Стол был точно рассчитан на количество гостей и в просторной столовой казался совсем маленьким. Со вкусом подобранные цветы великолепно выглядели на фоне белоснежной скатерти, между цветами сверкали ножи и вилки.
Разговор шёл обычный, светский, и все скучали. В таких случаях отец начинял рассказывать о любимых произведениях каллиграфического искусства, картинах и антикварных редкостях. А если бывал в настроении, доставал из хранилища свои сокровища и все, одно за другим, показывал гостям. Дайскэ, благодаря отцу, тоже стал кое-что смыслить в этих вещах, в отличие от брата, который знал только имена художников и, глядя на свиток, мог, к примеру, сказать: «Ага, это Цзю Инь[31]. А это Окё[32]». Не больше. Сэйго настолько был безразличен к этим произведениям искусства, что даже притвориться не мог, будто ему это интересно, и взять, скажем, лупу, чтобы с видом знатока определить, подлинник перед ним или подделка. В этом они с Дайскэ были совершенно одинаковы. Ни один не мог оценить ту или иную картину, сказать, как отец, что в старину художники писали волны совсем иначе, а сейчас не умеют.
Чтобы внести хоть какое-то оживление в разговор, отец коснулся излюбленной темы, но тут же понял, что Такаги это совершенно не интересует, и, как человек, умудрённый житейским опытом, решил не продолжать. Когда же оба они вернулись к привычной беседе, оказалось, что говорить, в общем-то, не о чём. Отец спросил, как Такаги развлекается. Такаги ответил, что никаких особых развлечений у него нет. Тогда отец, с видом потерпевшего крушение, умолк, перепоручив гостя Сэйго и Дайскэ. Сэйго с лёгкостью повёл разговор о самых различных вещах, начиная от гостиниц в Коба и кончая храмом в честь Кусуноки Масасигэ, причём сделал это так умело, что и племянница могла вставить слово-другое. Дайскэ вначале коснулся университета Досися, а затем они с Такаги перешли к положению в американских университетах. Когда же всплыли имена Эмерсона и Готорна, Дайскэ удостоверился, что Такаги человек сведущий, однако в подробности не стал вдаваться, и разговор о литературе не пошёл дальше нескольких имён и названий книг.
Умэко, разумеется, не умолкала ни на минуту. Главной её задачей было преодолеть робость сидевшей напротив племянницы Такаги, и девушка из приличия вынуждена была отвечать на сыпавшиеся непрерывно вопросы Умако. Сама же она не делала никаких попыток завоевать расположение Умэко. Когда она что-нибудь говорила, то чуть-чуть склоняла голову набок. Но Дайскэ это не показалось кокетством, скорее, привычкой.
Девушка получила образование в Киото. Училась играть — вначале на кото[33], потом на фортепьяно. Пробовала учиться на скрипке, но скрипка ей не давалась, и ничего не вышло. В театре она почти не бывала.
— Как вам понравился тогда спектакль в Кабуки? — спросила Умэко. Девушка ничего не ответила. Может быть, она не понимает театра, нет, пожалуй, она его просто презирает, подумал Дайскэ. Тогда Умэко заговорила об актёрах. А. играет хорошо, Б. - плохо… Тут Дайскэ пришлось вмешаться и прекратить разговор о театре, поскольку, с его точки зрения, невестка опять погрешила против логики.
— Ну, скажем, театр вы не любите, но романами, я полагаю, увлекаетесь? — спросил Дайскэ.
Только сейчас девушка взглянула в его сторону и, вопреки ожиданиям, вполне определённо ответила:
— Нет, я и романы не люблю.
Все ждали, что скажет девушка, и, услыхав такой ответ, громко рассмеялись. Чтобы выручить племянницу, Такаги пустился в объяснения. Племянницу воспитывала женщина, мисс имярек, в общем, в пуританском духе, поэтому, добавил он с некоторым осуждением, девушка несколько старомодна. После этого все сразу посерьёзнели, никто даже не улыбнулся.
— Это весьма, весьма похвально, — сказал отец, не слишком жаловавший христианскую религию. Умэко, которая понятия не имела о том, что это за воспитание, произнесла как-то неопределённо:
— Да, в самом деле…
Эти слова могли произвести неприятное впечатление, и Сэйго поспешил сказать:
— Вы, вероятно, сильны в английском?
— Нет, — слегка покраснев, ответила девушка.
После завтрака все вернулись в гостиную, но разговор не клеился, его нельзя было возобновить быстро, как зажигают взамен догоревшей новую свечу. Умэко подошла к роялю и открыла крышку.
— Сыграйте нам, пожалуйста! — обернулась она к гостье, но та не двинулась с места.
— Тогда вы, Дай-сан, начните!
Дайскэ не настолько хорошо играл, чтобы развлекать горстей, но перечить невестке и скучно и бесполезно, поэтому он ответил:
— Я сыграю, оставьте рояль открытым, — а сам продолжал говорить о вещах, совершенно посторонних.
Ещё с час гости посидели и стали прощаться. Хозяева церемонно провожали их в прихожей.
— Дайскэ, я полагаю, ещё побудет у нас, — сказал отец, уходя к себе. Дайскэ между тем, немного отстав от всех, с силой потянулся, едва не коснувшись руками потолка, затем побродил по пустым комнатам и вернулся в японскую гостиную. Там он застал брата с женой.
— Только не вздумай уходить, — с напускной строгостью предупредил его Сэйго. — Пойди к отцу, он хочет поговорить с тобой.
Умэко едва заметно улыбалась. Дайскэ ничего не сказал, лишь почесал в затылке. У него не хватало духу встретиться сейчас с отцом с глазу на глаз, и он стал уговаривать брата и Умэко пойти вместе с ним. Но из этого ничего не вышло, и Дайскэ остался. Тут явилась горничная.
— Прошу прощения, молодого господина просят пройти в покои хозяина.
— Сейчас иду, — ответил Дайскэ и тут же стал объяснять брату и невестке, что одному ему идти нельзя. У отца известно какой характер, да и Дайскэ человек негибкий, чего доброго, рассердит старика какой-нибудь глупостью. А улаживать дело придётся им. Так что пусть они лучше сейчас пойдут, хлопот будет меньше.
Сэйго не любил препираться и, хотя на лице у него было написано: «Что за вздор!» — поднялся со словами:
— Ну ладно, пошли.
Умэко рассмеялась и тоже поднялась с места. Все трое пришли к отцу и там уселись с невозмутимым видом.
Чтобы отвести от Дайскэ очередную нотацию, Умэко сразу же направила разговор в определённое русло. Отозвалась с похвалой о дочери Сагавы как об очень милой скромной девушке. Отец, Сэйго и Дайскэ полностью с ней согласились. Что же до американской мисс, которая якобы воспитывала девушку, то тут Сэйго выразил сомнение, сославшись на то, что именно европейским женщинам присуща развязность. Отец и невестка это замечание пропустили мимо ушей. Дайскэ же сказал, что скромность девушки та же застенчивость, обусловленная принятыми в Японии отношениями между мужчиной и женщиной, и воспитание мисс, если она и была, здесь ни при чём. Пожалуй, это верно, сказал отец. Умэко высказала, предположение, что на девушке сказалась жизнь в Киото. Сэйго не упустил случая съязвить, заметив, что и в Токио не все женщины похожи на Умэко. Отец сделал строгое лицо и постучал по пепельнице. Умэко нашла внешность девушки незаурядной, с этим согласились все, даже Дайскэ. После этого разговор перешёл на Такаги, который произвёл впечатление человека сдержанного, но весьма приятного. Никто, к сожалению, не знал родителей девушки, но отец заверил, что за их честность и порядочность ручается, сославшись при этом на мнение одного из депутатов тамошнего префектурального собрания, человека весьма состоятельного. Что же до их имущественного положения, то оно намного прочнее и надёжнее, чем у иных предпринимателей.
На этом разговор был исчерпан, и отец обратился к Дайскэ:
— Серьёзных возражений, я полагаю, у тебя быть не может?
Сам тон и смысл этих слов были скорее похожи на приказ, нежели на вопрос.
— Гм, как вам сказать, — ответил неопределённо Дайскэ. Отец смотрел на него в упор и всё сильнее и сильнее хмурил свой и без того морщинистый лоб. Выручил Дайскэ брат, избавив его от необходимости тотчас же дать ответ.
— Что ж, — сказал он, — пусть немного подумает.
13
Дня четыре спустя Дайскэ пришлось провожать на вокзале Симбаси Такаги с племянницей. Такова была воля отца. В то утро Дайскэ не выспался, его разбудили раньше обычного, и, возможно, поэтому, когда он приехал на станцию, у него было ощущение, будто его продуло и он застудил голову. Умэко заметила, что он не в себе, и сказала ему об этом. Дайскэ, словно не слыша, снял шляпу и то и дело ерошил аккуратно причёсанные ещё влажные волосы, отчего они в конце концов растрепались.
На перроне Такаги вдруг предложил Дайскэ:
— Поедемте с нами, сойдёте в Кобэ, развлечётесь немного:
— Благодарю, — коротко ответил Дайскэ.
Перед самым отправлением поезда Умэко подошла к окну вагона и обратилась к племяннице Такаги:
— Непременно приезжайте к нам поскорее.
На перроне Такаги вдруг предложил Дайскэ:
— Поедемте с нами, сойдёте в Кобэ, развлечётесь немного:
— Благодарю, — коротко ответил Дайскэ.
Перед самым отправлением поезда Умэко подошла к окну вагона и обратилась к племяннице Такаги:
— Непременно приезжайте к нам поскорее.
Девушка вежливо поклонилась и что-то сказала, но сквозь стекло ничего не было слышно. Проводив гостей, все четверо покинули станцию. Умэко приглашала Дайскэ к ним, но он отказался, сославшись на головную боль.
Наняв рикшу, Дайскэ вернулся к себе на Усигомэ, прошёл прямо в кабинет и бросился на постель. Кадоно заглянул было осведомиться, как дела, но, зная хозяйский нрав, ничего не сказал, увидев Дайскэ, лишь забрал брошенное на стул хаори и ушёл.
Дайскэ лежал, размышляя о будущем. Если отдаться на волю судьбы, его непременно заставят жениться. Он и так отверг многих невест. Дальше упорствовать невозможно: он либо потеряет расположение близких, либо, что того хуже, навлечёт на себя гнев. Пусть он потеряет расположение, только бы его оставили в покое и не заставляли жениться. А вот родительский гнев может повлечь за собой крупные неприятности. Но как можно жениться против собственной воли? В нынешний век это просто нелепо. Словом, Дайскэ зашёл в тупик.
В отличие от людей старомодных, таких, как отец, Дайскэ считал, что в определённых делах нельзя действовать по заранее придуманному плану, втискивая в его рамки самоё природу человека. Человеческая природа величественнее любого созданного человеком плана. И насиловать её так же бессмысленно, как с помощью свидетельства о разводе удостоверять супружеские отношения. Но Дайскэ и в голову не пришло бы идти с этими аргументами к отцу. Ничего не могло быть труднее, нежели в чём-либо его переубедить. Любая попытка неизбежно окончилась бы неудачей, рассердила бы отца не меньше, чем прямой отказ жениться.
С невесткой и братом ещё можно сладить. Куда опаснее, отец. Вряд ли за этой женитьбой не кроется ещё что-то, чего Дайскэ не знает. Но до сих пор у него не было случая выяснить, каковы подлинные намерения отца. В том, что он подозревает отца, Дайскэ не видел ничего безнравственного и потому совсем не считал, что такие отношения с отцом делают его самым несчастным из сыновей. Просто он опасался, как бы из-за всех этих дел они с отцом ещё больше не отдалились друг от друга.
Допустим, такое отчуждение окончится полным разрывом. Приятного в этом мало, но стерпеть можно. Гораздо страшнее последствия. Дайскэ лишится средств к существованию.
Того, кто пришёл к мысли, что картошка важнее алмазов, можно считать погибшим, — так всегда думал Дайскэ. Допустим, что отец лишит его помощи. Волей-неволей придётся забыть об алмазах и грызть картошку. А вознаграждение каково? Любовь. И не к кому-нибудь, а к чужой жене.
Сколько Дайскэ ни думал, ничего придумать не мог. Его будущее не подвластно ему, как жизнь и смерть, и, как жизнь и смерть, туманно. Лишь какие-то тени мелькают в сознании, и Дайскэ тщетно старается их поймать.
Сменяя друг друга, рождаются и исчезают смутные видения — летучие мыши, вспугнувшие темноту. Он видит, как трепещут их крылья. И вот уже он сам взмыл в высоту и парит в воздухе, гоняясь за видениями-мышами. Постепенно Дайскэ погрузился в сон.
Вдруг над самым его ухом ударили в колокол. Дайскэ проснулся, и первой мыслью была мысль о пожаре, но Дайскэ продолжал лежать. Во сне ему часто мерещились удары колокола. Одно время они преследовали его и после пробуждения. Несколько дней назад Дайскэ проснулся от ощущения, будто качается дом. Каждой частицей тела он явственно ощущал, как ходит под ним циновка. Случалось, что во сне у него начиналось сильное сердцебиение, которое не проходило, даже когда он просыпался. Тогда Дайскэ клал руку на грудь, устремлял взор в потолок и в такие минуты походил на святого.
Вот и нынче он лежал до тех пор, пока звон колокола не стих. Затем пошёл в столовую, где возле хибати стоял обеденный столик, а на нём что-то, накрытое салфеткой. Стенные часы показывали первый час. Служанка, видимо, уже поела и сейчас дремала у себя в комнате, облокотившись на кадушку для варёного риса. Кадоно нигде не было, наверно, куда-то ушёл.
Дайскэ отправился в ванную, смочил голову, вернулся и в одиночестве сел за столик. Покончив с трапезой, он снова пошёл в кабинет с намерением хоть немного почитать после долгого перерыва. Открыл европейский роман на странице с закладкой, но обнаружил, что совершенно забыл, о чём шла речь впереди. Такое редко случалось с Дайскэ, обладавшим прекрасной памятью. Со школьных времён он слыл книголюбом. И по окончании учёбы необычайно гордился тем, что в состоянии выписать любую книгу, не отказывая себе в остальном. Стоило ему день не почитать, и возникало ощущение пустоты. Поэтому, если ничто не мешало, он ежедневно наслаждался чтением. Порой ему казалось, что это истинное и единственное его призвание.
Дымя сигаретой, Дайскэ полистал уже прочитанные страницы, постарался восстановить в памяти, как развивался сюжет, и у него вдруг возникло неприятное чувство, словно ему надо было чересчур быстро перепрыгнуть из шлюпки на берег. Тем не менее Дайскэ заставил себя почитать часа два. Но больше не выдержал. Печатные знаки, разумеется, слагались в его сознании в слова и фразы, обретали смысл, но нисколько его не волновали. От такого чтения Дайскэ не получал никакого удовольствия, как если бы, изнывая от жары, стал вместо льда сосать пузырь со льдом.
Чтение сейчас не шло на ум. Он решил не заставлять себя и захлопнул книгу. Но ему надо было чем-нибудь заняться, ибо нынешнее его состояние не определялось просто скукой.
Дайскэ прошёл в столовую, накинул хаори, который Кадоно аккуратно сложил, сунул ноги в гэта, сброшенные у входа, и чуть не бегом устремился к воротам. Было около четырёх часов. Дайскэ сел в первый попавшийся трамвай. На вопрос кондуктора, куда он едет, ответил первое, что пришло в голову. Раскрыл бумажник. Там ещё оставалось кое-что из тех денег, которые он собирался истратить на своё путешествие и большую часть которых отдал Митиё. Купив билет, он тщательно пересчитал оставшиеся бумажки.
Этот вечер он провёл в одном из чайных домиков Акасака, где ему довелось услышать занятную историю. Красивая молодая женщина сошлась с одним мужчиной и зачала от него, но, когда пришло время рожать, печалилась необычайно и проливала слёзы. Все удивлялись, спрашивали о причине грусти, она же отвечала, что ей, такой юной, очень обидно рожать. Видимо, всем существом своим женщина вдруг ощутила быстротечность жизни, мимолётность истинной любви, которая исчезнет с появлением ребёнка, когда она станет матерью. Женщина эта, судя по всему, не была воспитана в строгих правилах. Дайскэ слушал с огромным интересом. Вот он, внутренний мир женщины, для которой ничего нет важнее собственной красоты и радостей любви.
Дайскэ решил на следующий день непременно увидеться с Митиё и придумал предлог. Он должен знать, сказала ли она мужу о деньгах, которые ей принёс Дайскэ, и как это отразилось на их отношениях. Он убедил себя, что именно это главная причина тревоги и он не успокоится, пока не поговорит с Митиё.
Дайскэ переоделся, отбросив в сторону всё, что надевал накануне, и почувствовал себя обновлённым. С каждым днём солнце припекало всё сильнее, и люди с нетерпением ждали дождей, которые принесут влагу. После вчерашних развлечений Дайскэ ощущал себя мрачной тенью на фоне весёлого солнечного пейзажа, и это сильно его угнетало. «Скорее бы сезон дождей», — надевая летнюю широкополую шляпу, думал Дайскэ, у которого мысли были такими же пасмурными и тяжёлыми, как грозовое небо.
Пока он добирался до Хираоки, вся голова его, до самых корней волос, покрылась испариной. Дайскэ снял шляпу и хотел войти, но дверь была заперта, лишь какая-то возня слышалась за домом. Дайскэ обошёл его с другой стороны и увидел возле кладовой Митиё. Склонившись и слегка вытянув свою тонкую шею, она вместе со служанкой натягивала на доску выстиранный и накрахмаленный кусок ткани, измятой и бесформенной. Заметив Дайскэ, она оторвалась от дела и так стояла, не произнося ни слова. Дайскэ тоже несколько секунд молчал, а потом проговорил:
— Не ждали?
Митиё отряхнула воду с рук, вбежала в дом с чёрного хода, сделав Дайскэ знак глазами, чтобы он шёл с парадного. «Приходится запирать от воров», — объяснила она, отпирая решётчатую дверь. Митиё вся раскраснелась от солнца, бледный лоб покрылся мелкими каплями пота. Глядя сквозь дверную решётку на удивительно тонкую, почти прозрачную кожу Митиё, Дайскэ терпеливо ждал, пока она откроет.
— Простате, что заставила вас ждать, — сказала Митиё, отступив на шаг и пропуская Дайскэ в дом. Дайскэ протиснулся в узкую дверь, едва не задев Митиё, и прошёл в гостиную. У столика Хираоки был заботливо положен лиловый дзабутон. Дайскэ это слегка задело. Удручающее впечатление производил бурьян на сухой, неухоженной земле в саду.