Я – САТАНА
Все, что сказано обо мне в Коране, верно. Я это признаю, видите, какой я честный. А ведь мне всегда было больно от того, что в Коране я унижен. Эта боль стала моим постоянным состоянием.
Нас, ангелов, было много: на наших глазах Аллах создал человека. А потом захотел, чтобы мы ему поклонялись. Как написано в суре «Чистилище», все ангелы начали ему поклоняться, а я не захотел: Адам, как вы все знаете, сотворен из глины, а я из гораздо более высокого материала – огня. Я не стал поклоняться человеку. И Аллах счел меня высокомерным:
– Прочь из рая, нечего выделяться.
– Позволь мне жить до Судного дня, до того, как воскреснут мертвые, – попросил я.
Он позволил. Я во всеуслышанье заявил, что на протяжении всего этого времени буду сбивать с истинного пути племя Адамово, за отказ поклоняться которому я был наказан. Аллах сказал, что тех, кого мне удастся совратить, он будет отправлять в ад. Вы знаете, так оно и идет. И здесь мне добавить нечего.
Почему-то братья-художники рисуют меня скрюченным, рогатым, хвостатым, страшной тварью с лицом, усыпанным бородавками.
Именно о рисунке мне и хочется поговорить. Толпа, подстрекаемая проповедником, имени которого не буду произносить, чтобы не навлечь на вас его гнев, заполняет улицы Стамбула и кричит, что читать азан нараспев, совершать радения в обителях в сопровождении музыкальных инструментов, а также пить кофе – деяния, неугодные Аллаху. Я слышал, что некоторые наши художники, которые боятся проповедника и его толпы, говорят, что рисовать в манере европейцев – это проделки сатаны. Много раз обо мне распространяли клевету. Но никогда она не была так далека от истины.
Считается, что все началось, когда Ева съела запретный плод или Аллах признал меня высокомерным. Но это не так. Начало было, когда Аллах показал нам человека и потребовал поклонения ему, и все ангелы повиновались, а я решительно НЕ СТАЛ ПОКЛОНЯТЬСЯ ЧЕЛОВЕКУ.
В отличие от меня новые европейские художники порядком преуспели в таком преклонении. Они рисуют цвет глаз господ, священников, богатых торговцев, они изображают оттенок их кожи, морщины на лбу и даже отвратительные волосы, растущие в ушах; они выписывают несравненную линию губ женщин, тень в ложбинке груди, кольца на пальцах, а потом вешают рисунки на стену, размещая их на самых видных местах, как идолов, словно человек – это существо, которому надо поклоняться. Разве человек настолько уж важное создание, что надо рисовать его во всех мелочах, вплоть до тени? Если рисовать дома на улице постепенно уменьшающимися, как неверно видит глаз, разве не окажется в центре вселенной человек, а не Аллах? Лучше всех это знает могущественный Аллах. Думаю, всем ясно, насколько нелепо утверждать, что мысль рисовать так принадлежит мне, отказавшемуся поклоняться человеку, претерпевшему за это столько обид, павшему в глазах Аллаха, выслушавшему столько брани и осужденному на одиночество.
Уже сотни лет меня безжалостно избивают камнями и проклинают. Но пусть мои враги вспомнят, что время до Судного дня мне отпустил сам Аллах. Век же, отпущенный Аллахом человеку, всего шестьдесят-семьдесят лет. Я бы сказал: постарайтесь продлить свой век за кофе, но знаю, что раз такое сказал я, то кто-то совсем откажется от кофе, а кто-то перевернется вниз головой и постарается влить кофе себе в зад.
Не смейтесь. Важно не содержание, а форма мысли. Важно не что рисует художник, а как он рисует. Только не надо выпячивать свой стиль.
Я – ШЕКЮРЕ
Во сне я видела отца, он говорил что-то, но я никак не могла понять что, это было ужасно; я проснулась. Шевкет и Орхан так тесно прижались ко мне с двух сторон, что я даже вспотела. Я сумела высвободиться, не разбудив их, встала с постели и вышла из комнаты.
Пройдя прихожую, я тихонько открыла дверь комнаты Кара. При свете свечи, которую я держала в руке, увидела белую постель, похожую на труп в саване.
Я протянула руку вперед, и свеча осветила усталое небритое лицо Кара, его голые плечи. Я подошла поближе. Он вертелся во сне, как Орхан, и на лице его было какое-то девичье выражение.
– Это мой муж, – сказала я себе. Он был настолько далеким и чужим, что меня охватило отчаяние.
Я ногой ткнула его в плечо и разбудила. Увидев меня, он заволновался, причем, как я и хотела, не столько обрадовался, сколько испугался. Не дав ему проснуться окончательно, я выпалила:
– Я видела отца во сне. Он сказал мне страшную вещь. Это ты убил его…
– Разве мы не были вместе в момент его убийства?
– Это так, – сказала я, – но ты знал, что отец останется дома один.
– Нет, не знал. Это ты отправила из дома Хайрие и детей. Так что знала только Хайрие и еще, может быть, Эстер. А кто еще мог знать – тебе виднее.
– Иногда мне кажется, что внутренний голос скажет мне, почему все так плохо, почему на меня валятся несчастья. Я открываю рот, чтобы этот голос вырвался наружу, но из горла, как во сне, не выходят звуки. И ты уже не тот хороший и чистый Кара, которого я знала в детстве.
– Того чистого Кара вы прогнали, ты и твой отец.
– Если ты женился на мне, только чтобы отомстить отцу, то у тебя это получилось. Может, поэтому дети совсем не любят тебя.
В глазах Кара я увидела такую усталость и тоску, что поняла: напугать его невозможно.
– Из нас двоих, – сказала я, – у тебя больше надежды и больше печали. Я бьюсь, чтобы не быть несчастной и защитить детей, а тебе надо всего лишь утвердиться. И не так уж сильно ты любишь меня.
Он долго говорил, как снежными ночами мечтал обо мне в безлюдных караван-сараях, в пустынных горах, пытался убедить, что очень любит меня. Если бы он не сказал этого, я разбудила бы детей и вернулась в дом бывшего мужа. Неожиданно у меня вырвалось:
– Иногда мне кажется, что мой бывший муж может вернуться в любую минуту. Я боюсь не того, что ночью, нас увидят дети, а того, что, как только мы обнимемся, раздастся стук в дверь.
– Ложись в постель и стань моей женой.
– Когда найдут негодяя, убийцу моего отца? – кричала я. – Если поиск затянется, мне нельзя оставаться с тобой в этом доме.
– Благодаря Эстер и тебе мастер Осман все внимание сосредоточил, на лошадях.
– Мастер Осман – непримиримый враг отца. Сейчас отец смотрит с небес, как враг помогает в поисках его убийцы, и страдает от этого.
Кара вскочил с постели и кинулся ко мне. Я не двинулась с места. Он неожиданно погасил свечу. Стало темно.
– Теперь твой отец не видит нас, – прошептал он. – Мы одни. Когда я вернулся сюда через двенадцать лет, ты дала мне почувствовать, что можешь любить меня, можешь открыть мне свое сердце. Ведь мы же поженились. Почему ты не хочешь быть со мной?
– Мне пришлось выйти за тебя, – ответила я тоже шепотом.
Я чувствовала, что мои слова гвоздями впиваются в стоящего против меня – так сказал когда-то Физули.[62]
– Если бы я тебя любила, я любила бы тебя с детства, – опять шепотом добавила я.
– Ты видела и знаешь всех художников, приходивших к вам в дом. Скажи мне, красавица, кто из них, по-твоему, убийца?
Мне нравилось, что он не потерял присутствия духа. Он ведь был моим мужем.
– Мне холодно.
Сказала я это или нет, не помню. Мы поцеловались. Приятно было уткнуться замерзшим носом в его теплую щеку. Но я трусила, думала об отце, наблюдающем за мной, о прежнем муже, о детях.
– Кажется, кто-то ходит по дому, – я оттолкнула Кара и вышла.
МЕНЯ ЗОВУТ КАРА
Я поднялся до рассвета и тихо вышел из дома. Зашел в мечеть Беязыт, чтобы совершить намаз, потом добрался до дома мастера Османа, и мы вместе отправились во дворец: он, слегка сутулясь, верхом, я, тоже сутулясь, рядом с лошадью; мы, наверно, были похожи на старого дервиша и его верного мюрида,[63] как их изображали на рисунках к старым сказкам.
Во дворце мы увидели Начальника стражи и его людей. Падишах был уверен, что по рисункам лошадей, сделанным вечером тремя художниками, мы сразу установим убийцу, и Начальник стражи готов был тут же подвергнуть его пыткам.
Изящный и вежливый молодой человек, совсем не похожий на стражника, уверенными движениями положил на подставку три листа бумаги.
Когда мастер Осман вынул лупу, сердце мое учащенно забилось. Лупа скользила над рисунками, словно орел, высматривающий добычу. И как орел, увидевший предмет охоты, она трижды замедляла движение – мастер внимательно всматривался в ноздри лошадей. Наконец он покачал головой:
– Нет.
– Что нет? – удивился Начальник стражи.
– Убийца не оставил никакого следа.
Я взял лупу и стал рассматривать лошадиные ноздри: мастер был прав. Ни у одной из трех лошадей не было таких необычных ноздрей, как на рисунке, предназначенном для книги Эниште.
Когда в комнату вошел падишах, мастер Осман сразу же доложил ему, что три рисунка лошадей нам ничего не дали.
– Убийца не оставил никакого следа.
Я взял лупу и стал рассматривать лошадиные ноздри: мастер был прав. Ни у одной из трех лошадей не было таких необычных ноздрей, как на рисунке, предназначенном для книги Эниште.
Когда в комнату вошел падишах, мастер Осман сразу же доложил ему, что три рисунка лошадей нам ничего не дали.
– Не удивляйтесь, мой Повелитель, – сказал он, – что я не могу сразу разобраться в своих художниках, которых изучил, как собственную ладонь. Появился рисунок, которого я совершенно не знаю. Но особенность художника не может возникнуть на пустом месте.
– Как это? – спросив падишах.
– Великий падишах, Повелитель вселенной, по-моему, тайная подпись, которую мы увидели в ноздрях гнедой лошади, это не просто особенность художника, это что-то, имеющее корни в старине, связанное с другими стилями, другими рисунками лошадей. Если мы просмотрим самые ценные и старые книги, за множеством замков во внутренних хранилищах дворца, сокрытые в подвалах, железных сундуках и шкафах, мы увидим, что то, что сегодня нам показалось особенностью, когда-то было стилем; тогда мы сможем связать рисунок с одним из трех мастеров.
– Ты хочешь попасть во внутреннее хранилище? – спросил падишах с изумлением.
– Да, – ответил мастер.
Это было почти такое же дерзкое желание, как, например, войти в гарем.
Глядя на прекрасное лицо падишаха, я пытался угадать, что сейчас произойдет, но падишах повернулся и вышел. За ним вышла свита. Неужели он разгневался? Может ли он всех нас, художников, наказать за дерзость мастера?
– Вам очень повезло, – сказал Главный казначей, через некоторое время вернувшийся в комнату, – сиятельный падишах благосклонно отнесся к вашей просьбе. Вы будете смотреть книги, которых никто не видел, рассматривать золоченые страницы и, как охотники, возьмете след, Падишах повелел напомнить, что он дал мастеру Осману три дня и один день уже прошел; через два дня, к обеду в четверг мастер должен сообщить, кто из художников – подлый убийца, а если не сообщит, то выяснением этого вопроса займется Начальник дворцовой стражи со своими палачами.
Служители открыли висячий замок, внимательно осмотрели печать на двери, убедились, что она на месте, и Главный казначей одобрительно кивнул. После этого взломали печать, вставили ключ в дверное отверстие и повернули его. Когда открылась створка деревянной резной двери, мастер Осман вдруг побледнел.
– Падишах не захотел вызывать писцов и секретарей, ведающих регистрационными тетрадями, – сказал Главный казначей. – Хранитель книг умер, вместо него никого нет. Падишах распорядился, чтобы с вами вошел только Джезми-ага.
Это был карлик, на вид не моложе семидесяти лет, с блестящими глазами. Похожий на парусник серпуш на его голове выглядел еще более странно, чем он сам.
– Джезми-ага считает хранилище своим домом. Он лучше всех знает, где какая книга лежит.
Главный казначей объяснил нам порядок: мы войдем, дверь за нами запрут и опечатают печатью султана Селима Явуза, которой пользуются уже семьдесят лет; после вечернего намаза придет группа служителей, чтобы было много свидетелей, печать взломают, дверь откроют; еще он предупредил, что по выходе нас тщательно обыщут, поэтому надо быть внимательными, чтобы за одежду, в карманы или за пояс «по ошибке» ничего не завалилось.
Пройдя через строй служителей, мы вошли вовнутрь. Здесь царил пробирающий до костей холод. Когда дверь за нами закрылась, мы оказались почти в полной темноте, и я уловил запах плесени, пыли и влаги.
Постепенно наши глаза привыкли к тусклому свету, освещающему помещение через толстые решетки окон наверху; проступили очертания лестниц, ведущих на антресоль, и деревянных настилов-проходов по второму этажу. Комната казалась красной из-за цвета бархатных тканей и ковров на полу и на стенах. Я представил себе, сколько походов Надо было совершить, сколько войн выиграть, сколько крови пролить, сколько городов разграбить, чтобы заполучить такое богатство, скопить столько вещей.
Джезми-ага привычным движением разжег мангал у стены.
– А где книги? – шепотом спросил мастер Осман.
– Какие книги? – поинтересовался карлик.
– Те, что тридцать лет назад прислал в подарок покойному султану Селиму шах Тахмасп, – уточнил мастер Осман.
Карлик подвел нас к большому деревянному шкафу. Мастер Осман открыл дверцу, нетерпеливо схватил один том, открыл, прочитал содержание, стал листать страницы.
– Чингисхан, Чагатайский хан, Тулуй-хан, Правитель Китая Кубилай-хан, – прочитал он, закрыл том и взял следующий.
Мы увидели миниатюру невероятной красоты, показывающую, как влюбленный Фархад с трудом несет на спине возлюбленную Ширин вместе с конем.
– Подражание работе Бехзада, выполненной им в Тебризе восемьдесят лет назад, – сказал мастер Осман. – И это не то, – он открыл и тут же захлопнул тяжелый том. – Я ищу знаменитую книгу «Шах-наме», подарок шаха Тахмаспа, – сказал мастер Осман. – Мы должны вспомнить прекрасные легендарные времена, когда сам Аллах водил рукой художника. Нам предстоит просмотреть еще много книг.
Я подумал, что главная цель мастера Османа – не найти лошадь со странными ноздрями, а просмотреть как можно больше миниатюр в книгах, которые годами лежат, сокрытые от людских глаз. Но мне не терпелось поскорее найти улики, ведь дома меня ждет Шекюре; не хотелось верить, что великий мастер хочет провести все отпущенное нам время в этой холодной комнате.
Не помню, сколько томов мы просмотрели. Перед нами чередой проходили миниатюры, выполненные в разных мастерских на протяжении веков, нарисованные теряющими зрение художниками, а вокруг нас громоздились доспехи, шлемы, сабли и кинжалы с алмазными рукоятями, привезенные из Китая покрытые пылью чашки и изящные уды, подушки и килимы,[64] изображение которых мы видели на рисунках.
После вечернего намаза, услышав, как снаружи открывают дверь, мастер Осман заявил, что у него нет никакого желания уходить отсюда, он будет всю ночь рассматривать рисунки, иначе не сумеет должным образом выполнить волю падишаха; я сразу решил остаться с ним и с карликом и сказал об этом.
Я – МАСТЕР ОСМАН
Перелистывая окоченевшими пальцами страницы и разглядывая миниатюры в книгах, посмотреть которые я мечтал сорок лет, я был, несмотря на холод, совершенно счастлив и чрезвычайно взволнован: я успел, я еще не ослеп и держу в руках желанные тома; время от времени, увидев, что тот или иной рисунок еще лучше, чем о нем рассказывали, я шептал: «Благодарю тебя, Аллах, благодарю тебя, Аллах!»
Я действительно большой мастер, и всезнающий, всеведающий Аллах, конечно же, видит это, а значит, в один прекрасный день я ослепну, но хочу ли я этого сейчас?
В слабо освещенной, забитой изумительно красивыми вещами комнате присутствие Аллаха было особенно ощутимо, и я попросил: «Дай мне посмотреть все эти книги, дай наполнить глаза красотой!» Так осужденный на смерть хочет последний раз взглянуть на окружающий мир.
Легенды в книгах повествовали о слепоте, о любви и мудрости Аллаха.
Не знаю, насколько мое волнение разделяли Кара и карлик. Открывая все новые тома, я ощущал печаль тысяч художников, которые ослепли, отдав свой талант жестоким шахам, ханам, беям, правившим в больших и маленьких городах.
Под утро мы с карликом достали из железного сундука знаменитый список «Шах-наме» Тахмаспа; Кара спал на красном ушакском ковре,[65] положив голову на бархатную, расшитую жемчугом подушку. Увидев эту книгу, я сразу понял: для меня начинается новый день.
Книга была такая тяжелая, что мы вдвоем с Джезми-ага с трудом подняли ее. Я дотронулся рукой до книги, которую двадцать пять лет назад видел издалека, и понял, что под кожей переплета – дерево. Когда умер султан Сулейман Кануни, шах Тахмасп на радостях, что избавился наконец от этого падишаха, который трижды захватывал Тебриз, прислал новому султану – Селиму – караван верблюдов с подарками, среди которых были чрезвычайно богато оформленный Коран и эта книга, лучшая из имевшихся в шахской библиотеке.
В то время для нас, османских художников, восхищавшихся обыкновенными книгами с несколькими рисунками, рассматривать громадную книгу, в которой было двести пятьдесят рисунков, было все равно что бродить по великолепному дворцу, когда все спят. Молча и почтительно мы смотрели на изумительные миниатюры в ней, а потом долго говорили об этой книге, спрятанной за семью замками.
И вот спустя двадцать пять лет я тихо, как огромную дверь дворца, открыл толстую обложку легендарного «Шах-наме». Прислушиваясь к приятному шелесту переворачиваемых мною страниц, я испытывал не столько восторг, сколько грусть.
– Джезми-ага, – сказал я, – двадцать пять лет назад мы рисовали подарки персидским послам, доставившим эту книгу шаха Тахмаспа, а потом делали книгу «Селим-наме».