— Перестань, пожалуйста. Вы работаете в своих собственных интересах, ради своего кармана, ради вот этой уютной квартиры, — она обвела взглядом комнату. — Ну, скажи, например, за какую услугу ты получил свой последний гонорар?
— Изволь, хотя это, повторяю, большая тайна. Но, может быть, ты поймешь тогда. Благодаря мне не так давно арестовано все руководство коммунистической партии. Мы парализовали ее. Сейчас они сидят без дела и не знают, что предпринять. Как корабль без руля. А ты имей в виду, что этот скромный и симпатичный, как ты говоришь, Жубур тоже из этого лагеря. Относительно этого типа у нас пока не хватает компрометирующих материалов, но со временем мы их соберем.
Мара, не глядя на него, о чем-то сосредоточенно думала. Вдруг она быстрыми шагами вышла в переднюю, сдернула с вешалки чернобурую лису, вернулась в кабинет и швырнула ее через стол мужу.
— Получай обратно. Таких подарков я не принимаю.
Вилде даже позеленел.
— Мара! — выкрикнул он. — Что это, вызов? Эта выходка уже не ко мне относится. Ты уже оскорбляешь наш государственный порядок. Иначе я не могу объяснить…
Мара с язвительной улыбкой посмотрела ему в лицо.
— Беги скорей доносить Штиглицу, глядишь — опять что-нибудь заработаешь. — И она вышла из кабинета.
Вилде долго стоял на месте, сжимая в одной руке хвост чернобурой лисы, в другой — давно потухший окурок сигары.
— Капризы избалованной дамочки, — прошипел он, наконец. — Ничего, мы все уладим.
6На сцене Маре приходилось передавать самые многообразные душевные переживания, но в эту бессонную ночь она впервые почувствовала всем своим существом, что такое отчаяние. Разговор с Феликсом звучал у нее в самом мозгу, не давал ни на минуту сомкнуть глаза. В первый момент после признания мужа Мара действовала импульсивно, не размышляя. Она поняла из его слов только одно: Феликс грязный, способный на любую подлость человек, предатель по профессии. И тогда в ней взбунтовалась совесть, голос элементарной честности, знающей только, что существует добро и зло, чернее и белее.
Сейчас, лежа в темноте, она пыталась разобраться в своих мыслях, постигнуть умом, что произошло в ее жизни, решить, что ей делать дальше.
Мара знала, что на ее месте многие женщины из так называемого порядочного общества отнеслись бы к этому иначе, — примирились бы с фактом, пошли бы на компромисс со своей совестью. Одни бы стали искать оправдания в необходимости охранять существующий государственный порядок, уверили бы себя в его справедливости, подчинились доводам мужа. Другие просто сослались бы на печальную необходимость: «Всем хочется жить получше, муж пошел на это ради семьи». Много было людей, готовых оправдать любую мерзость, если она шла им самим на пользу.
Ее представления о классовой борьбе, о справедливом общественном устройстве были довольно хаотичны. Мара много, хотя и без всякой системы, читала, играла иногда в хороших пьесах и с искренним подъемом произносила со сцены прекрасные слова о правде, свободе, человечности. Она любила свой народ и хотела, чтобы ему стали доступны все жизненные блага. Ей еще в детстве приходилось слышать от товарищей отца, что богатства господствующих классов, меньшинства, зиждутся на эксплуатации большинства, что нужда и бедность всегда будут сопутствовать трудящимся, пока над ними стоит кучка угнетателей.
Как и многие интеллигенты, может быть больше других, Мара возмущалась ульманисовским режимом. Но в то же время у нее было какое-то упорнее недоверие к политике, к политической борьбе, усвоенное ею в кругу богемы. Правда, Мара не испытывала и обывательского ужаса перед коммунистами, знала, что они близки народу. Услышав от Вилде, кто такой Жубур, Мара не перестала уважать его, потому что считала его хорошим, мужественным человеком, неспособным действовать из корыстных побуждений. И вот таких людей выслеживал, сажал в тюрьмы ее муж…
Мара чуть не застонала от жгучего чувства стыда. Пять лет прожила она бок о бок с предателем и не могла разгадать его. Считала себя порядочной женщиной, говорила со сцены красивые слова. Принимала подарки от заботливого супруга, наслаждалась комфортом в уютной квартирке. Мерзость… мерзость…
Она вспомнила одно поразившее ее зрелище. Несколько лет тому назад она ездила с мужем в Алжир. Однажды она обратила вдруг внимание на то, что белоснежные стены отеля отбрасывают на белый же песок густую тень. Вот и она так — ее считают чистой, красивой, доброй, но рядом с ней в черной тени копошится грязная тварь.
Как жить дальше?
Мара вышла из рабочей семьи. Отец ее, старик Павулан, до сих пор еще работал за токарным станком на каком-то небольшом заводе. Больших трудов ему стоило в свое время дать дочери среднее образование, но девочка была живая, способная, и старик вытянул — даже театральное училище помог окончить. Тогда в Маре было столько жизнерадостности, столько веры в будущее, самонадеянности даже, что она просто была неспособна вглядываться в окружающую действительность — как будто ей все время било в глаза солнце. И полюбила она в первый раз так же безоглядно, всем своим существом. Но юность кончилась бессмысленной гибелью любимого человека. Тогда она узнала и душевную усталость и равнодушие. Мара решила, что в жизни у нее остался один театр. Через год она познакомилась с Вилде, тогда еще начинающим юристом. Вилде так настойчиво преследовал ее своими ухаживаньями, с таким благоговением говорил о ее таланте, всегда был так внимателен, что она в конце концов согласилась стать его женой.
Многие завидовали их жизни. Да и самой Маре казалось, что все идет, как должно идти. Она по-прежнему целые дни проводила в театре или, запершись в своей комнате, готовила роли, Вилде не мешал ей в этом, а успехами ее гордился больше, чем она сама, был всегда предупредителен и, кажется, все так же дорожил ею. Только за последний год Мара стала иногда ловить себя на чувстве раздражения, когда ей приходилось подолгу разговаривать с ним. Вдруг ей начинало казаться, что это чужой человек, что он не понимает, о чем она говорит, все чаще и чаще выводил ее из терпения его уклончивый скептицизм. И все-таки она могла прожить с ним десять и двадцать лет, если бы не случайный намек Лины Зивтынь, позволивший ей разглядеть грязную гадину.
Но как жить дальше?
Только сейчас ей пришла в голову мысль, что она совсем одинока, что ей не к кому обратиться за поддержкой. Даже и лучшей своей подруге, милой, доброй Ольге, она не посмеет открыть эту позорную тайну — та просто отвернется от нее. Жена шпика!
Нет, надо решать за себя самой. Да и что решать? Разве совесть не подсказала ей выхода с первой минуты? Надо оставить этот дом, уйти от Вилде. Мысль ее несколько раз проделывала один и тот же круг и неизменно возвращалась к этому решению. Но тут перед ней вставал другой вопрос: что сделает Вилде? Мара знала, что легко он с ней не расстанется; если она поставит на своем, будет мстить ей, стараться ужалить как можно больнее. При этом ей снова и снова приходила на память угроза, брошенная им по адресу Жубура. Еще с того ужина она почувствовала, что Феликс — враг Жубура, но сначала объясняла эту враждебность ревностью. Ей казалось, что муж заметил ее смутную, не оформившуюся еще симпатию к Жубуру. Теперь он раскрыл ей подлинную причину. Значит, за ним и за его товарищами следят, хотят упрятать их на долгие годы в тюрьму. И за что? За то, что они борются с вековой несправедливостью. Сейчас главное — предотвратить это ужасное, непоправимое несчастье, предупредить Жубура, иначе она всю жизнь будет чувствовать себя соучастницей этого преступления. Надо скорее, если можно — с утра разыскать Жубура, рассказать ему все, а разговор с Вилде отложить на несколько дней…
Утром Мара вышла из своей комнаты лишь после ухода Вилде. Она быстро оделась и направилась прямо в адресный стол. Два раза заходила она к Жубуру в этот день, и оба раза его не оказалось дома. Вечером она вернулась поздно и опять заперлась в своей комнате до утра. Вилде еще не спал, но и он не вышел из кабинета.
Только на другой день к вечеру Мара застала Жубура. Какой знакомой показалась ей эта тесная, полутемная комнатка! Точно на такой же узкой железной койке с соломенным матрацем спала она в юности, когда жила дома, у родителей. За таким же вот маленьким столиком, заставленным пузырьками чернил и стопками книг, просиживала она по ночам. Здесь даже плохонький фанерный шкаф казался роскошью. Мара с одного взгляда увидела, как не хватало в этой комнате женских рук: не было ни одного цветочка, ни одной картинки, ковровая дорожка на полу сбилась в кучку. Благо еще, Жубур не курил, иначе спасения не было бы от табачного дыма.
На примусе стоял чайник, на столе лежала развернутая бумажка с кусочком масла и французская булка: Жубур, видимо, собирался закусить после работы.
— Простите, что я без всякого приглашения, — прямо с порога начала Мара. — Но не знала, где еще можно вас увидеть.
Жубур побагровел от смущения, увидев ее.
— Ничего, ничего, проходите, — бормотал он, а сам ринулся к кровати, чтобы прикрыть одеялом заплатанную наволочку. — Простите, ничего не могу вам предложить, кроме этого стула. Только осторожнее, у него одна ножка расшатана.
— Спасибо, я сяду, только вы мен я-то уж не стесняйтесь, — она ободряюще улыбнулась Жубуру. — И скажите сразу: я не оторвала вас от дела?
— Да нет же, нет, я уже свободен, — повторял он, не спуская беспокойного взгляда с проклятого стула. — Все-таки вам бы лучше сесть на кровать, она устойчивее.
Мара поспешила пересесть, чтобы успокоить его.
— Так и правда удобнее. Я, впрочем, зашла на минутку, я очень спешу. Мне нужно сказать вам одну очень важную для вас вещь.
Жубур сидел напротив, упершись подбородком в кулаки, и глядел на Мару серьезными, немигающими глазами. Посещение это так не укладывалось в рамки его повседневной жизни, что он и не пытался угадать его причину. Но он сразу понял, что Мара пришла к нему не по пустяковому поводу.
— То, что я вам скажу, большая тайна… Но я уверена, что вы поймете меня и будете молчать.
Жубур утвердительно кивнул головой.
— Мой муж, Феликс Вилде, работает в охранке, — не опуская глаз, начала Мара. — Я узнала об этом только два дня тому назад. Но это не все… Я узнала, что он ведет за вами слежку, он хочет вас арестовать. Вот поэтому… я и пришла.
Она осеклась, замолчала: ей стало трудно говорить.
Жубур отвел от нее взгляд и долго-долго всматривался в окно, за которым уже сгущались ранние февральские сумерки. Потом он глубоко вздохнул и обернулся к Маре:
— Я знаю это… Мара. Узнал еще в тот вечер, когда был у вас. Но это очень хорошо, что вы мне сказали. Очень хорошо. Я никогда этого не забуду, Мара.
Он не стал спрашивать, что заставило ее сделать этот шаг, не пытался заглянуть ей в душу. Он лишь чувствовал, что его сердце переполняет незнакомая раньше горячая нежность. Жубур взял руку Мары, крепко сжал ее обеими руками и отпустил.
— Хороший вы человек, Мара. И зачем вам жить с таким?..
Не отвечая, глядела она куда-то в пространство. Тихая, печальная, милая. Потом поднялась, подошла к двери и оттуда уже сказала:
— Если вам нужна моя помощь, я с вами. Я хочу помогать вам и вашим друзьям…
— Спасибо, может случиться, что я обращусь к вам, — просто сказал Жубур.
Она ушла. Жубур долго стоял у окна, вглядываясь в синеватую мглу. Низко, над самыми крышами лежали плотные сплошные облака. Но суровая зима была на исходе. В воздухе чувствовалось дыхание близкой весны.
«Добрая, милая Мара, нет тебе счастья».
Дома Мару еще в передней встретил Вилде.
«Ну что же, — подумала она, — сейчас и скажу».
— Я тебя жду, — начал он торопливо, помогая ей раздеться. — Идем в столовую, за ужином поговорим.
— Видишь, Мара, — начал он, когда они сели за стол, — я за эти два дня много думал и в конце концов пришел к выводу, что надо сделать так, как ты хотела.
Мара вопросительно посмотрела на него.
— Сегодня я был у Штиглица, — продолжал Вилле, — и решительно заявил, что больше работать у него не буду. Он сначала и слушать ничего не хотел, но после долгих и довольно неприятных разговоров согласился. Жить нам будет труднее, дружок, я даже не уверен, что мне не грозят неприятности, но не это для меня главное. Я не хочу терять тебя, Мара, а остальное уже не имеет значения.
Он внимательно посмотрел на нее, ожидая, какое впечатление произведут его слова.
Мара слушала, не поднимая глаз со скатерти. Она не сказала Жубуру, что решила уйти от Вилде. Не сказала, сама не зная хорошенько почему: может быть, из тайной гордости, боясь, что он сочтет это решение за результат его воздействия, за ответ на его вопрос. «Пусть он узнает об этом потом», — подумала она тогда.
Решение Вилде застало Мару врасплох. Почему-то ни разу не подумала она о том, что ее слова могут произвести на него такое впечатление. Она не то чтобы была растрогана его поступком, готова была забыть его прошлое… Нет, возврат к прежней, хоть и не слишком горячей привязанности был уже для нее невозможен. Но она сразу подумала, что уходить от Вилде сейчас нельзя. То, что он отказался помогать Штиглицу, облегчило немного ужасную тяжесть, не дававшую ей свободно дышать последние два дня. А если она уйдет от него сейчас? «Да, надо на время остаться». Мара подняла на него глаза.
— Да, конечно… Ты правильно сделал.
«Не напрасно ли я поспешила рассказать о нем Жубуру? — встревожилась она, но тут же твердо ответила сама себе: — Нет, не напрасно. Не будет Феликса, будут другие. А если его и будут опасаться, что ж, он это заслужил».
Со свойственной ему предусмотрительностью Вилде решил как можно реже заговаривать с ней, как можно меньше показываться ей на глаза в течение нескольких дней. Пусть успокоится немного, а там все пойдет по-старому. Он, разумеется, и не подумал уходить из охранки. Но лишаться домашнего уюта, налаженной семейной жизни, завидной жены он вовсе не собирался.
После памятного объяснения с Марой Вилде выругал себя за безрассудную откровенность и тут же придумал выход:
«Женщины верят какой угодно лжи, лишь бы она им льстила… — философствовал он про себя, прохаживаясь по кабинету. — Они только не любят, когда им изменяют… Какой, бишь, мудрец это сказал?»
Глава пятая
1Только после настоящей суровой зимы можно по-настоящему почувствовать приход весны, а зима 1939–1940 года так властно пользовалась своими правами, что навсегда осталась памятной для жителей Прибалтики.
В Латвии не было живого существа, которое не ждало бы с нетерпением весны. К посвисту первого скворца, севшего на ветку березы, люди прислушивались с такой нежностью, какой вряд ли когда удостаивался представитель этого пернатого племени…
Что принесла весна Жубуру? Новые заботы и новые возможности. Как ни охотились за ним ищейки Штиглица, а он всегда ухитрялся доставлять по назначению нужные книги. Конечно, не пошлые бульварные издания Тейкуля, которые Жубур неизменно таскал в чемодане, — нет, это были творения Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина, утолявшие алчущие правды души, ярким светом озарявшие пути грядущей борьбы.
Со времени последнего провала на плечи Жубура легла такая гора обязанностей, что ему не хватало суток. Сами того не замечая, они с Юрисом Рубенисом стали во главе организации. Главное, им удалось, наконец, наладить связь с Силениеком, — правда, случайную, редкую, но время от времени они получали от него драгоценные указания, как работать дальше. И каждый раз оба не переставали удивляться тому, что он, находясь в тюрьме, предвидит ход событий и знает, как надо действовать, гораздо лучше, чем они, оставшиеся на свободе. Воочию убеждался теперь Жубур, какое мощное оружие в руках коммуниста — революционная теория.
Жубур несколько месяцев уже присматривался кое к кому из наборщиков типографии Тейкуля. Там нашлось несколько дельных парней, и в конце зимы заработала новая подпольная типография. Каждую неделю выходил номер газеты или воззвание на животрепещущую тему. Тут главное было в том, чтобы не оставлять рабочих и интеллигенцию без живого слова, суметь вовремя дать им правильный ответ на насущные вопросы, объяснить международную обстановку и положение в стране. Не позволять правительственной клике дезориентировать народные массы в решающий исторический момент.
Организация работала в полную силу. Вновь наладилась связь с ячейками на всех предприятиях. На место арестованных зимой товарищей в строй становились новые люди, и, незримая для посторонних глаз, но для всех ощутимая, работа борцов за новую Латвию не прекращалась. Трудновато только было научить молодежь выдержке, терпению. Она рвалась в бой, часто не считаясь с обстановкой, с необходимостью согласованных действий, а эта горячность могла сыграть на руку врагам.
Товарищи все время получали предупреждения о шпиках и провокаторах, которые кишмя кишели на каждом шагу. Очень важным по последствиям в этом смысле оказалось разоблачение деятельности Вилде. От него протянулись нити еще к двум-трем провокаторам, орудовавшим среди портовых рабочих и чуть-чуть не затесавшимся в ряды организации. Выявить их удалось уже Юрису Рубенису и его товарищам.
Жизнь стремительно шла вперед. Каждый день нес с собой новые события…
В один из первых теплых дней Жубур встретился на улице с Бунте. Карманы его пиджака по-прежнему оттопыривались от иностранных газет, но в остальном он сильно изменился. Во-первых, одет он был в новый, сшитый у лучшего портного костюм, без всяких следов «последнего крика моды», к которому Бунте всегда питал неодолимую слабость, — разве только ваты в плечах было подложено чуть-чуть больше, чем следовало бы. Ботинки на толстой подошве и каблуках настолько прибавляли ему росту, что его уже нельзя было назвать карапузом. Но глазное — в каждом его движении, в улыбке, в голосе появилась какая-то торжественность.