— Но ведь «нет» вы тоже не сказали.
— За тем я и пришёл, чтобы сказать «нет».
Наступило молчание. Дайскэ считал разговор исчерпанным. Он всё сказал, что мог, и откровенничать дальше не собирался. Зато у Умэко так и вертелись на языке слова и вопросы, только она не знала, с чего начать.
— Не знаю, как далеко зашёл в своих переговорах отец, — сказала наконец Умэко, — но ваш отказ для всех явится неожиданностью.
— Почему же? — очень спокойно и холодно спросил Дайскэ.
— Бессмысленно об этом спрашивать.
— Пусть бессмысленно, но объясните всё же!
— Сколько бы вы ни отказывались, результат будет тот же.
Дайскэ не понял и с недоумением смотрел на Умэко. Тогда она впервые откровенно высказала ему своё мнение:
— Надо же вам когда-нибудь жениться, так стоит ли без конца привередничать? Просто перед отцом совестно. Раз вам никто не нравится, не всё ли равно, кого взять в жёны? Уж сколько вам показывали, ни одна не годится. Во всём мире, видно, не сыщешь подходящей для вас невесты. Смиритесь же с тем, что жена вам не будет нравиться, и женитесь! Не перечьте, и всё уладится ко всеобщему удовольствию. Может статься, что на сей раз отец что-нибудь предпримет без вашего ведома, не посвятит вас, скажем, в какую-нибудь мелочь и сочтёт это вполне естественным. Иначе вряд ли он доживёт до того, чтобы лицезреть вашу жену.
Дайскэ спокойно выслушал невестку и сидел молча, не возражая. Он понимал, что его доводы лишь осложнят разговор. Умэко всё равно его не поймёт, и оба они окажутся в затруднительном положении. Поэтому он сказал только:
— У вас свой резон, у меня свой, так что, прошу вас, оставим это.
По его тону Умэко почувствовала, что Дайскэ тяготит её вмешательство, однако слова его она не оставила без ответа:
— Что ж, Дай-сан, вы, разумеется, не дитя и вправе решать всё самостоятельно. Вам, видно, не нравится, что я суюсь со своими советами, так что я умолкаю. Но поставьте себя на место отца. В деньгах он вам не отказывает, и живёте вы, в сущности, на его иждивении, получая даже больше, чем в студенческие годы. И вот, пользуясь всеми этими благами, вы, ссылаясь на то, что стали взрослым, не желаете слушаться его, как прежде. Согласитесь, что это просто несерьёзно!
В запальчивости Умэко могла сказать всё, что угодно. Дайскэ её перебил:
— Но ведь, женившись, я ещё больше обременю отца.
— Неважно. Отец говорит, что это вполне его устроит.
— Значит, отец твёрдо решил женить меня, пусть даже невеста мне не по нраву?
— Так ведь во всей Японии не сыщешь девушку, которая бы вам понравилась!
— Откуда вам это знать?
Умэко в упор посмотрела на Дайскэ.
— Вы придираетесь к каждому слову!
Дайскэ наклонился к невестке.
— Я люблю одну женщину, — тихо, но твёрдо проговорил он, бледнея.
Дайскэ в шутку не раз говорил невестке подобные вещи, которые Умэко вначале принимала всерьёз. Но однажды вышел забавный случай, когда она попыталась стороной выяснить, правда ли это. С тех пор Умэко больше не верила Дайскэ, если он рассказывал ей о предметах своей любви, и часто даже насмехалась над ним. В этих случаях Дайскэ оставался совершенно невозмутимым. Но сейчас всё было по-другому. Выражение лица Дайскэ, его взгляд, тихий, но твёрдый голос, необычно серьёзный разговор — всё это буквально ошеломил Умэко. А последняя короткая фраза о женщине, которую он любит, показалась невестке блеснувшим кинжалом.
Дайскэ взглянул на часы, которые достал из-за пояса. Гости, судя по всему, не собирались уходить. Небо снова заволокли тучи. Дайскэ решил не ждать больше и поднялся.
— Я потом зайду поговорить с отцом.
Умэко между тем пришла в себя и, будучи женщиной доброй, привыкшей заботиться о других, не могла оставаться в неведении. Она стала выспрашивать, что за женщина, как её имя, и не давала Дайскэ уйти. Дайскэ, разумеется, не отвечал «Нет, скажите», — настаивала Умэко. Дайскэ молчал. Тогда Умэко спросила, отчего бы ему не взять эту женщину в жёны. Дайскэ ответил, что есть много сложностей. Он едва не довёл Умэко до слёз. Она укоряла его в неискренности, в том, что из-за него все их хлопоты пошли прахом, что он должен был сразу во всём признаться. В то же время она сказала, что жалеет его и очень ему сочувствует. Несмотря на все уговоры, Дайскэ так и не назвал имени Митиё. Умэко в конце концов отступила. Лишь когда Дайскэ стал уходить, она спросили его:
— Значит, вы сами поговорите с отцом? Мне, пожалуй, пока лучше молчать?
Дайскэ не знал, что лучше.
— Как вам сказать, — нерешительно произнёс он. — Ведь к отцу я приду, чтобы сообщить о своём отказе.
— Ладно, выберу удобный момент, сама всё расскажу. А не выберу — вы первый скажете. Другого, пожалуй, ничего не придумаешь, — с участием произнесла Умэко.
— Надеюсь на нашу поддержку, — сказал, уходя, Дайскэ.
Дойдя до угла, он сел на трамвай до Сиотё, рассчитывая потом немного пройтись. Из окна вагона Дайскэ увидел, как на западном краю неба пробилось сквозь тяжёлые тучи багровое вечернее солнце, столь редкое в пору дождей. Оно осветило всё широкое поле армейского плаца, где как раз в это время, проходил трамвай, выхватило из сумрака колёса повозки, которую тащил по ту сторону плаца рикша, засверкало на спицах. На фоне просторного плаца повозка выглядела совсем маленькой, и тем огромнее казался плац. Дайскэ высунулся в окно и, обдуваемый ветром, смотрел на проплывающий мимо пейзаж, ощущая, как кружится отяжелевшая голова. То ли душевное его состояние сказалось на физическом, то ли наоборот, но, подъезжая к конечной остановке, Дайскэ так скверно себя почувствовал, что никак не мог дождаться, когда сойдёт с трамвая. Волоча по земле, словно тросточку, зонт, который он захватил на случай дождя, Дайскэ пошёл дальше пешком.
Он шёл и без конца твердил себе, что собственными руками почти разрушил свою судьбу. До сих пор в объяснениях с отцом или с невесткой Дайскэ удавалось добиться своего мягко, без нажима, держа их на почтительном расстоянии. Теперь придётся во всём признаться, и уж тогда добра не жди. Может быть, пойти на попятный, снова обманывать отца, вилять? Дайскэ зло смеялся над собой прежним. Ему хотелось верить, что нынешним признанием он, по крайней мере наполовину, перечеркнёт своё будущее. Он готов был к любым ударам и хотел лишь одного — чтобы Митиё вверила ему свою судьбу.
Прежде чем встретиться с отцом, он должен хорошенько всё продумать и непременно повидаться с Митиё. Напрасно он разрешил невестке поговорить с отцом. Если она осуществит своё намерение нынче же вечером, Дайскэ не успеет повидаться с Митиё, поскольку утром отец может его вызвать. Надо сегодня же с ней переговорить, решил было Дайскэ, но тут вспомнил, что время уже позднее.
Начало смеркаться, когда Дайскэ, миновав офицерскую школу, вышел к берегу канала и пошёл вдоль трамвайной линии, прямо, никуда не сворачивая. Невыносима была мысль о том, что вот сейчас он вернётся домой и, как всегда, праздно просидит в кабинете весь вечер. На высокой насыпи по ту сторону канала нескончаемой тёмной цепью тянулись сосны, под соснами взад и вперёд сновали электрички. Дайскэ физически ощущал лёгкость, с которой они скользят по рельсам, и проникся ещё большей неприязнью к шумному, грохочущему трамваю. Так и не дойдя до своей улицы, которая уже виднелась, Дайскэ заметил редкие огоньки в отдалении, в роще Коисикава, и, не раздумывая, отправился к Митиё.
Минут через двадцать он вышел к развалинам храма Дэндзуин, пробрался сквозь нависшие с обеих сторон густые ветви, свернул влево и оказался у дома Хираоки. Припав к забору, Дайскэ в щели, через которые пробивался свет, стал наблюдать за тем, что происходит в доме. Там было тихо, никакого движения. Может быть, подойти к двери и окликнуть хозяев? И вдруг совсем близко от Дайскэ, видимо, на веранде, послышался звук, будто кто-то хлопнул себя по колену, затем встал и пошёл в комнату. Вскоре послышались голоса. Что он принадлежали Хираоке и Митиё, в этом Дайскэ не сомневался, только слов не мог разобрать. Вскоре оба умолкли. Снова послышались шаги на веранде, кто-то стал шумно усаживаться. Дайскэ отошёл от забора и направился в противоположную сторону.
Некоторое время он двигался словно во сне, не сознавая, куда и зачем идёт, целиком поглощённый только что полученным впечатлением. И вдруг остановился, охваченный невыразимым стыдом за собственное унижение. Зачем он убежал, словно вор, которого спугнули? Этого Дайскэ не мог объяснить, только удивлялся и, стоя на тропинке, радовался сгущавшемуся мраку. Духота перед дождём затрудняла дыхание, и с каждым шагом Дайскэ чувствовал это всё сильнее. Наконец он вышел на Кагурадзака, в глаза ударил яркий свет. Бесчисленные взгляды жгли, казалось, так же нещадно, как слепящие огни. И Дайскэ ускорил шаг, движимый единственным стремлением поскорее скрыться.
— Как вы поздно! — встретил его Кадоно со своим обычным, немного обалделым видом. — Ужинали?
Есть Дайскэ не хотелось, он ответил, что ничего не нужно, и едва не выставил Кадоно из кабинета, но буквально через две-три минуты позвал его.
— Отец за мной не присылал?
— Нет.
— Ага, прекрасно!
Кадоно продолжал стоять в дверях, ожидая пояснений.
— Сэнсэй, — спросил он, — разве вы не были в большом доме?
— А что? — нахмурился Дайскэ.
— Но ведь вы сами говорили, что идёте туда.
— Был, — с досадой ответил Дайскэ, которому Кадоно изрядно надоел. — Я только про посыльного спросил, и нечего больше об этом разговаривать.
— Слушаюсь… Так вот оно что!.. — протянул Кадоно и вышел. Дайскэ потому спросил про посыльного, что знал, как нетерпелив бывает отец, если вдруг пожелает увидеть не кого-нибудь, а именно его, Дайскэ. Могло статься, что он послал, за Дайскэ сразу, как только он ушёл. Мысль на следующий же день встретиться с Митиё не покидала Дайскэ.
Даже ночью, в постели, он придумывал, как это сделать. Можно послать ей с рикшей письмо с просьбой заехать, однако не исключено, что после сегодняшнего разговора с невесткой к нему завтра нагрянут или сама невестка, или же брат. Пойти самому к Митиё, в дом Хираоки, было для Дайскэ мучительно, и он решил встретиться с нею в каком-нибудь нейтральном месте.
Среди ночи полил дождь. Он так яростно стучал о крышу и о стены, что, казалось, даже полог от москитов весь пропитался сыростью и от него веет холодом. Прислушиваясь к шуму дождя, Дайскэ с нетерпением ждал рассвета.
Дождь не перестал и на следующий день. Дайскэ вышел на мокрую веранду и, глядя на мрачное небо, вносил коррективы в свой вчерашний план, соответственно погоде. Пригласить, например, Митиё просто в чайный домик не очень-то, удобно. На худой конец можно бы поговорить и под открытым небом, только не при такой погоде. В дом Хираоки он не пойдёт. И Дайскэ решил, что ничего не остаётся, как привести Митиё к себе. Немного мешает Кадоно, но вести разговора можно так, чтобы в его комнате ничего не было слышно.
Почти до полудня Дайскэ ничего не предпринимал, только созерцал дождь. Но сразу же после обеда надел плащ и вышел из дому. Дойдя до Кагурадзака, он позвонил оттуда на Аояму, решив взять инициативу в свои руки и сказать следующее: «Завтра я собираюсь к вам, так что…» К телефону подошла невестка. Она сказала, что отец ещё ничего не знает. И она советует Дайскэ хорошенько подумать. Дайскэ поблагодарил и повесил трубку. Затем он позвонил в редакцию, чтобы выяснить, на работе ли Хираока. Ему ответили, что да, на работе. Тогда Дайскэ, не обращая внимания на дождь, отправился в цветочный магазин и вернулся домой с охапкой белых лилий. Ещё мокрые цветы он поставил в две вазы. А несколько лилий, подрезав у них стебли, поместил в ту самую керамическую вазу с узором по краям. Затем сел и написал Митиё записку: «Надо срочно поговорить, приезжайте».
На зов Дайскэ явился, шмыгая носом, Кадоно и, взяв послание, заметил:
— Как хорошо у вас пахнет!
— Возьмёшь рикшу и привезёшь её сюда, — приказал Дайскэ. Пришлось Кадоно под проливным дождём идти в контору, услугами которой они обычно пользовались, когда нужен был рикша.
Созерцая лилии, Дайскэ с наслаждением вдыхал их аромат, распространившийся по всей комнате. Он напомнил Дайскэ прежнюю Митиё. И эти воспоминания, словно тень, неотделимые от её прошлого, сливались с тенью его прошлого, как две струйки дыма, в одно целое.
«Наконец-то я становлюсь самим собой», — подумал Дайскэ. Давно уже не чувствовал он такого удивительного покоя, всем существом своим он ощутил его. Отчего он так долго противился природе? В дожде, в лилиях, в воспоминаниях и образах прошлого Дайскэ вновь обрёл простую, чистую жизнь, чуждую корысти, постоянных забот о выгоде, не знающую гнёта так называемой морали. Жизнь свободную, как облака, естественную, как вода, жизнь, полную блаженства, истинной красоты.
Но тут грёзы покинули Дайскэ. Он вспомнил о страданиях, которыми заплатит за этот мир блаженства. Губы его побелели. Он молча поглядел на себя, на свои руки, и ему показалось, что он видит, как дрожит под ногтями кровь. Дайскэ подошёл к лилиям, наклонился, едва не касаясь их губами и вдыхая пряный запах, пока не закружилась голова. Он готов был задохнуться от сладкого аромата, упасть без памяти. Затем, обхватив ладонями локти, Дайскэ долго ходил из кабинета в гостиную и обратно, ощущая тревожное биение сердца. Лишь когда надо было сосредоточиться на какой-нибудь мысли, подумать, он останавливался то у кресла, то у письменного стола и снова начинал ходить, в смятении не находя себе места.
Время между тем шло, и Дайскэ нет-нет, да и поглядывал на стенные часы. Затем смотрел в окно, не перестал ли дождь. Но с неба по-прежнему струями падала на землю вода, а небо стало даже как будто ещё мрачнее. Особенно тёмным казалось оно там, где тучи громоздились друг на дружку, напоминая бурлящий водоворот и словно бы грозя вот-вот обрушиться на землю. Споря с шумом дождя, застучали колёса въехавшей во двор коляски, мокрой и блестящей. Дайскэ побледнел и с улыбкой приложил руку к груди.
В сопровождении Кадоно вошла Митиё. Одета она была совсем не так, как прошлый раз, в тёмно-синее с мелким белым узором кимоно из простого шёлка, перехваченное тонким, без подкладки, поясом с вытканным на нём вьюнком. В этом наряде она показалась Дайскэ какой-то другой, совсем новой, только цвет лица был по-прежнему болезненный. Ещё не переступив порог гостиной, она встретилась взглядом с Дайскэ, и лицо её застыло, точно окаменело, да и сама она не в силах была двинуться с места, отказали ноги. Получив записку, Митиё в предчувствии чего-то неведомого испытывала и тревогу, и страх, и радость. Пока она шла от коляски к дому, с лица её не сходило выражение напряжённого ожидания. Это выражение сохранилось и когда она вошла в гостиную и увидела растерянного и взволнованного Дайскэ.
Митиё молча опустилась на предложенный Дайскэ стул. Сам он сел напротив. Какое-то время они смотрели друг на друга, не произнося ни слова.
— У вас ко мне дело? — спросила наконец Митиё.
— Да, — только и ответил Дайскэ. Снова наступило молчание. Оба прислушивались к шуму дождя.
— У вас какое-нибудь дело? — снова спросила Митиё.
— Да, — так же односложно ответил Дайскэ. Разговор, который обычно они вели легко и непринуждённо, сегодня не клеился. Дайскэ подумал было, что следовало прибегнуть к помощи сакэ, но тут же устыдился этой мысли. Он должен найти в себе силы и объясниться с Митиё. И всё же, поскольку нынешняя встреча была особенной, Дайскэ жаждал глотнуть хоть каплю чего-нибудь крепкого. Он едва сдержался, чтобы не опрокинуть привычную рюмку виски в соседней комнате. Нет, он не настолько труслив, чтобы пить для храбрости, он и без этого будет откровенен с Митиё до конца. Было бы чересчур жестоко оскорбить её столь недостойным поступком. Если говорить об обществе с его моралью, то здесь Дайскэ не считал для себя обязательной искренность, в отношении же Митиё он не позволил бы себе вероломства. Нет, в его любви к Митиё не оставалось места для низменной расчётливости. Но он никак не решался начать объяснение, всякий раз заставляя Митиё бледнеть в ожидании ответа. Наконец он сказал:
— Что же, потолкуем не спеша, — закурил и умолк. Митиё опять побледнела. Дождь лил по-прежнему, глухо стучало по крышам. И казалось, ничего нет больше в мире, только этот шум и этот дождь. Будто не было в доме ни Кадоно, ни служанки, только они двое. Двое среди одуряющего аромата лилий.
— Я только что купил эти цветы, — сказал Дайскэ, и глаза Митиё невольно последовали за его взглядом, скользнувшим по комнате, в то время как сама она с удовольствием вдыхала запах лилий.
— Мне захотелось вернуть то время, — продолжал Дайскэ, — когда я бывал у вас на Симидзу-тё, где вы жили с братом. Взгляните, сколько здесь лилий!
— А как чудесно они пахнут! — Митиё отвернулась от Дайскэ, залюбовавшись прелестными раскрывшимися лепестками, когда же она снова к нему повернулась, щёки её слегка порозовели.
— Как вспомнишь о том времени… — Она так и не закончила фразы.
— А вы вспоминаете?
— Конечно, вспоминаю.
— В тот раз вы были в нарядном кимоно и причёске «итёгаэси»[34].
— Ведь я тогда только приехала в Токио. Очень скоро я переменила причёску.
— У вас была точь-в-точь такая же причёска, когда недавно вы приходили сюда с лилиями!
— А вы заметили? Я её тогда специально сделала…
— Именно эту причёску?
— Да, почему-то пришла такая фантазия.
— Я, как увидел, сразу вспомнил прошлое.
— Правда? — смутилась Митиё.
Дайскэ однажды похвалил её причёску, которую она носила в первое время после приезда в Токио. Она жила тогда на Симидзутё и уже непринуждённо разговаривала с Дайскэ. В ответ на его похвалу Митиё рассмеялась, но больше такой причёски не делала. Этот случай оба хорошо помнили, но сейчас и словом о нём не обмолвились.