Должность у Мао была, а денег не было.
Крупнейшее предприятие республики, Navalis Avaria, в бюджет не платило, а заплатило в фонд девятьсот миллионов долларов. Второе крупнейшее предприятие, концерн «Кемир», тоже, натурально, в бюджет не платило, и ни малейшей возможности принудить его к этому не было. Оба эти предприятия впрямую предлагали своим смежникам в бюджет не платить, а платить в Фонд. Ребятки из АТЦ разъезжали, бряцая оружием, по лавкам, и предлагали то же самое.
Доходы бюджета даже не снизились: они рухнули, пробив к весне в балансе республике дыру в двадцать семь миллиардов рублей. Дыру эту можно было пополнить за счет зависшего трансферта, того самого, который замерз еще с прошлого года. Мао похлопотал, и деньги наконец перевели.
Лучше б он это не делал!
Оказалось, что все федеральные деньги бюджет должен отдать за школы и стройки, выстроенные по заказу Фонда. Фонд давно уже оплатил эти стройки, а взамен получил собственные векселя, и эти-то векселя Фонд и предъявил к погашению. И так как Фонд у одних покупал векселя за восемьдесят процентов, а других – и вовсе за пятьдесят, то Фонд заработал на этих стройках добрых полмиллиарда долларов, а республике считали, что и все десять миллиардов.
Джамал осыпал свою охрану подарками, дорогими машинами и деньгами за удачные операции; Джамал заходил с друзьями в бутик и платил продавцу за все, оптом, чтобы его люди могли выбрать себе все, что понравилось; Джамал платил за дороги для народа и за «лексусы» для товарищей, за операции инвалидам и за хрустальные люстры, он мог зайти на телевидение и, спросив, «как дела», вынуть из кармана связку долларов и протянуть ее генеральному директору, – а мог и приехать на строящуюся дорогу, померять толщину асфальта, – и тут же закатать дорогой «мерс» подрядчика катком в этот самый асфальт.
А Мао? Его жаба душила платить, да и нечем было.
Нету денег – нет и людей.
Джамал помнил имена своих охранников, имена их детей, жен и троюродных племянников. Христофор Мао пользовался услугами угрюмых, чувствующих на себе постоянные косые взгляды командировочных.
В республике был ОМОН – шестьсот до зубов вооруженных бойцов. В республике был АТЦ – два батальона отборных спецназовцев с тяжелым вооружением и бронетехникой. И ОМОН, и АТЦ были готовы умереть за Джамала, а охрана Мао не хотела умирать ни за кого. По правде говоря, она мало чего хотела, кроме денег и водки.
Даже раболепное предложение Джамалудина – поселиться в президентской резиденции – оказалось ловушкой. Первый вице-премьер жил в главном доме, с друзьями, женами, детьми и охраной. А кроме главного дома, были еще курятник с курами, клетка с павианом, и флигель с русским премьером, и каждый шаг этого русского премьера происходил на глазах бойцов АТЦ, охранявших резиденцию.
Власть уходила из рук Христофора Мао, как вода сквозь песок. Он не мог договориться с Сапарчи Телаевым, потому что каждый из них продавал должности, на монопольное право продажи которых претендовал другой. Он не мог опереться на врагов Джамала, потому что каждый из них считал, что не они должны опираться на русского премьера, а это на них должен опираться русский премьер. Он взял деньги у Дауда и назначил его главой РУБОПа – но что значил один Дауд против сотен бойцов и миллионов долларов?
В республике не было бюджета; в ней был Фонд, и единственным распорядителем Фонда был Джамалудин Кемиров. Нельзя было даже сказать, чтобы он из него воровал: как можно воровать из собственной тарелки? С нее можно только швырять куски, и Джамал их швырял – друзьям, чтобы иметь в них надежных стражей своей власти, и народу, чтобы иметь в нем верное орудие ее преумножения.
Джамалудин мог убить или купить любого человека в республике, а так не бывает, чтобы убивал один – а власть была у другого.
* * *Ташов Алибаев вернулся в свой дом в начале февраля. Никто не знал, где он был, некоторые говорили – в Сирии, а некоторые – в Москве, но только однажды соседи увидели, что снег перед воротами нового кирпичного дома вычищен, и поверх этого вычищенного снега в рубчатой наледи отпечатались свежие следы шин.
Люди ходили мимо ворот и качали головами, и так прошла неделя, потом другая, и однажды вечером у дома Ташова остановился черный «хаммер», и из него вышли Шахид с Абреком. Шахид единственной оставшейся у него рукой надавил на кнопку звонка, замок в калитке еле слышно звякнул, и близнецы вошли внутрь.
Когда Шахид и Абрек вошли в дом, там никого не было. Только с кухни доносилось скворчанье масла. Шахид и Абрек прошли на кухню, и они увидели, что бывший начальник ОМОНа жарит яичницу. Ташов был в теплых шерстяных носках и шлепанцах с пушистыми розочками наверху, и его руки торчали из слишком коротких для него рукавов тренировочного костюма, как балки из-под сгоревших развалин. Ташов был без оружия, – только в углу, рядом с веником, рыльцем вверх стоял автомат.
Шахид и Абрек остановились на пороге, а Ташов продолжал возиться с яичницей.
– Джамалудин Ахмедович хочет тебя видеть, – сказал Шахид.
– Если Джамал хочет меня видеть, он знает, где меня найти, – ответил Ташов.
– Не стоит так отвечать, – сказал Шахид.
Ташов обернулся. Сковородка в его огромной руке потрескивала и шипела.
– Я не клялся Джамалу на Коране, – сказал Ташов, – как это сделали те, кого согнали в резиденцию в день соболезнования. Никогда не слышал, чтобы соболезнование превращали в политический балаган. В горах всегда было так, что соболезнование – отдельно, а политика отдельно. Я знаю Джамала лучше, чем ты, Шахид. Не понимаю, почему он присылает тебя передать приглашение.
Близнецы переглянулись друг с другом, и Шахид хотел еще что-то сказать, на Абрек повернулся и вышел, и брат его вышел вслед за ним.
Ташов Алибаев пожарил яичницу и съел ее, а потом он вымыл посуду и загрузил в стиральную машину белье. Когда Ташову было восемнадцать, он всегда стирал для матери белье, и многие смеялись за это над ним. Ташов это знал, но он никогда не обращал внимания на тех, кто смеется за его спиной.
Вот Ташов включил машину и подмел пол, и когда он подмел пол, за окнами прошуршали шины, и Ташов увидел, что возле его дома остановился черный «мерс».
Водительская дверца открылась, и из нее вышел Джамал Кемиров. Он был в черных брюках и кожаной куртке, и если он был вооружен, то с ним не было ничего тяжелей пистолета, потому что куртка была очень тонкая, и даже как бы раздувалась, когда Кемиров шел к воротам.
Когда Джамал Кемиров зашел на кухню, Ташов как раз развешивал белье. Джамалудин подождал, пока Ташов развесит белье, повернулся и пошел в гостиную. Ташов пошел вслед за ним.
Джамалудин сел в гостиной посереди дивана, взял в руки вазочку с цветами, стоявшую на столе, и потер ее пальцем, раз и другой, а Ташов стоял перед ним напротив, словно эта вазочка была глиняный кувшин, а Ташов – джинн, вызванный по велению хозяина.
– Я слыхал, ты встречался с Черным Булавди, – сказал Джамалудин.
– Было такое дело, – ответил Ташов.
– И что же тебе сказал Булавди?
– Он поклялся на Коране, что не убивал твоего брата. Клятвы на Коране нынче недороги.
Джамалудин оставил вазочку и вынул из кармана четки. Та-шов знал, что когда Джамалудин вынимает четки, он часто это делает, чтобы не вынуть пистолет.
– А что еще он сказал?
– Мало ли какие глупости говорит человек по ту сторону смерти? – возразил Ташов.
– Перескажи мне твой разговор с Булавди, а я уж сам решу, что глупость, а что нет, – ответил Джамалудин.
– Он сказал: «Почему этот русский говорит: „чеченец“? Он что, может отличить чеченца от аварца? Он чеченца от еврея не отличит. Почему же он говорит: „чеченец“? Никто не видел этого чеченца, кроме русского». Он сказал, что Заура убили федералы из-за газового проекта, и что после того, как это произошло, во главе проекта стал федерал. Он сказал: «Кирилл Водров работает на ФСБ. Это он нажал на кнопку детонатора, а потом он выдумал чеченца, которого не было».
Джамалудин Кемиров сидел, не шевелясь, и только пальцы его перебирали белые дешевые четки.
– Я спросил, зачем он это рассказывает, – сказал Ташов, – и он снова стал клясться, что не убивал твоего брата. Тогда я сказал: «Ты говоришь так потому, что думаешь, будто я ненавижу Водрова. Ты знаешь, что он женился на женщине, которая была моей невестой, и думаешь, что я хочу ему отомстить. Я не желаю слушать всякую чушь, а со своими делами я разберусь сам».
В этот момент Ташов услышал, как в прихожей хлопнула дверь, и увидел два неясных силуэта. Джамал Кемиров приехал все-таки не один, и теперь люди, бывшие с ним в машине, зашли в дом, проверяя, все ли в порядке, но не стали навязываться хозяевам, а осторожно заглянули в гостиную и отступили назад.
– Этот ответ им не понравился, – сказал Ташов, – и один из чеченцев, его звали Анди, сказал, что меня надо убить. Они заспорили, и довольно многие, кто там был, согласились с Анди, но потом Булавди все-таки сказал, чтобы я убирался прочь. Я посоветовал ему уехать в Турцию, но мне не показалось, что этот совет пришелся ему по душе.
– Этот ответ им не понравился, – сказал Ташов, – и один из чеченцев, его звали Анди, сказал, что меня надо убить. Они заспорили, и довольно многие, кто там был, согласились с Анди, но потом Булавди все-таки сказал, чтобы я убирался прочь. Я посоветовал ему уехать в Турцию, но мне не показалось, что этот совет пришелся ему по душе.
Джамалудин Кемиров некоторое время сидел молча, широко расставив колени и уперев в них острые локти, и белые бусины четок скользили меж смуглых его пальцев. Из-под кожаной куртки сверкнул белым золотом ободок «Патек Филиппа». Эти часы Джамалудину когда-то подарил брат, и шесть лет назад их разбила пуля при штурме роддома. С тех пор Джамалудин не носил других часов.
– Ты не клялся мне на Коране, – сказал Джамал, – что тебе мешает сделать это сейчас?
Ташов молчал. Ему было двадцать девять лет, и спортивная карьера его была окончена. Точку в ней поставили две пули, – одна повредила спину, когда убили его мать, а другая вошла ему под колено на Красном Склоне. Ташов оставался чудовищно сильным человеком, он мог гнуть подковы одной рукой и поднимать на спор железные балки, но рефлексы его, – вечно слабое место двухметрового джинна, – стали еще медленней, и он представлял слишком крупную мишень для пускай менее сильного, но зато проворного, молодого и тренированного соперника. Эти два месяца Ташов, то в Москве, то в Киеве, пытался возобновить свою карьеру, пользуясь старыми связями. Один поединок, на подпольных боях без правил, он, к своему стыду, проиграл. Другой не состоялся, потому что организатору матча передали, что Джамал Кемиров будет недоволен.
Джамал всегда занимался карьерой Ташова. Последние восемь лет он одевал Ташова и обувал его, он менял ему тренеров и дарил квартиры. Ташов никогда не считал себя чем-то отдельным от Джамала Кемирова. Ему всегда казалось, что вот есть Джамал, и у Джамала есть дом, и в этом доме есть разные вещи: «мерс» в гараже, автомат в «мерсе», и он, Ташов Алибаев, где-то вместе с «мерсом» и автоматом. Ташов стеснялся думать сам. Он всегда полагал, что думать за него должен Джамал, потому что у Джамала это получается лучше. Разве кулак может думать за человека, куда бить?
Самое страшное, что свалилось на Ташова за последние несколько месяцев – было черное, непредставимое одиночество. Сколько Ташов помнил себя, он всегда, как птенец в гнезде, жил в теплом и уютном соседстве других существ. Рядом всегда была мать и друзья, а когда мать погибла, вместо матери остался Джамал. Кемировы были его семьей раньше, чем он женился на Фаине. Он был вместе с Джамалом в роддоме и на Красном Склоне. Он жил у Кемировых, дружил с их друзьями и убивал их врагов. Когда Джамал выгнал его, враги остались врагами, а друзья повернулись спиной, и самые честные из них сказали, что боятся помогать ему, потому что Джамал это запретил. Правда, не все враги были кровниками: кто-то протянул щупальца, Сапарчи пригласил Ташова на встречу и предлагал ему какую-то должность в Москве, и даже Христофор Мао, похожий на осторожного кота, выставившего вперед вибриссы и тонко принюхивающегося: мол, можно или нельзя, – даже Христофор Мао предлагал какую-то сделку. Они разговаривали в кабинете, и у Ташова было такое чувство, словно они разговаривают в нужнике.
Одиночество было страшней смерти.
Когда Булавди передал Ташову, что хочет встретиться, Ташов не сомневался, что его просто хотят убить. Он и поехал-то туда, чтобы разом покончить дело, даже оружие оставил в машине, потому что он-то больше не хотел никого убивать. Но Булавди отпустил его, и Ташов до сих пор не понимал, почему. Не мог же чеченец надеяться, что отлученный начальник ОМОНа и в самом деле может убедить тех, кто выставил его за порог, что Булавди не убивал Заура Кемирова? В этом деле Джамал не поверит никакой клятве, даже если Булавди руку себе отрежет, Джамал поверит только фактам.
– Ты не клялся мне на Коране, – повторил Джамал, – так поклянись.
Один из бывших с ним людей прошел, неловко ступая, по ковру гостиной, и снял с полки старинную черную книгу. Ташов с беспощадной ясностью понимал, что ему предлагают. Его заперли в черный чулан, потому что он отказался убивать, и вот теперь ему приоткрыли дверь, – и в эту дверь бил лучик света, и тепло очага, и улыбки друзей, и гора еще не случившихся трупов.
– Клянусь Аллахом, Джамал, – сказал Ташов, – я никогда не изменю тебе, и буду служить тебе в жизни и смерти.
Они обнялись, и Джамал сказал:
– Кстати. Ты возглавишь Чирагский район.
* * *Дело по факту гибели Заура Кемирова, президента республики Северная Авария-Дарго, было возбуждено по статье 205, часть 1, «центральный террор». Поручено оно было следователю по фамилии Пиеманис.
Новенький «шестисотый» «мерседес», в который была погружена мина, разлетелся на молекулы, но система «Поток» на выезде из Москвы зафиксировала его номера. Пиеманис послал запрос о номерах, и оказалось, что их выдала месяц назад ГИБДД города Торби-калы; и тут же стало ясно, что номера – фальшивые, а «мерс» – краденый.
Эксперты стали восстанавливать заводской номер «мерса». Заводской номер у «мерседеса» выбит на двигателе, на шасси, и на ребрах сиденья, и все это разлетелось в клочки, и не все клочки можно было найти, а те, что нашли, оказались, по заключению экспертов, перебиты опытным специалистом.
В Москве угоняют двенадцать тысяч автомобилей в год; но «мерседесов» из них меньше тысячи, а новеньких сверкающих «шестисотых» – меньше двухсот. Эксперты выдали список вероятных заводских номеров взорванной машины, и следователь Пиеманис сравнил этот список со списком номеров угнанных машин.
Черный «шестисотый», взорвавшийся ненастным февральским днем у шлагбаума аэропорта «Внуково», был украден за три месяца до этого у хозяина крупного рекламного агентства на улице Профсоюзная. Когда владелец сел за руль, в машину заскочили трое кавказцев. Один из кавказцев перебросил владельца назад, другой взлетел на водительское сиденье, а третий тоже сел сзади и всю поездку держал свои ноги на шее владельца. Они заехали за город и выкинули рекламщика где-то в лесу.
Это был классический почерк аварской или ингушской банды, специализирующейся на угоне дорогих иномарок. Таких банд в столице были десятки. Они приезжали на гастроли и уезжали обратно.
Следователь Пиеманис еще дважды допрашивал Кирилла, и Кирилл подробно рассказал ему о человека, который вышел из машины. По приказу Джамалудина Кирилл не назвал имени этого человека и умолчал, что тот уже опознан братом погибшего.
* * *Зимой в республике взорвали Мурада Шавлохова. Его подорвали фугасом, а после расстреляли, и никто не думал в этом деле на Джамала. Думали на Шарапа Атаева, потому что Мурад был тот самый человек, который купил место начальника службы судебных приставов у Христофора, а Шарап был тот самый человек, который купил то же место у Сапарчи.
А согласитесь, если два человека купили одно и то же место, они же должны как-то выяснить, кто его займет?
За пост начальника таможни убили двоих; за замминистра финансов – троих, а с одним чиновником по имени Гамзат вышло и вовсе нехорошо: ему продали должность министра культуры, но Джамалудин Кемиров его очень не любил: кто-то сказал ему, что Гамзат написал в Москву донос и назвал там Джамала прихвостнем инсургентов.
Короче, Джамал велел привезти его в резиденцию в багажнике, и Гамзат сразу после этого путешествия подал заявление об отставке. После этого мало кто осмеливался купить себе должность, не согласовав это дело с Джамалом, а насчет Гамзата и доноса, все, как выяснилось, было вздор и клевета. Ничего такого про инсургентов Гамзат не писал, и вообще писать не умел, так что Джамал совершенно напрасно не утвердил его на должности министра культуры.
* * *А к марту Джамал стал выбивать из-под Мао последнюю скамеечку, остававшуюся у федералов: закон.
В республике и раньше судили по адату. В горных селах кривой равнинный суд презирали настолько, что всякую свою беду сельчане несли к главе администрации села, и тот, если был человек совестливый, призывал имама мечети и объяснял, что вот так это дело будут судить по шариату, а так – по обычаю. Люди выбирали, как выгодней. Нередко обращались в таких спорах и к Зауру Кемирову – делегации старейшин или толпу кровников можно было встретить в резиденции каждую неделю.
Но все-таки такого еще не бывало в республике, чтобы каждую ссору можно было принести к Джамалудину. Чтобы каждого районного начальника милиции назначали на место со словами, что если ему ночью позвонит Джамал, то тот должен достать арестованного, про которого скажет Джамал, и освободить, или, наоборот, расстрелять. А не освободит и не расстреляет – поедет в Бештой в багажнике.
Судебная власть Джамалудина опиралась на силу и на адаты, и он делал все, чтобы возродить то, на что она опиралась. Джамалудин открыто одобрял случаи, когда мужья убивали неверных жен; потребовал от женщин носить платки, и в марте, выступая в новостях, он вкрадчиво сказал: