никиту, без малейшей паузы добавил, однако уже с несколько деланной фамильярной интонацией: - И товарищи! Домна Ильинична такой волшебный кулеш сотворила! Просит всех к столу.
Ардальон Игнатович галантно предложил руку Антонине Герардовне и, ведя ее церемонно в столовую, заметил тихо, так что расслышала одна она:
- Наш Константин Ларионович, знаменитый на всю Россию адвокат, объявляет о плебейской похлебке из пшена и сала, состряпанной провинциальной кухаркой, словно это нежнейший каплун с трюфелями, провансалем - ну и всем прочим, гениально изображенный лучшим шефом Парижа. O tempora! O mores!
Из всех, проживавших в доме "недобитков" адвокат был Никите наиболее симпатичен. С ним можно было запросто, без чинов беседовать на любую тему, спорить, доказывать свою точку зрения. Он обладал редким качеством - умел слушать других. Более того, ему явно интересна была противная точка зрения. Как-то зашел разговор о будущем. Инженер-путеец Евгений Викентьевич, старый брюзга, вечно недовольный всем на свете, заявил, что он не видит будущего у разрушенной войнами и революциями страны.
- То, что творится с нашими железными дорогами, уму непостижимо. Чтобы кардинально выправить положение, понадобится по меньшей мере сто лет. А промышленность? Заводы стоят, станки изношены, сырья нет. Шахты или взорваны или затоплены. Торговля... - он махнул рукой и запыхтел своей роскошной английской трубкой. - Перспектива гибельная. Ее у России просто нет!
- Все это нiсенiтниця! - кричал Никита. - Закончим гражданку, все обустроим, заводы, шахты, дома - все!
- Да кто, кто это все сделает? - инженер презрительно, с прищуром смотрел на лупоглазого, лопоухого парня, одетого в обноски и лохмотья. Вы?!
- Мы, мы! - Никита вскочил на ноги, заходил по просторной гостиной. Кончим воевать, разгромим белых и сядем за учебники. Не забывайте - Михайло Ломоносов был из самых лапотных мужиков.
- Дай бог нашему теляти да волка задрати...
- Ну, хорошо, - примирительно произнесла Антонина Герардовна, наукам научиться можно. Прилежание и труд все перетрут. Но искусства... искусства... Тут ведь талант нужен. Талант, лелеямый многими поколениями. Литература, театр. Пушкин, Лермонтов, Толстой, Гоголь, Некрасов, Тургенев, Грибоедов.
- Именно, именно, молодой человек! - торжествующе воскликнул инженер. - Это же все голубая кровь!
- Скажите, - мягко, с каким-то даже состраданием, сочувствием заметила Антонина Герардовна, - что вы понимаете в балете? Ведь вы же простой шахтер...
- В чем? - настороженно удивился Никита.
- А вот в этом! - несмотря на свою внушительную стать, Ардальон Игнатович легко подпрыгнул со стула, сделал антраша и даже прошел два-три шага как бы на пуантах.
- В балете, - улыбнувшись, терпеливо повторила Антонина Герардовна.
- Ничего, - угрюмо ответствовал Никита.
- Господа, - вмешался Константин Ларионович, - ваш перекрестный допрос, я бы сказал, несколько некорректен. Ну а если сей вьюнош спросил бы, что вы знаете о малороссийских запевках, деревенских кадрилях и свадебных "двух притопах, трех прихлопах"?
Все молчали.
- Разумеется, речь пошла бы о высоком и низком штилях. Однако, вряд ли стоит забывать, что старт нашему великому балету дали крепостные. Как, впрочем, и всему рассейскому театру...