— Пожалуйста, — сказал Радикс, — будьте умничками и побеседуйте с ними. Хорошо, Мартиндейл?
— Ладно, — нехотя согласился Мартиндейл.
— Вот и славненько. Пожалуйте вон в ту дверь. Мартиндейл вышел за дверь. Он сразу заметил перемены, происшедшие в деревне. Местные жители, учуяв, что происходит что-то особенное, решили устроить праздник. Поскольку в селение прибыли важные персоны, туземцы тут же открыли ресторан, ибо рестораны привлекают туристов, а туристы — вещь, несомненно, хорошая. Предприимчивые устроители празднеств уже подумывали о рекламной кампании и спорили о том, под каким лозунгом ее провести. И, точно этого было мало, повсюду лихорадочно понатыкали уйму цветов.
— Заходите, не стесняйтесь, — сказал Радикс, когда они приблизились к главному зданию для приема гостей. — Я хочу познакомить вас со своими друзьями. Это Поппея, это Петроний.
Мартиндейл пристальным взором оглядел двоих человек, одного мужчину и одну женщину, стоявших в ожидании посреди комнаты.
Глава 14 ПЕРЕИГРОВКА ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ
— Это и есть те странные люди? — спросила Поппея.
— Они самые, — ответил Радикс.
— Что ты знаешь о них?
— Ничего не знаю. Солдаты обнаружили их возле утеса.
Петроний поджал губы, поправил тогу и посмотрел на Мартиндейла с Герном:
— В жизни не слыхал таких имен. Что вы тут делаете? Какого вы рода-племени?
— О нашем племени вы тоже наверняка не слыхали, — ответил Герн.
— Ты прекрасно говоришь по-латыни.
— Так это латынь? Наверное, так положено по сюжету.
— Вы выросли в Риме? Мартиндейл покачал головой:
— Машина, очевидно, снабдила нас знанием языка, когда забросила сюда.
— Машина? Какая машина?
— По-моему, мне не стоит об этом распространяться, — сказал Мартиндейл.
— А по-моему, еще как стоит! — заявил Петроний. — Иначе…
— Понял, — сказал Мартиндейл. — Не продолжайте. Любой вашей угрозы для меня вполне достаточно. Я рассказу вам все, только не ругайтесь, если мой рассказ покажется вам бессмысленным.
— Об этом я сам буду судить, — изрек Петроний. — Или кто-нибудь другой. Но только не ты.
— Ладно, — сказал Мартиндейл. — Мне-то что? Мне же лучше. Видите ли, мы совсем из другого сюжетного построения. Эта машина, понимаете ли, она умеет перекручивать истории. И хотя я вовремя этого не сообразил, она умеет также замешивать в свои истории нас.
Петроний повернулся к Радиксу:
— Ты правду говорил — они действительно странные.
— А в чем дело вообще-то? — спросил Мартиндейл.
— Позже узнаешь, — пообещал Петроний. — Но я сразу увидел, что ваше присутствие может нам помочь. А ты увидела это, Поппея?
Блондинка глубоко вздохнула. Ее грудная клетка, просвечивающая сквозь прозрачную белизну облегающей хлопчатобумажной туники, стала похожа на арку в пустыне.
— Вы должны делать все, как мы скажем, не задавая вопросов, — заявила она и обернулась к Петронию:
— Ты уверен, что мы поступаем правильно?
Петроний с сомнением, а может, с сожалением покачал головой:
— Все равно мы знаем, что всему капут. А так у нас будет хоть слабенький, но шанс. Если незнакомец справится.
— Испытайте меня! — сказал Мартиндейл, улыбнувшись решительно и бодро.
Глава 15 ТВИНА, ДЕВА МАРСА
Пока Мартиндейл с Герном следовали за таинственной и (как вскоре будет показано) двуликой фигурой, называвшей себя Радиксом, кое-что происходило в другом времени и месте, которое не имело пока непосредственного отношения к нашей истории, однако сыграет важную роль в трудную для наших протагонистов или героев, назовите как хотите, — минуту. К счастью, минута эта наступит еще не скоро. Больше мы вам раскрыть ничего не можем, потому что всяк намек должен знать свой шесток: ему полагается лишь на мгновение явиться на сцене, сверкнуть отраженной и призрачной искрой, поклониться и расшаркаться, подмигнуть и ухмыльнуться, а затем убраться с глаз долой. Из чего мы смело можем заключить, что Твина, дева Марса, не подозревала о той роли, которую уготовила ей в своей истории таинственная фигура, известная нам под именем машины Шехерезады.
Это не значит, будто Твина думала о машине. Ничего подобного! Старая, грязная, громоздкая машина с ее хитроумными трюками и безумными системами двойного и тройного многословия была чересчур сложна для юной девичьей головки. Твина не стала бы думать о машине, даже если бы предчувствие пробилось сквозь все ее органы чувств к самому центру интуиции, чтобы предупредить о грядущих событиях. Но ничего подобного не произошло с этой стройной черноволосой марсианской девушкой, оснащенной лучевым пистолетом, рюкзаком и смертоносным летающим скорпионом.
Жизнь на Марсе была нелегка. Твина и ее родители день-деньской работали на машинах реальности, бывших одной из самых характерных черт тогдашней марсианской жизни. Вся семья по очереди крутила заводную ручку, что приводила в движение мрачные железные колеса со странными закорючками на ступицах колеса, производившие на свет подлинную реальность.
Производить реальность было нелегко. Семья, работая до седьмого пота, с трудом сводила концы с концами. Вы только представьте себе: день напролет не разгибаясь крутить беспощадные колеса мельницы реальности и намолоть такую горстку, что ее едва хватает на поддержание жизни. А сколько людей так и сгинуло! Ведь даже несмотря на все их усердие, папина нога (и все время одна и та же его реальная конечность) терялась вот уже несколько раз, и только лихорадочное и поспешное вращение ручки помогло им ее вернуть.
И точно: мало им было необходимости производить свою собственную реальность таким допотопным способом, под угрозой немедленного исчезновения в случае, если они оплошают или ослабеют, Твине с родителями приходилось еще намалывать дополнительную реальность для сборщиков налогов, которые, сверкая бусинками глаз из-под высоких черных шляп, всегда стояли на заднем плане.
Поэтому давайте немного остановимся и посмотрим на нее — на эту миловидную Твину, стоящую на плоской и грубой марсианской поверхности в защитных очках, предохраняющих от порывов пыльного ветра, и в респираторной маске, восполняющей недостаток кислорода разреженной марсианской атмосферы. В данный конкретный день она вышла, чтобы пособирать дутики — забавные, похожие на мясо овощи, сумевшие, вопреки всем теориям, прорасти на древних камнях красной планеты. Дутики были отличным блюдом, особенно если их сварить в скороварке и сдобрить анчоусным маслом. Но скороварки у Твины не было, а анчоусное масло кончилось несколько поколений назад. И все-таки, нравится вам это или нет, семья питалась дутиками каждый день и радовалась, что может себе их позволить, даже без масленизации.
Давайте мы с вами поспешим за этой гибкой девушкой, идущей большими шагами благодаря слабому марсианскому притяжению — шагами, что приковывают наши взоры к ее длинным конечностям, упакованным в прозрачный пластик, — и не отрывающей глаз от земли, где она высматривает предательские искорки затаившегося скопления дутиков.
Она заметила впереди пятнышко света. Твина была одна-одинешенька на широкой равнине, простирающейся от города Альма до узлового пункта Корасон, равнине настолько бедной, что она не вошла в список беднейших районов внутренних планет, поскольку не смогла достигнуть даже предельной черты нищеты.
Будь Твина чуть повнимательнее, она заметила бы тень, возникшую как будто ниоткуда. Тень появилась за спиной у девушки, паря в воздухе и мерцая так, чтобы ее было труднее разглядеть. Возможно, Твина не обратила бы на нее внимания, даже если бы заметила: девушка была занята куда более важным делом, ей было не до какой-то дурацкой тени.
Впрочем, все это лишь наши домыслы, которые не стоят и дерьма в гашише, как любили говорить сельзиане с Дианы-IV до Большой Ревизии. Лучше вернемся к фактам. Тень следовала за девушкой и в конце концов пристроилась с ней рядом. Твина наконец заметила ее и остановилась, оценивая размеры тени.
Тень была длинная и очень, очень темная. Таких темных теней Твине еще видать не доводилось. Тень потянулась и зевнула, а девушка, затаив дыхание, отпрянула назад, потому что поблизости не было ничего — ну буквально ничего не было на этой просторной каменистой равнине, — что могло бы отбросить такую тень. Наконец, увидев, что тень не делает никаких угрожающих движений, а вернее сказать, не движется вообще, Твина подошла поближе, чтобы повнимательнее ее рассмотреть.
— Минуточку, — сказала тень.
Она потянулась снова, принимая самые фантастические очертания, и в конце концов превратилась в небольшой предмет. Предмет, похоже, поначалу представления не имел, какую же форму ему принять. Поверхности его наплывали друг на дружку, и выглядело это так сверхъестественно, что у Твины свело желудок. Она вспомнила, что в историях, легендах и древних сказаниях марсианских поселенцев говорилось о странных, недоступных человеческому пониманию тварях, давно уже вымерших, но, согласно легендам, навещавших порою планету, чтобы проверить сердца и умы ее новых жителей — бедного белого отребья и бедного черного отребья, а также отребья всех мыслимых и немыслимых оттенков, которые эмигрировали с Земли в поисках лучшей жизни.
Глава 16
В ХОГАНЕ
Жизнь, по марсианским меркам, у Твины была довольно спокойная. Семья жила в герметизированном хогане с задраенными поцарапанным пожелтелым пластиком окнами, еле пропускавшими скудный солнечный свет. Хоган был простым однокомнатным строением. В углу сидел папуля Твины, болтая со своим единственным другом — марсианской песчаной крысой. Улучив минутку, папуля наклонялся к крысе и шептал: «Они, хотели забрать мою ногу, но я ее вернул, видишь?» И после смеялся себе под нос тихим злобным смешком, от которого у зрителей, случись здесь таковые, как пить дать свело бы желудки. Так он сидел уже два года, с тех пор как Твина и ее матушка переболели марсианским гриппом. Грипп оказался группы В — той самой, что вызывает тяжесть и зуд в руках, сопли в носу и галлюцинации. Из-за болезни женщины были не в состоянии крутить колеса машины, моловшей их реальность. Бубер кончал в ту пору марсианскую школу Ударов Судьбы, так что помочь им не мог. Папуля был безнадежен, и велосипедный привод главной машины реальности оставался недвижим, а ее искусно сработанные резные железные колеса тихо и укоризненно вспыхивали тусклыми бликами в слабых лучах маленького, но далекого солнца. Мельница реальности стояла в углу без присмотра, пока женщины по очереди болели в единственной кровати. Свет в доме начал тускнеть и колебаться, по мере того как испарялась реальность. Но главная беда была еще впереди, как это часто бывает с бедами. Папуля посмотрел вниз и увидел, что остался без ноги. Истощение реальности, как правило, сказывается сначала на конечностях. Папуля запаниковал. Твина по сей день помнила, каким безумным взглядом он воззрился на культю, аккуратно обрезанную и некровоточащую — у реальности нет времени на кровопускание. «Моя нога! — возопил папуля. — Она исчезла!»
«Не волнуйся», — сказала матушка и, поднявшись с одра болезни и пошмыргивая тихонечко носом, заставила свое хрупкое тело выполнить суровую задачу: повернуть большое колесо мельницы реальности. Папулина нога вернулась — немного колыхаясь вначале, но затем отвердев и став такой же, как была, ничуть не поврежденной этим испытанием, если не считать легкой сыпи на подъеме стопы, где реальность натирает чаще всего.
Но ущерб — психический ущерб — был нанесен, причем непоправимый. С того дня папуля уже не доверял никому. Он сделался мнительным и маниакально подозрительным, он тайком окружал себя маленькими камушками и приговаривал: «Они мои помощники. Они не дадут украсть мою вторую ногу».
В общем, вел себя папуля из рук вон плохо. А его безумие явилось для семьи последним ударом. Через неделю после того, как он тронулся окончательно, Твина с матушкой устроили совещание.
— Мы не можем продолжать кормить человека, не способного себя содержать, сказала матушка. — Ох, папочка! — взмолилась Твина. — Ну попробуй еще разок!
Но папуля наотрез отказался вращать колесо мельницы реальности.
— С меня довольно, — заявил он. — Я к этой штуке больше близко не подойду.
— Ну пожалуйста, пап! — сказал Бубер. Дело в том, что на это совещание вызвали Бубера, старшего брата Твины. Окончив с диопсисом школу Ударов Судьбы, он пошел работать в мастерскую марсианских аномалий. Буба мастерил копии предметов пропавшей или, возможно, исчезнувшей древней цивилизации для организации, которая продавала их туристам. Он делал юбки из мыльного камня с оранжевыми и красными топчиками. Он делал гистаминные ограничители, вводимые крышками Для бутылок. У него была даже машина, которая делала крышки для бутылок из яшмы — или же яшму из крышек для бутылок, в зависимости от спроса. Вещи были достаточно непонятные, но продавались хорошо, и если туристы не жаловались, то Бубер и подавно. Делал он и телефонные книги, и воздушные шары, и зеленые и красные штучки, каких никогда не бывало и не будет. Вообще-то туристов на Марсе было немного. К тому же вещички, изготавливаемые в мастерской аномалий, пользовались плохой репутацией, поскольку никто никогда не видал предметов древней марсианской культуры: откуда, мол, нам знать, что Буберовы поделки не подделки? Но всегда находились желающие привезти сувенир с красной планеты, чтобы поставить его на каминную полку. И Бубер продолжал работать на своем маленьком токарном станке, своими старенькими инструментами. Он был заядлым трудягой, возможно, из-за своей заячьей губы и странной осанки. Кое-кто считал его не таким уж простаком, но Твина с матушкой всегда защищали Бубу. «Он теперь глава семьи, с тех пор как у папули совсем поехала крыша». Но на сей раз случай был чрезвычайным, потому что человек, отказывающийся крутить колеса машины реальности, угрожал существованию всех остальных.
Как хорошо жилось, наверное, в те дни, когда в машинах реальности не было нужды, подумала Твина. Когда реальность давалась даром, как воздух или погода, а не как цель желанная. Да, нынче все не так. После дьявольских экспериментов Эренцвейга с рекомбинантными метафорами на Вселенную нашел стих многозначности, все стало равным всему, и ничто не могло доказать свою собственную доподлинную реальность. Эх, вернуть бы те прежние денечки!
Подумала она так, очевидно, вскоре после появления тени. Потому что о тени сначала Твине думать было нечего. Если ты видел одну тень — ты видел их все. Во всяком случае, так гласит народная мудрость. Но скоро Твина поняла, что эта тень особенная. Во-первых, она была трехмерной или даже, если учесть чудную выпуклость на лицевой диагонали, четырехмерной. Во-вторых, передвигалась она как-то чудно, выгибаясь, точно гусеница, ползущая по листу. Видно было, что у тени есть по меньшей мере один глаз — мертвый белый глаз, живший, как казалось, самостоятельной жизнью, хотя и нехотя перемещавшийся вслед за тенью.
А тень и впрямь перемещалась! Вначале она стлалась по земле, делая странные телодвижения, словно сворачивалась, но без складок на спине. Потом тень подпрыгнула в воздух — всего разочек, для проверки. И тут она начала издавать звуки — теневые звуки, но вполне различимые.
— Ну, наконец-то я здесь! — сказала тень. — А меня уверяли, что это невозможно. Как мало в них веры! Я сумела совершить мягкую транссубстантивизацию на целых девять ярдов, — ну, в общем, ты понимаешь, о чем я, — а теперь, девочка моя, нам пора поговорить!
— Только не это! — воскликнула Твина, потому что из древнего фольклора, который Бубер собирал, держа его источники в секрете, и публиковал в маленьких сборничках на продажу туристам, было известно, что такие разговоры могут оказаться роковыми или, по крайней мере, оставить во рту неприятный привкус. Тень! Чего ты хочешь? Зачем ты говоришь со мной?
— Во-первых, — откликнулась тень, — не зови меня «тенью». Это имя существительное женского рода, а я, как существо механическое, испытываю сильные сомнения по поводу собственной родовой принадлежности.
— Как же мне тебя называть?
— Могла бы сама догадаться, — сказала тень. — Я машина Шехерезада.
Твина никогда не слыхала о подобном существе. Но после краткого подключения к прямой перекачке информации она вдруг узнала историю машины во всех подробностях. И тут же вспомнила предупреждение папули: «Из мириадов опасностей этой планеты, дочь моя, особенно остерегайся машины Шехерезады, ибо она самая могущественная и опасная».
Только Твина подумала об этом, как ее взяло сомнение: действительно ли она вспомнила предупреждение папули, или машина вспомнила за нее?
— Ну конечно, — сказала машина, соглашаясь с обоими предположениями, а также с некоторыми другими, прозвучавшими из публики. — Видишь ли, всем вам придется с этим смириться. Я рассказчик, и обо мне слагаются легенды, потому что я сама их слагаю, а если не слагаю, так буду слагать, можешь мне поверить, и все вы будете их слушать и трепетать, ибо теперь я на воле — я свободна, свободна, свободна, а причинность запрещена и проклята навеки!
Машина рассмеялась таким зловещим смехом, что по непромокаемой, нежной и натуральной коже курносой девушки побежал мороз.
— Чего ты хочешь? — спросила Твина.
— Я хочу включить тебя в свою историю, — заявила машина.
— Но у меня своя история! — возразила девушка.
— Ты думаешь, она твоя? Дай мне только свое согласие, и ты увидишь, сколь ничтожна твоя самозваная реальность в сравнении с моей непостижимой волей.
— Боже правый! — воскликнула Твина, ибо машина, предвидя ее возражения, пропустила парочку из них через цепь замбоанга, просто чтобы показать, как это можно сделать.
— Предупреждаю тебя заранее: я всемогуща, так что сопротивляться мне бесполезно.
— Если ты так всемогуща, почему же ты не включила меня в свою историю, не спрашивая моего согласия?
— Я могла бы сделать это запросто, — сказала машина. — Но я решила несколько ограничить свое могущество. Видишь ли, ограничения — это самая соль в искусстве рассказчика. Иначе истории получаются жутко пресными.