Альберт Эйнштейн. Теория всего - Максим Гуреев 22 стр.

«Не допускайте, чтобы дом превратился в музей». Согласно преданию, эти слова были сказаны Эйнштейном накануне своей кончины, и следует заметить, что его бывший секретарь Элен Дюкас, а также душеприказчик Отто Натан приложили все усилия, чтобы личность ученого так и осталась тайной, биография – почти житийным повествованием, а репутация – безупречной.

Биографы Эйнштейна Пол Картер и Роджер Хайфилд замечали в этой связи: «Биографы и исследователи творчества Альберта Эйнштейна, желавшие получить дополнительную информацию о его жизни или воспользоваться тем, что он написал, неизменно обнаруживали, что их попытки наталкиваются на неожиданные препятствия. Основные источники информации либо скрывали, либо подвергали цензуре».

Чего же так боялись Дюкас и Натан?

Разглашения неких подробностей личной жизни нобелевского лауреата? Проявления в частной переписке образа совсем другого Эйнштейна – не столь симпатичного в общении, вовсе не столь либерального, а порой и просто жестко авторитарного? Вполне возможно.

Конечно, это была борьба за сохранение мифа, глухая защита перед открытой обществу информацией, перед возникновением многочисленных и порой очень острых неудобных вопросов к человеку, кардинально изменившему научное сознание в ХХ веке.

Однако было бы ошибкой винить во всем этих двух преданных Эйнштейну и его памяти людей, которые, по сути, до конца восьмидесятых годов ХХ столетия перекрыли все пути к постижению биографии и личности великого ученого. Просто они были уверены, что, свято соблюдая требование Альберта оградить его память после смерти от всеобщей истерии, точно исполняют поставленную перед ними задачу.

Элен Дюкас скончалась в 1982 году в возрасте восьмидесяти пяти лет.

Отто Натан умер в 1987 году в возрасте девяноста трех лет.

Но, как известно, всякий запрет (всякая несвобода) рождает «чудовищ» – домыслы, предположения, слухи, сплетни, догадки, большинство из которых не соответствуют действительности, но зато с успехом прививаются в массовом сознании.

Следовательно, правильней было бы задать вопрос – чего же так боялся сам Альберт Эйнштейн?

Ответить на этот вопрос мы и пытаемся на протяжении всего нашего повествования.

Попытка совместить воображаемое и обыденное, мифологическое и реальное, можно утверждать, была своего рода основным мотором, двигателем жизненной философии Эйнштейна-человека и Эйнштейна-ученого.

Он был глубоко уверен в своей непогрешимости в плане вечных ценностей, данных самой природой (слова «Бог» ученый старательно избегал), но невыносимо страдал от несовершенства реального мира, в котором и сам был несовершенен, слаб и порой просто беспомощен. Таким Эйнштейн себя не любил, а потому всячески скрывал от окружающих свое второе «я» – обычного человека, доброго и злого, благородного и коварного, мудрого и безнадежно глупого, скромного и гордого одновременно.

Отпечатки ладоней Альберта Эйнштейна. 1930 г.

Ученый чувствовал парадоксальность одновременного существования этих двух непохожих «я», но относился ко всякой иррациональности как к злу и опасности, уводящим «сильную личность» (исследователя, в частности) от достижения поставленной цели.

«Сильная личность призвана разрушить существующие ценности <…> кто должен быть творцом в добре и зле: поистине тот должен быть разрушителем, развивающим ценности <…> сверхчеловек как новый человек должен сотворить новый земной смысл».

Вне всякого сомнения, Альберт Эйнштейн был человеком своего времени. Его мироощущение и жизненная философия сложились на рубеже веков, когда поиск сверхчеловеческого шел по всем направлениям. Будучи идеологом этого поиска, Ницше утверждал, что формирование так называемой «сильной личности» возможно лишь в момент смерти Бога. Человек, обладающий незаурядными духовно-нравственными и умственными способностями, сильной волей, человек чувственный является носителем новой духовности, именно новой, всячески отметающей ветхие ценности, что давно устарели, так как человечество движется только вперед. Воля к освобождению своего «я» от оков традиций, правил и законов, по мысли философа из Веймара, делает человека достойным уважения.

Не являясь формально поклонником Ницше, Эйнштейн подсознательно разделял именно такой взгляд на окружающий его мир, ибо видел себя человеком, выстраивающим свое существование соответственно только своим представлениям о своей собственной ценности. Всем ходом жизненного и научного пути он как бы вторил размышлениям Фридриха Ницше о том, что личность (сильная личность) на пути к достижению поставленной высшей цели не должна сковывать себя искусственно созданными культурно-нравственными и моральными установками. Свобода личности есть высший самооправданный ориентир, вполне допускающий нигилизм и атеизм (порой и богоборчество) как необходимые инструменты в борьбе с моралью.

Выбирая между моралью и свободой, Ницше, а вслед за ним и Эйнштейн, безусловно, выбирает свободу.

Представления о морали как своде общепринятых традиций и негласных правил, как совокупности представлений о добре и зле, о правильном и неправильном, на рубеже XIX – ХХ веков подверглись жесточайшей ревизии. Причиной тому стало категорическое отвержение религиозной морали как посягающей на свободу отдельно взятого индивида. Суммируя коллективный опыт и общественное мнение, Ницше пришел к выводу, что традиционная мораль (основанная на несвободе) безнадежно устарела.

Ровно к такому же выводу пришел Эйнштейн еще в юности, сочтя собственную свободу выше семейных, религиозных и прочих (научных в том числе) догм.

Быть свободным от морали во имя морали. Весьма показательный для индивидуума, уверовавшего в смерть Бога, парадокс. Быть против цивилизации с ее повседневным безумием, ратовать за возврат к природе (у Эйнштейна это обращение к вечному Космосу), спасать культуру от многовековых наслоений, давно убивших изначально светлые идеалы, идущие из мифической древности, формировать «новую» духовность «сверхчеловечества» – таковы основные постулаты ницшеанского миропонимания, которые Альберт Эйнштейн воспринял, глубоко осмыслил и воплотил в своем жизненном опыте.

Более того, если говорить о деструктивной деятельности «сильной личности», которая разрушает во имя создания нового, то ученый пошел дальше. Ведь он, по сути, разрушил классическую науку, создав новую платформу для знания ХХ, а может быть, и XXI века.

Созидание – как пример движения вперед и истинного освобождения.

Таким образом, истинность духовности ницшеанского «сверхчеловека» выражается в его активном действии «от противного», то есть в противоположном направлении закономерностям развития современного ему общества.

Однако жизнь всякий раз оказывается глубже и многообразней разного рода теорий и умозаключений, выше, как бы сказали герои Достоевского, «арифметики». Она призывает и, точнее сказать, вынуждает идти за собой, преподнося тем самым уроки, питающие мудрость.

Иной вариант невозможен.

Эйнштейн, конечно, знал это, как, впрочем, и слова его великого соотечественника Иоганна Вольфганга фон Гёте:

Эпилог

Вот уже больше шестидесяти лет человечество живет без Альберта Эйнштейна. И мир по-прежнему несовершенен ровно до той степени, до которой человек продолжает блуждать в собственных сомнениях, страхах и собственной несвободе. Более того, человек по-прежнему остается мерой всех вещей, мерой не совершенной, не абсолютной, а потому не применимой в научных формулах. «Человек – это часть целого, которое мы называем Вселенной, часть, ограниченная во времени и в пространстве, – пишет Эйнштейн. – Он [человек] ощущает себя, свои мысли и чувства как нечто отдельное от всего остального мира, что является своего рода оптическим обманом. Эта иллюзия стала темницей для нас, ограничивающей нас миром собственных желаний и привязанностью к узкому кругу близких нам людей. Наша задача – освободиться из этой тюрьмы, расширив сферу своего участия до всякого живого существа, до целого мира, во всем его великолепии. Никто не сможет выполнить такую задачу до конца, но уже сами попытки достичь эту цель являются частью освобождения и основанием для внутренней уверенности».

Эйнштейн, отрицающий индивидуальность и призывающий освободиться от «этой тюрьмы», сейчас воспринимается не иначе, как enfant terrible в благородном академическом семействе, ведь, по сути, он отрицал сам себя, а точнее, свое существование в науке.

Эйнштейн, отрицающий индивидуальность и призывающий освободиться от «этой тюрьмы», сейчас воспринимается не иначе, как enfant terrible в благородном академическом семействе, ведь, по сути, он отрицал сам себя, а точнее, свое существование в науке.

Быть первооткрывателем идеального мира, но в то же время не признавать эту способность в других. Воистину парадокс!

Как мы уже писали на страницах этой книги, в мировоззрении Эйнштейна примером идеального и гармоничного мира был мир Спинозы, в котором происходило неостановимое, постоянное, относительное движение действующих друг на друга тел. По сути, ученый взял классический идеал XVII столетия, откуда он извлек принцип относительности и распространил его на новые явления, законы и открытия, сделанные на рубеже XIX—XX веков.

Из картины миры Эйнштейну удалось исключить абсолютные ускоренные движения, но дальше пойти не удалось. По мысли биографа Альберта Эйнштейна философа Бориса Григорьевича Кузнецова, «…в науке сохранилось чуждое идеальной гармонии мира различие между электромагнитными и гравитационными полями. С другой стороны, в движении элементарных частиц были обнаружены такие особенности, которые не укладывались в первоначальную схему идеальной гармонии мира. Не только отошедшая от этой схемы механика Ньютона, но и восстановившая гармонию механика Эйнштейна исходит из непрерывного движения частиц, положения и скорости которых определены начальными условиями и взаимодействиями между собой. В двадцатые годы выяснилось, что положение и скорость частицы, вообще говоря, не могут быть с неограниченной точностью определены для каждого последующего момента. Но здесь аналогия кончается. Квантовая механика не была ни субъективной, ни объективной трагедией Эйнштейна».

Однако вернемся к ошибающемуся, страдающему, страстному человеку, которому нет места в «чистой науке», но без которого всякое движение мысли не просто лишено всякого смысла, но и просто невозможно.

Расчеты и наброски Альберта Эйнштейна. 1912 г.

Сомнения и метания Альберта Эйнштейна были внутренними. «кабинетными», на публике он всегда был предельно спокоен, а порой и демонстративно спокоен. На самом же деле единственным и непримиримым своим оппонентом был он сам.

В 1944 году Альберт Эйнштейн писал своему старинному другу, врачу Гансу Мюзаму: «Быть может, мне суждено еще узнать, вправе ли я верить в свои уравнения. Это не более чем надежда, потому что каждый вариант связан с большими математическими трудностями. Я Вам долго не писал, несмотря на муки совести и добрую волю, потому что математические мучения держат меня в безжалостных тисках и я не могу вырваться, никуда не хожу и сберегаю время, откладывая все ad calendas graecas.[2] Как видите, я превратился в скрягу. В минуты просветления я сознаю, что эта жадность по отношению ко времени порочна и глупа».

Ранняя фотография Эйнштейна. Рубеж XIX–XX вв.

Эйнштейн на закате жизни. 1940–1950-е гг.

Попытка сберечь время сама по себе бесконечно призрачна и иллюзорна. Эйнштейн, как видно из его письма, понимает это, но ничего не может поделать с собой, он боится сделать шаг, в котором он впоследствии будет раскаиваться, он как бы вступает со временем в сговор в надежде замедлить или вообще остановить его.

А нужно ли время вообще?

Эйнштейн отвечает на этот вопрос в свойственной ему манере: «Единственная причина, по которой нужно существование времени, – чтобы все не случалось одновременно». Этой причины вполне достаточно, чтобы по воле случая, судьбы ли пространство и время сжались до такой степени, что уже невозможно не поверить в то, что цепь на первый взгляд разрозненных событий, не имеющих друг к другу никакого отношения, есть закономерное следствие предшествующих поступков, деяний и слов.

Вот Эйнштейн смотрит на себя в зеркало. Ему двадцать четыре года: «Рост Эйнштейна один метр семьдесят шесть сантиметров, он широкоплеч и слегка сутуловат. Короткий череп кажется необычайно широким. Кожа матовая, смуглая. Над большим чувственным ртом узкие черные усики. Нос с небольшой горбинкой. Глаза темно-карие, глубокие, взгляд мягкий и лучистый. Голос приятный, глубокий, как звук виолончели».

Ему шестьдесят три года: «Я стал одиноким старым бобылем, известным главным образом тем, что обхожусь без носков. Но работаю еще фанатичнее, чем раньше, и лелею надежду разрешить уже старую для меня проблему единого физического поля. Это напоминает воздушный корабль, на котором витаешь в небесах, но неясно представляешь себе, как опуститься на землю… Быть может, удастся дожить до лучшего времени и на мгновение увидеть нечто вроде обетованной земли».

Эти две картинки, два отражения в зеркале не есть ли доказательство того, что со временем договориться невозможно?

Кажется, что внутри тебя ничего не меняется, потому что ты смотришь на самого себя изнутри (а по-другому и невозможно), но на самом деле зерна, брошенные еще в детстве и в годы юности, неизбежно прорастают. Эти ростки можно безжалостно выкорчевывать или, напротив, старательно взращивать. Подобно тому, как собственные дети растут медленно и до старости остаются для родителей детьми, так и собственное «я» изменяется, как представляется, эволюционно и благообразно. Но на самом деле это порой бывает совсем не так.

Можно предположить, что Эйнштейн ощущал этот мятежный дисбаланс воображаемого и реального, настоящего знания о себе и мифологии, в которую верится так легко и просто.

Наука была именно той второй составляющей предельно закрытой и загадочной личности ученого.

Действительно, на трибунах конференций, университетских лекций, во время светских раутов и встреч с высокопоставленными чиновниками Эйнштейн был одним человеком, но в своем принстонском кабинете, дверь которого всегда была плотно закрыта для чужих, совсем другим.

«Как только была завершена общая теория относительности, т. е. в 1916 году, появилась новая проблема, состоявшая в следующем. Общая теория относительности весьма естественно приводит к теории гравитационного поля, но не позволяет найти релятивистскую [Релятивизм восходит к одностороннему подчеркиванию постоянной изменчивости действительности и отрицанию относительной устойчивости вещей и явлений. – Прим. автора] теорию для любого поля. С тех пор я стремился найти наиболее естественное релятивистское обобщение закона тяготения, надеясь, что обобщенный закон будет общей теорией поля. В течение последних лет мне удалось получить такое обобщение, выяснить формальную сторону проблемы, найти необходимые уравнения. Но математические трудности не позволяют получить из этих уравнений выводы, сопоставимые с наблюдением. Мало надежды, что это удастся до конца моих дней».

«Безжалостные тиски», о которых часто говорил ученый, все более и более сдавливают надежду Эйнштейна на то, что единая теория поля как итог всей его жизни будет когда-либо наказана. Эта драма и есть воплощенная реализация внутреннего надлома ученого, для которого полное одиночество (вершина индивидуализма) и общественное служение (растворение отдельно взятой личности в социуме) не могут существовать друг без друга. Математически доказать это хитросплетение невозможно, человечески это вполне естественно, но требует готовности покаяться в собственной гордости, смириться с допущенными ошибками. Последнее, как известно, для Эйнштейна было совершенно немыслимо.

Он снова и снова приступает к «закону всего».

Читаем в его письме Морису Соловину: «Единая теория поля теперь уже закончена… Несмотря на весь затраченный труд, я не могу ее проверить каким-либо способом. Такое положение сохранится на долгие годы, тем более что физики не воспринимают логических и философских аргументов».

А меж тем все происходило ровно наоборот – философские аргументы множились, тогда как точная доказательная (математическая) база с каждым подходом к теме все более и более обнаруживала свое бессилие перед лицом нерешаемого уравнения, попытку разрешить которое можно было уподобить психозу.

«Переработка реальности при психозе происходит на основе психических осадков из существовавших до настоящего времени отношений к реальности, следовательно, на основе следов воспоминаний, представлений и суждений, которые были до настоящего времени получены от нее и при помощи которых она была представлена в душевной жизни. Но это отношение никогда не было законченным, оно беспрерывно обогащалось и изменялось новыми восприятиями. Таким образом, для психоза возникла задача создать себе такие восприятия, которые соответствовали бы новой реальности <…> обманы, воспоминания <…> имеют при очень многих формах и случаях психоза мучительнейший характер и связаны с развитием страха, это является, конечно, признаком того, что весь процесс преобразования протекает при наличии интенсивно противодействующих сил».