Работая лопатой, вилами или граблями, Пат слышала, как эти фразы шелестят в ушах, словно пришедшие извне; временами даже казалось, что это не ее, а его мысли о ней – хотя и не она писала ему письма. Скорее всего, если бы не рождественская открытка, он вообще не узнал бы о ее существовании. Где-то там, в необъятном мире, бесконечно далеко от них с Гарриет, находится «их» заключенный… бывший заключенный. Возможно, он страдает, терпит лишения. Ему приходится прятаться. Он мечется; на него ведется охота. Охота в буквальном смысле слова – с помощью собак с любовно подобранными кличками: «Уагтер» (сторож) или «Беоти» (брат), – которые в мгновение ока бросятся на него по команде. Он захлебывается в трясине больших городов, где любой почувствует себя иммигрантом, задыхается в притонах для темнокожих – пропахших мочой лощинах, где безымянные белые покупают наркотики; или вновь и вновь дергает ручку игорного автомата в казино по ту сторону границы, – один в толпе безликих людей в одинаковых теннисках. А часовой механизм отсчитывает время: для него уже приготовлена бомба в золотистом пластиковом пакете с ручками. Сплав обыденности с вечностью, которого Пат добивалась, работая на земле, потерял для нее всякий смысл. С грязью – обыкновенной грязью – на руках, она казалась себе похожей на темнокожего лакея в белых перчатках, когда он прислуживает за столом в каком-нибудь расфуфыристом особняке – например, у Хабермана…
Где-то за пределами сада сработала сигнализация против воров; ей почти с вагнеровским драматизмом ответили сирены «скорой помощи» и полицейских машин. Луковицы, которые Пат сохранила с прошлого года, ждали своей очереди быть погребенными, чтобы возродиться. Но человеку, замурованному в его последнем пристанище, уже не вырваться…
Она стала проверять окна и двери перед тем, как выключить свет в спальне. Затаив дыхание, прокрадывалась в комнату Гарриет: та не подозревала об этих посещениях. Запирала калитку на засов, а поскольку вставала первой, успевала отпереть до пробуждения дочери. Однажды Гарриет пожаловалась на духоту: она хотела открыть окно и обнаружила, что оно заперто на задвижку. Да, ответила мать, ей что-то послышалось – наверное, это шастал старый кот, который имел обыкновение залезать в открытые окна и однажды нагадил на ковер, – вот она и решила… Они немного посмеялись над старым гулякой.
– При закрытых окнах запах все еще дает себя знать.
– Извини, дорогая. Вымою еще раз это место с шампунем.
Однажды утром, когда Пат в пижаме подошла отпереть калитку, утренней газеты на траве не оказалось: должно быть, застряла в щели и выпала обратно. Пат открыла калитку. Газета действительно лежала там, на тротуаре.
Пат нагнулась; ее глаза оказались вровень с каким-то свертком, спрятанным в гуще ветвей куста жасмина. Чувствовалось, что его именно спрятали, а не случайно уронили. В свертке оказалась одежда, какую носят и мужчины, и женщины: джинсы Гарриет, которых она практически не надевала, потому что они были ей велики; рыбацкий свитер с греческого острова Миконос, где она побывала туристкой; грубые мужские носки – молодые девушки надевают их под башмаки на деревянной подошве. Вот так же сама Пат в детстве оставляла молоко для фей (или бездомных кошек?). Верила в пасхальное гнездо, когда утром на Пасху находила спрятанные шоколадные яйца. ..
В газете было напечатано сообщение из надежных источников, что русские организовали побег трех политических заключенных; по-видимому, те уже находятся в Москве.
Забрала ли Гарриет вещи обратно, или неожиданный дар осчастливил какого-нибудь бродягу, но спустя пару дней свертка на месте не оказалось. Пат смолчала, чтобы не ставить дочь в неловкое положение.
Вечером в открытую дверь кухни вошел мужчина. Пат Хаберман мгновенно поняла, кто это. От страха у нее началась внутренняя икота, однако внешне она казалась неподвижной. Стояла как вкопанная, преграждая путь чему-то ужасному…
Он понял: она его узнала, – и погасил улыбку, словно подчеркивая важность своих полномочий.
– Вы одна?
Тогда Гарриет спокойно поднялась, как будто услышав свое имя, и подошла, чтобы закрыть за ним дверь.
Удушливая волна – совсем как приливы, мучившие Пат, когда она достигла пятидесятилетнего возраста, – погнала ее в спальню. Она закрыла дверь, испытывая яростное желание биться в нее и выть раненым зверем. Села на кровать, свесив руки между коленями. Стены смотрели на нее с осуждением. Она старалась не слышать проникающие сквозь них голоса, даже приглушенный смех. Потом встала и прошла в ванную. Чтобы хоть чем-то занять руки, наполнила водой стакан для полоскания зубов и, как узник, лелеющий свой единственный зеленый росток, полила стоявшие в горшке африканские фиалки – словно во искупление чудовищной вины перед своей дорогой девочкой. Все было кончено.