Действовать, разумеется, надо было осторожно. Можно было не сомневаться в том, что в каждый барак заслан шпик, который прислушивается к разговорам, следит за настроениями и передает свои наблюдения куда следует. Но каждый такой шпик в конце концов неизменно разоблачал себя; к тому же политическая полиция не имела возможности держать на болоте свои «квалифицированные силы», — они предназначались для более важных мест.
— В вашем бараке есть один тип, Баунис, — предупредила Айя Жубура. — Про него точно известно, что он шпик. У нас в бараке тоже имеется их агент, какая-то девица из Камеры труда. Но, когда надо, мы ее живо обводим вокруг пальца.
Итак Жубуру предстояло познакомиться поближе с людьми, и, если бы он нашел подходящую почву, можно было бы при случае то подбросить листовку, то всунуть в газету что-нибудь из нелегальных брошюрок, то проверить кое-кого в небольших, не особенно рискованных по теме беседах. Если не разболтают — в следующий раз можно поговорить смелее. Только так — терпеливо, незаметно, не спеша — можно было готовить кадры будущих бойцов революции.
Ночь уже наступила. Молодой месяц разливал холодный свет над светлым от росы лугом. Вдали чуть поблескивал крест на церковной башне. По шоссе с шумом пронесся грузовик, отбрасывая далеко вперед снопы желтого света.
Айя и Жубур поднялись и медленным шагом направились к рабочему лагерю.
Не все еще спали; из рощи, с луга доносились иногда негромкие голоса: там прогуливался кое-кто из молодежи.
— Хорошо, что мы не одни, — сказала Айя. — Меньше будут обращать внимания.
Айя немного рассказала и о себе. Ничего необычного в ее биографии не было. Рабочая семья, нужда, ранняя самостоятельность, образование, полученное ценою лишении и жертв всей семьи. Примечательным путь Айи был лишь в одном отношении — она выросла в семье революционеров. И родители и брат — все они, хоть и в разной степени, были участниками борьбы за освобождение народа. Мать последнее время работала на лесопилке, отец — на сплаве. Брат Петер уже четвертый год находился в тюрьме, и до отбытия срока ему осталось целых шесть лет. А ему всего-то было двадцать шесть.
— Вот что, — сказала Айя, когда впереди уже стали вырисовываться серые строения бараков. — Ничего, если я вас буду называть просто Карлом? И потом лучше бы без этого «вы»…
— Идет. Значит, и ты не обидишься, если я буду называть тебя Айей?
— Вот и ладно, — улыбнулась Аня. — Только нам пока нельзя называть друг друга товарищами. Привыкнешь, забудешься, а потом неприятностей не оберешься. Ну, мне сюда сворачивать. Покойной ночи, Карл.
— До свиданья, Айя.
В бараке никто не заметил, когда вернулся Жубур.
7За неделю они встретились еще два раза. В четверг вечером Айя спросила Жубура, не нужно ли ему привезти что-нибудь из Риги.
— Я завтра еду на свидание к брату в центральную тюрьму. Дома некому пойти отнести передачу: мать эту неделю работает в дневную смену, отец сейчас на сплаве — где-то под Огре.
Жубур попросил привезти общую тетрадь и кое-что из книг.
На другой день Айя чуть свет двинулась в путь: до станции было семь километров, а поезд приходил в восемь часов. В девять она уже была в Риге, а еще через полчаса — в Чиекуркалне, у себя дома, где ее ждала приготовленная матерью корзина с провизией для Петера.
У ворот тюрьмы стояла длинная очередь; Айя заняла в ней место. Большинство лиц она видела здесь много раз; некоторых людей она знала и раньше, с иными познакомилась во время многочасовых стояний в этой очереди. Почти всех их связывала общность судеб, о которой говорилось мало, но которая подразумевалась сама собой.
Были там седые матери, чьи сыновья и дочери томились за этими серыми непроницаемыми стенами. Урывая у себя последний кусок, они каждую пятницу приходили сюда с корзиночками провизии и долгие часы выстаивали у ворот и под летним солнцем и под осенним дождем, и в слякоть и в мороз, поддерживаемые одним чувством, одной мыслью — надо выстоять до конца, дождаться дня свободы.
Были там и жены с детьми, которые ни разу не видели своих отцов. Иному малышу при слове «отец» представлялось таинственное, сказочное существо — самое сильное, самое умное, лучше всех людей в мире. Богатые боятся его силы, поэтому и заперли его в каменных стенах, за железными решетками, чтобы он не вырвался и не изменил весь мир. Но когда-нибудь отец все равно освободится, и тогда мама не будет больше оставлять их одних, чтобы бежать к чужим людям заработать на хлеб, и у всех детей будут новые ботинки. И все, все у них будет, когда вернется добрый, сильный и умный отец.
Стояли в очереди и почтенного вида господа и дамы, чьи отпрыски отдыхали в третьем корпусе от утомительных трудов по подделке векселей или каких-нибудь афер. Ярко раскрашенные проститутки, подруги воров и взломщиков, притихшие и степенные, тоже ждали в этой грустной толпе.
Из-за забора доносились свистки паровозов, шум прибывающих и отходящих поездов. Вернулась из города «черная Берта», мрачная закрытая машина, в которой заключенных возили на допрос к следователю.
Айя, поручив одной знакомой присмотреть за корзинкой, попросила сторожа впустить ее в канцелярию.
— Мне надо внести деньги.
Два раза звякнула связка ключей, двое окованных железом ворот распахнулись перед Айей. Она пересекла маленький дворик, и еще раз путь ей преградила дверь с железной решеткой. Спросив, по какому делу она пришла, сторож впустил ее в коридор.
В просторном помещении налево тюремные надзиратели осматривали корзинки с провизией. Караваи хлеба, булки, масло и другие продукты они протыкали металлическими прутьями, разыскивая запрещенные предметы и письма. Один надзиратель был занят проверкой книг, передаваемых заключенным родными и близкими. Прежде чем записать книгу в журнал, он перелистывал ее от начала до конца, осматривал корешок, несколько раз встряхивал, держа вниз обрезом, книги в переплете вообще не принимались, — их можно было пересылать только через издательство.
Деньги для заключенных принимал помощник начальника тюрьмы — вооруженный револьвером мужчина, с черными, закрученными вверх усами и гладко прилизанными волосами с пробором посередине. Каждому подходившему к его столу посетителю он задавал один и тот же вопрос: «Что угодно?» Для него все они были в той или иной степени соучастниками осужденных, и разговаривал он с ними даже не как чиновник с просителями, а как начальник с провинившимися подчиненными. Еще бы, ведь все эти отцы, матери, жены и сестры старались облегчить своим близким тяжесть обрушившейся на них десницы правосудия!
Стоявшая перед столом женщина жаловалась, что ей отказали в приеме передачи.
— Там ничего запрещенного и не было, — не в первый раз прихожу, все порядки знаю. Почему раньше можно было, а теперь нельзя? Поймите, господин начальник, у него больные легкие, он же погибнет без дополнительного питания.
— Вашего мужа оштрафовали за нарушение тюремного устава, — хладнокровно ответил усач. — Один месяц обойдется и без передач. Да вы напрасно волнуетесь, мадам, здесь их кормят неплохо. Да, да, питание прекрасное. Дай бог каждому рабочему такое питание. Следующий!
Следующей была Айя. Она положила на стол десятилатовую бумажку и сказала:
— Петеру Спаре. Четвертый корпус.
Усач строго посмотрел на нее:
— Вы же недавно вносили десять латов.
Усердный служака помнил в лицо каждого посетителя.
— Должны знать, что нельзя так часто. Только развращаете этих разбойников. Они бездельничают, живут как у Христа за пазухой, а вы им еще и приплачиваете.
— Не знаю, как они здесь живут, господин помощник начальника, — ответила Айя, стараясь сдержать себя, но в голосе ее зазвенели нетерпеливые, резкие нотки. — Я делаю то, что разрешено по закону. Петер Спаре — мой родной брат.
— Вот то-то и есть что разрешается, — брюзгливо протянул усач. — Свыше установленных десяти латов в месяц этим братьям передавать не дозволено.
Позади Айи кто-то фыркнул. Она оглянулась. На кожаном диване полулежал рыжий детина, в такой же точно форме и с теми же знаками различия, что и усач. Это был второй помощник начальника тюрьмы.
— Прошлый раз я передавала деньги для Ояра Сникера, — стала объяснять Айя усачу. — Вот квитанция, можете сами убедиться.
— Ах, и это ваш брат? — чиновник ощупал ее циничным взглядом. — Сколько же у вас всего братьев? Как их всех по именам?
Айя молчала. Усач перегнулся через стол, сверля ее взглядом, и вдруг рявкнул:
— Из МОПРа[19] получаете!
— Я приехала с торфоразработок, господин помощник, — сказала Айя.
Тот стал выписывать квитанцию, подал ее девушке, а деньги спрятал в стол.
— Из МОПРа[19] получаете!
— Я приехала с торфоразработок, господин помощник, — сказала Айя.
Тот стал выписывать квитанцию, подал ее девушке, а деньги спрятал в стол.
— Следующий!
Айя вышла и заняла свое место в сводчатом проходе между двумя наружными воротами. Через час она сдала передачу и в том же проходе, вместе с другими записавшимися на свидание, стала дожидаться очереди.
Часы показывали половину третьего, когда надзиратель вызвал по фамилии семь человек, в том числе Айю, и повел их еще к каким-то воротам. Усатый чиновник проверил их документы и по одному пропустил во внутренний двор. Зазвенела связка ключей, — посетителей впустили в тесную камеру и снова заперли ее.
Здесь им пришлось прождать минут двадцать пять, пока не вышла предыдущая партия. Это опять-таки был один из предписанных правительством изощренных способов унижения, посредством которого тюремная администрация морально воздействовала на родных и друзей заключенных. Им тоже не мешает поразмыслить в тесной, запертой на ключ камере о том, что над ними стоит некая сила, готовая усмирить и обезвредить любого непокорного и недовольного… Посиди, потерпи и ты в тюремной камере, если уж так хочется повидаться со своим преступным родственником или другом!
Кончилось и это испытание. Надзиратель отпер дверь и впустил посетителей в помещение, несколько напоминающее операционный зал банка или почты. Оно было разделено пополам перегородкой, поверх которой была натянута до самого потолка металлическая сетка. В перегородке через каждый метр были проделаны окошечки, затянутые такой же сеткой. Только здесь она была двойная, так что посетители видели заключенных лишь на некотором расстоянии. Они не могли даже коснуться друг друга. Взволнованно гладили они металлическую проволоку, еще теплую от прикосновения чьих-то рук.
Заскрежетал замок. За перегородкой послышался топот деревянных башмаков, и в окошках стали появляться бледные лица; воспаленные, блестящие глаза жадно искали близких среди посетителей.
И тут началось нечто трагически-нелепое. Разговаривали одновременно семь-восемь человек, и приходилось повышать голос почти до крика, чтобы быть услышанным. По обе стороны перегородки прохаживались надзиратели, зорко следившие за тем, чтобы в разговорах заключенных и посетителей не мог проскользнуть какой-нибудь тайный смысл, чтобы они не обменялись условными знаками. Заметив что-нибудь подозрительное, надзиратели без всякого предупреждения прерывали свидание и уводили заключенного. Иногда они вмешивались в разговоры, подавали иронические реплики, делали непристойные замечания. Особенно веселил их каждый раз поднимавшийся в зале гам.
— Эк их воют — не хуже, чем на псарне. Недаром говорится: каков зверь — таков и голос.
Айя встала у самого крайнего окошечка: здесь шум голосов раздавался только с одной стороны. Зная по опыту, как быстро пролетают минуты свидания, она уже заранее обдумала, о чем надо поговорить и в какой последовательности, чтобы сказать самое главное. Сквозь разделяющие их частые сетки, от которых рябило в глазах, она посылала Петеру долгую нежную улыбку, нежным влажным взглядом приникала к его бледному лицу, а пальцы ее любовно поглаживали сетку, будто то были руки ее брата. И он отвечал ей той же проникновенной улыбкой, тем же полным любви взглядом.
— Дома все благополучно, ты за нас не тревожься, родной, — быстро говорила Айя. — Мама здорова, работает все на том же месте, отец ушел с плотами, а я сейчас на торфоразработках. Сегодня внесла в канцелярию деньги. Андрей шлет тебе привет. Он здоров и чувствует себя хорошо. Мама вяжет тебе носки и фуфайку. Ты получил книги? Я послала все, что ты перечислил в письме.
Коротко в двух-трех словах рассказала она обо всех знакомых, которые могли интересовать Петера. И как ни прислушивались к их разговору тюремщики, ей удалось между домашними новостями передать кое-что запретное. А это все были немаловажные сообщения. Надо было сказать о недавнем аресте одного товарища, предупредить коллектив, что в их четвертом корпусе появился провокатор. Петер то взглядом, то кивком подтверждал, что все понял. Когда Айя кончила, стал говорить Петер. Задал ей несколько вопросов о людях, про которых она забыла упомянуть, потом рассказал о себе.
— Не унывай, Айюк, у меня все хорошо. Легкие в порядке, а за нервы и подавно нечего бояться. Привет Андрею и от меня и от всех наших. Пусть он не перенапрягается, чтобы не надорваться. Кому тогда о семье заботиться? Сейчас он остался почти единственным кормильцем.
Айя поняла, что надо немедленно предупредить Силениека о возможности провала. Последнее время в воздухе чувствовалось что-то тревожное, а Андрея нужно было во что бы то ни стало уберечь от ареста — он был единственным руководителем организации, оставшимся на свободе.
— Кончать! — раздался грубый окрик тюремщика.
Оглядываясь назад, отходит Петер от решетки. В дверях он еще раз машет сестре рукой и бросает на нее ласковый взгляд. Она смотрит ему вслед, пока его еще можно видеть сквозь сетку. Смотрит с улыбкой, полной надежды, хотя сердце у нее сжимается от боли.
На обратном пути возле Матвеевского кладбища за ней увязался какой-то подозрительный тип в потертом сером костюме, жокейском картузе и в рубашке с открытым воротом.
— Со свидания, товарищ? — прочувственно, насколько позволял ему осипший голос, спросил он девушку. — Могу оказать содействие, если надо что переслать… Есть знакомый надзиратель.
Айя, не глядя на него, ускорила шаг, но он не отставал. Со стороны это походило на состязание. Наконец, незнакомец схватил Айю за руку.
— Зачем так бежать? Напрасно вы мне не доверяете, я же свой.
— Отстаньте, не то я позову на помощь, — отталкивая его, резко ответила Айя.
— Господи, да разве я пристаю? — сладко заулыбался тип. — Вы вполне можете положиться на меня, раскаиваться не придется, вот увидите. Я бы мог устроить вашего брата в канцелярию или в библиотеку, там ему легче будет. Вот только сговоримся, где нам встретиться.
— Не на таковскую напал! — грубо крикнула Айя.
— А, бывалая!.. — разочарованно свистнул он и повернул обратно.
У железнодорожного переезда Айя села в автобус.
«Вот подлец! — сердито думала она. — И ведь таким удается иной раз провести какую-нибудь доверчивую душу. Если даже из десяти один клюнет, и то их труды оправдываются. А все же он дурак, — уж если ему известно, кто мой брат, должен бы догадаться, что с такими приемами к Айе Спаре не подъедешь!..»
В центре Айя пересела в другой автобус и направилась к Силениеку. Надо было немедленно поговорить с ним.
8Жаловаться на судьбу Гуго Зандарту еще не приходилось. Из мелкого провинциального трактирщика он к сорока пяти годам превратился во владельца одного из самых популярных кафе столицы и беговых конюшен.
Среди завсегдатаев кафе были художники, писатели, актеры композиторы, были и тренеры с ипподрома, и биржевые маклеры, и учащаяся молодежь. Всех привлекали сюда умеренные цены, отличный повар, хорошенькие официантки и гостеприимный, разговорчивый хозяин. У Зандарта каждый чувствовал себя как дома.
Вряд ли он достиг бы таких успехов, если бы не его жена Паулина. Ее приданое послужило фундаментом для всех последующих приобретений. Она была не только экономной хозяйкой, но и душой и мозгом всех фамильных начинаний. На ее широкие, прочные плечи ложились все заботы по кафе. С самого утра она уже была на месте — то отдавала распоряжения главному повару, то делала наставления прислуге, то обходила залы, чтобы поздороваться с посетителями; ее рабочий день завершался приемом выручки от кассирши. Супруг ее главным образом занимался разговорами с самыми почетными клиентами, а остальное время проводил на черной бирже или в конюшне на ипподроме.
Несмотря на свою расчетливость, Паулина никогда не отличалась мелочностью, и если Зандарту случалось потратить неизвестно на что сотню — две латов, она не надоедала ему с расспросами. Как-никак, благодаря его общительному, добродушному нраву круг клиентуры все расширялся, а что касается семейной жизни, там все выглядело в высшей степени прилично и благопристойно. Два розовых херувимчика — две девчурки — составляли предмет неусыпных забот обоих родителей. На разных торжествах, на балу прессы, на всех премьерах Гуго Зандарт всегда появлялся под руку со своей супругой. Конечно, проницательное око Паулины не могло не замечать маленьких увлечений Гуго, но она давно пришла к выводу, что благоразумнее всего смотреть на них сквозь пальцы. Перебесится, набегается — и опять домой вернется.
Да и сам Зандарт чуть не со слезами умиления говорил всегда о святости домашнего очага. Самым большим удовольствием для Зандарта было показывать своим дочуркам маленьких жеребят. Девочки кормили их сахаром, а потом шли глядеть гордость конюшен — пятилетнего жеребца Альбатроса, удивительно добродушное и милое животное. Завидев девочек, он тихо, ласково ржал, тыкая им в плечи бархатной теплой мордой, а когда ему протягивали сахар, он так деликатно брал его, что даже не касался ладони. Но больше всего девочки радовались, когда им показывали двухгодовалых жеребят, названных их же именами — Расмой и Илгой. Зандарт возлагал на них большие надежды и с нетерпением ждал, когда они подрастут и начнут участвовать в рысистых бегах. Они уже числились в списках участников дерби 194! года как претенденты на главный приз.