Олек, без шапки, с головой в белом тюрбане из бинтов, смотрел издалека, как экипаж миномета стягивает с направляющих большие полотняные чехлы, как на стальные полозья ложатся округлые тяжелые цилиндры…
Какой-то старший лейтенант, очень высокий и громкоголосый (его слышно было даже на площади), отогнал его к воротам. Затем раздались шипение и гром, словно обрушилась стена, и всеми регистрами зазвучал воздушный орган. В короткую минуту тишины прозвучал второй удар грома. «Катюши» заговорили.
В шесть часов было еще светло, хотя город, а особенно конец улиц и закоулки, уже покрыла вуаль голубой тени, только небо светлело, словно пьяное от избытка света.
На этой прекраснейшей и глубочайшей, ибо уже не освещенной солнцем лазури расцвели длинными брызгами огненных роз красные сигнальные ракеты. Десятки их в букетах опускались на крыши.
И разверзся ад. Танки загрохотали; большие зелено-бурые чудовища выползали на улицу, разворачивались в строй – и по газам!
Немцы бежали от окраин города. Еще только форты гремели с моря, длинными параболами снарядов опоясывая город. Командирский танк подъехал к дому, изрыгая горячие гильзы. Эти большие медные оболочки, обжигающие ладонь при касании, и запускали огромные, метровой длины, сигары противотанковых снарядов. Олек не успевал следить за ходом событий. То тут, то там расцветали красные ракеты, разбрызгиваясь по небу яркими каплями и требуя поддержки минометов и артиллерии. Темнота сгущалась.
Следующий позади санитарный пункт подъехал совсем близко, чтобы быстрей оказывать помощь, и замелькали тени, фигуры с носилками и люди, спотыкающиеся, иногда смешно бредущие неторопливым, пьяным шагом, как при замедленной съемке, а впереди тяжело бежали другие, и где-то заряжались диски для ППШ, и кто-то нес боеприпасы, а кто-то минометы, противотанковые ружья, гранаты. В конце концов беготня так усилилась, грохот выстрелов достиг такого напряжения, что у Олека внутри даже что-то екнуло, у него перехватило дыхание, и ему захотелось с громким криком и голыми руками бежать куда-то, лететь, и он уже собрался было покинуть свой наблюдательный пункт, разгоряченный, безудержный, когда широкая ладонь в кожаной перчатке опустилась ему на плечо.
– Ну, что с тобой, парень?
Это был поручик из блиндажа. Его некрасивое широкое лицо, сильно разрисованное уже не исчезающими морщинами, подобными тем, которые образуются при прищуривании глаз (если хочется что-то увидеть далеко через дым, ветер или снег), его глубоко и далеко посаженные на этом темном лице глаза, голубые и детские, улыбались Олеку. И в этой улыбке растворилось все.
Потом Олек сидел в блиндаже; глухая дрожь стен и земли передавалась телу, словно волны, сотрясавшие землю, проходили над головой, – это в общем наступлении, рыча железными голосами, пролетали танки, поворачивали перед пунктом командования, и только далекие пулеметы стучали, секли и мололи воздух.
Из этого хаоса машин, людей и голосов снова появился один, вбежал в середину, раскидал фигуры в мундирах, ворвался в желтую мигающую пыль света керосиновой лампы: фигура, как из хорошо срежиссированного фильма – танкист в кожаном комбинезоне, туго перепоясанный, с перекошенным на голове шлемом, возле которого болтался внешний контакт ларингофона, опаленный и покрытый пылью. И прежде чем он передал донесение, в победном грохоте сапог, раскатах артиллерийских взрывов, в тарахтении телефонов прозвучало:
– Порт взят!
Потом… Да, что же было потом? Потом был большой подвал, полный людей, вроде присевших на минуту, но уже как бы вросших в эти свои места, готовых ко всему. Кроме пения. Танкист в широко расстегнутой на груди рубашке придерживал сползающую гармонь и играл. Огонь лампы колыхался от сквозняка, качались тени, и ясный, сильный голос гармониста поднимался все выше.
Потом Олек сидел перед домом. Целую ночь он просидел так в ожидании обещанного пропуска. Время от времени он засовывал правую руку за пазуху и касался письма от Зоси, и твердый его уголок, согретый теплом собственного тела, облегчал ему ожидание. Вокруг была кромешная темнота, полная шума моторов, уже мирного, и только изредка, как крик отчаяния, падал в нее одиночный выстрел. Где-то раздавался топот множества ног, на минуту показывалась колонна военнопленных, уводимых в тыл, иногда быстрые, легкие автомобили увозили небольшие группы офицеров. Дуновения ветра, оставляющие на губах соленый вкус моря, приятно освежали голову. Она опускалась все ниже и ниже, и на краю одной из этих уплотненных темнотой, подвижных и невыразительных картин ночи Олек заснул.
Когда он проснулся, черная глазурь неба, сбрызнутая тут и там серебряными дырочками звезд, начала светлеть. Темная синь неба светлела, серела, белела. Ветер, из-за которого до сих пор невыносимо грохотал отставший лист железа на какой-то крыше, утих. Последний, утренний холод студил руки и лицо.
Вместе с рассветом на улицу вышли солдаты, а поручик, который обещал пропуск, долгое время раздумывал (он тоже рассматривал фотографию) и сказал: «Я еду в ту сторону. Могу подвезти».
Открытый «виллис» тронулся с места. Только теперь Олек почувствовал дрожь беспокойства. Он ехал улицами разбитого города, где на каждом шагу надо было объезжать трупы, кучи хлама, обугленные остатки домов, с которых еще осыпался пепел. Олек с трудом разбирал на разбитых табличках названия улиц, пытаясь рассмотреть, есть ли еще какие-нибудь люди на этих развалинах, которые были городом. Их почти не было. Наконец показалась та улица: Гнейзенау. Номер 6, 8, 10… «Это здесь». Шофер остановил машину.
Поручик слегка приподнялся, некоторое время оставаясь в этом положении, а затем опустился на сиденье. Он ничего не сказал.
Там, где был дом, зияла черная воронка с остатками свернутой рулоном жести. Обломки стен, столбы железобетона, спирали железных балок, щепки расколотого дерева – все это было присыпано мукой штукатурки, песком, красным щебнем; испепеленные огнем развалины.
Мотор заурчал, и пока Олек оглядывался, чтобы увидеть кого-нибудь и расспросить о жителях дома, они двинулись очень медленно, как за похоронной процессией, вдоль улицы. Автомобиль дрожал, ворча шестернями на малой скорости.
И тут он увидел сияние волос – сияние светлых волос, может, даже крикнул, и девушка в голубом платье обернулась. Ведро упало со звоном, а поручик, который только теперь вынырнул из глубин созерцательности, сочувственно посматривал то на улицу, то на Зосю, то на Олека. Лицо Олека было спокойно. Но когда он выскакивал из машины, а его ноги при этом подгибались в коленях, на впалой щеке что-то подозрительно блеснуло и светящейся каплей скатилось вниз.
Перевод Язневича В.И.
Атомный город
I
Через два дня после того, как русские взяли Орел, по окончании рабочего дня шеф вызвал меня к себе. Было очень жарко, август царил над пыльным городом, а вода в Темзе упала до уровня, какого не помнили самые старые лондонцы. Темп и уйма дел довели меня до такого состояния, что я невольно вздрогнул, увидев на столе майора кучу бумаг. Но когда подошел поближе, узнал папку, которая лежала сверху. Это было мое личное дело: он как раз сравнивал какой-то машинописный листок с моей характеристикой, с которой, впрочем, я не был ознакомлен.
– Как вам работается? – спросил он.
Это меня несколько удивило, поскольку вопрос явно выходил за рамки служебных отношений. Я что-то буркнул, что могло сойти за ответ, и застыл в ожидании.
– Вы ведь были в Штатах три года назад, правда?
Я подтвердил.
– Это очень хорошо. Садитесь, закуривайте, я должен ознакомить вас с необычной историей. – Майор постучал тупым концом ножа для бумаг по крышке стола.
– Какие языки вы знаете, кроме английского?
– Итальянский и немецкий.
– Вы ведь бегло говорите на них, да?
– Я знаю берлинский и венский диалекты, могу говорить также на plattdeutsch и flaemisch[134].
– Я так и думал. – Он медленно встал из-за стола, в движениях его чувствовалась усталость. – А теперь идемте со мной. Машина нас уже ждет.
Автомобиль меня удивил. Это был не наш «кадиллак», а массивная черная машина с никелированными накладками, очень роскошная. Когда мы тронулись, я спросил:
– Что все это значит, господин майор?
Он положил руку на мою.
– Не думайте, что это отсутствие доверия. Но я не могу вам ничего сказать, пока… – он заколебался, – пока вашу кандидатуру не одобрят. Речь идет об очень важной миссии.
Машина остановилась перед не известным мне большим домом. От улицы его отделял тронутый засухой сад.
Внутри было пусто и прохладно. По коридору нас вел сержант в мундире технических войск, шагал чуть впереди. Мы вошли в большой зал. Вдоль темных панелей стояла тяжелая, годами не передвигавшаяся мебель. Матовые зеркала, натертый паркет, фиолетовые портьеры. Серебряная люстра была снабжена огромной лампочкой. В углу стоял какой-то штатив, прикрытый черным полотном, который явно не принадлежал к меблировке восемнадцатого века. За овальным столом с резными ножками сидели трое мужчин. Я окинул их взглядом – двое лысых, один из них курил черную сигару. Третий был худой, как англиканский пастор, но носил фиолетовые очки. Они сидели на диванчике из пурпурного плюша.
Машина остановилась перед не известным мне большим домом. От улицы его отделял тронутый засухой сад.
Внутри было пусто и прохладно. По коридору нас вел сержант в мундире технических войск, шагал чуть впереди. Мы вошли в большой зал. Вдоль темных панелей стояла тяжелая, годами не передвигавшаяся мебель. Матовые зеркала, натертый паркет, фиолетовые портьеры. Серебряная люстра была снабжена огромной лампочкой. В углу стоял какой-то штатив, прикрытый черным полотном, который явно не принадлежал к меблировке восемнадцатого века. За овальным столом с резными ножками сидели трое мужчин. Я окинул их взглядом – двое лысых, один из них курил черную сигару. Третий был худой, как англиканский пастор, но носил фиолетовые очки. Они сидели на диванчике из пурпурного плюша.
– Вы говорите по-немецки? – начал тот, который курил сигару. У него были рыбьи глаза и нос в виде раздавленной луковицы.
Я лишь кивнул.
– Also was würden Sie über die heutige militarische Situation an den Fronten sagen?[135]
Я начал, внутренне немного развеселившись, краткий обзор, который он вдруг прервал на середине фразы:
– Скажите: Fischers Fritze fischt frische Fische[136], только быстро и трижды.
Я сказал.
Теперь настала очередь типа в фиолетовых очках, из-за которых не было видно его взгляда.
– Что такое энтропия?
Я сказал.
– А вы знаете формулу Эйнштейна об эквивалентности массы и энергии?
Я знал.
– А что вы скажете об этой депеше? – сказал третий и положил передо мной листок бумаги, на котором было что-то напечатано на пишущей машинке. Шесть строчек букв и цифр, без пробелов и знаков препинания, – похоже, это был какой-то шифр. Я разгладил немного помятый листок, сказал:
– Я не специалист по шифрам.
– Ничего, – кивнул он. – Посмотрите внимательно и скажите, не находите ли вы что-то знакомое – какие-нибудь знаки, например… Не повторяется ли там что-то? Не обязательно быть дешифровщиком, скорее тут необходима сообразительность.
Надпись содержала около ста пятидесяти знаков. Я быстро пробежал глазами буквы и числа. В сочетаниях букв я не смог обнаружить даже намека на смысловые значения, поэтому принялся за цифры. Через минуту я положил листок. Прикуривая поданную сигарету, сказал:
– Некоторые цифры повторяются… два раза рядом встречаются цифры 92 и 239. Этот комплекс я знаю. Он напоминает мне атомные данные радиоактивного элемента урана – может быть потому, что я недавно читал об этом в какой-то статье… Перрена, кажется. Есть и другие числа: 94, 239 и 235, но этих я не знаю. Нет таких элементов.
– Уже есть, – сказал он. – Теперь прошу сосредоточить внимание. Начинаете ли вы о чем-то догадываться на основе заданных вам вопросов? Все они относились к одной теме.
– Нужно было обратить внимание на это с самого начала, – вмешался молчавший до сих пор майор.
Мужчина в очках чуть улыбнулся:
– Это невозможно. Тогда бы старший лейтенант переключил внимание в нужном направлении и имел слишком много данных. В нашем деле нужно ориентироваться именно ex post[137], тут мало быть просто находчивым.
Это наверняка был американец – я определил это по акценту; впрочем, англичанин никогда не стал бы подвергать риску тонкие ножки дорогого кресла, на котором раскачивался.
Я сказал:
– Атомные веса, уран, немецкий язык, Америка…
– А это вы как определили? – насторожился толстяк с сигарой, уставившись мне прямо в глаза.
– По выговору, – улыбнулся я. – Итак, поскольку я специализируюсь на новых видах оружия, речь идет, я думаю, о каком-то использовании атомного оружия, – может быть, это лучи смерти или распад элементов?
Человек с сигарой кивнул майору.
– Кажется, вы не обманули наших ожиданий, – сказал он и продолжил, обращаясь ко мне: – Значит, так. Вы получите задание необычайного значения. Его выполнение может серьезно приблизить окончание войны. Возьметесь вы за него?
Я даже не моргнул.
– Послушайте. Соединенные Штаты обладают научной концепцией, которая может в течение ближайшего времени принести союзникам победу. Это, – он выдержал короткую паузу («Толстые люди всегда любят сенсации», – подумал я), – это атомное оружие. Освобожденные силы материи. Мы собрали в одном месте лучшие умы, на нас давно уже работают большие предприятия с целью производства необходимых аппаратов и сырья. Имеется мощная система их защиты от вражеской разведки. Вы вскоре познакомитесь с нею детально. Тот, кто работает в этом направлении, лишается всех контактов с обществом. Все живут, едят, спят, развлекаются в полной изоляции. Отдельные этапы работы выполняются по конвейерной системе. Никто, кроме горстки надежных людей, не знает о производстве в целом. Мы полагали, что враг не узнает ничего, кроме некоторых данных общего характера, то есть о том, что мы строим огромные фабричные предприятия, что отрезаем их от мира. Однако в последнее время радиоперехват обнаружил два сообщения, высланные из Аргентины. Одно из них вы видели. Сейчас мы организуем компактную группу, задачей которой будет охрана секрета – действенная охрана, подчеркиваю, и прежде всего решение загадки этих двух сообщений. Пока мы не смогли их расшифровать. И вы видели, что содержание их находится в связи с нашим вопросом. Наверное, вы догадываетесь, что охранная организация, которая является автономной частью нашей контрразведки, уже существует. Для этой цели нам выделили наилучших людей. Но дело настолько серьезное, что мы не можем обойтись обычными средствами. Для нас нет ничего столь сложного, трудного, дорогого, чего мы не могли бы использовать в случае необходимости. Поэтому, предполагая, что враг – по крайней мере частично – проник сквозь наши фильтры, мы решили создать второй аппарат, такой же сильный, а может, даже и лучший, который будет работать параллельно с существующим. Эти сообщения заставили нас ускорить работу. Наш девиз: делать все, что в человеческих силах, и еще больше.
Он прервался, глубоко вздохнул и, потушив черный окурок в пепельнице, закончил:
– Теперь вы отправитесь на аэродром. Домой возвращаться вам уже нельзя. Родственников мы уведомим сами. Формальные вопросы, служебные, уже решены. Вы получите документы на имя физика, который должен был приехать в США. Об этом упоминала наша пресса. Сначала вы познакомитесь с проектом в целом, а затем начнем работать.
– Надеюсь, я полечу на «либерейторе»? – сказал я.
– Нут, у нас «лайтнинг»…
– Этого я и боялся. А нельзя на четырехмоторном?
– Я прилетел сюда на такой же машине. Вы не доверяете нашей технике? – спросил третий, низкий толстяк с полированной лысиной.
– Она немножко легковата, на мой взгляд, – сказал я, вставая. – Я смогу получить свой несессер? Он дома. Кроме того, я курю только «Филип Моррис».
– У вас будет даже птичье молоко, – серьезно сказал человек с сигарой.
II
В коридоре я попрощался с майором, поблагодарив его за доверие. Он сердечно пожал мне руку и пожелал доброго пути. На улице ждали машины. Лысый толстяк с сигарой сел со мной в «бьюик».
Как только машина тронулась, он сказал:
– Мы должны будем как следует использовать время в дороге. Вам нужно узнать все, что косвенно или непосредственно касается механизма производства. Я расскажу вам о системе работы и защитных механизмах.
Мы приехали в аэропорт Кройдон. На западе небо было стального цвета, но без туч. Я услышал, что атмосферное давление падает. Мой спутник исчез на короткое время и вернулся в обществе высокого летчика.
– Это капитан Корви, который перепрыгнет с нами Атлантику.
Мы вышли на летное поле. В воздухе было полно машин. Чумазые механики уже выдвигали «лайтнинг», длинную алюминиевую стрекозу с двумя фюзеляжами. Мы забрались в кабину, пропеллеры начали вращаться и растворились в воздухе. Мы вырулили против ветра. Дождались своей очереди, и наконец колеса мягко оторвались от травы.
– Вы помните, о чем мы говорили в машине, правда? – начал толстяк. Его звали Грэм. Усаживаясь удобнее в низком кресле, он выглядывал в окно. – Мы отправляемся прямо в Clinton Engineer Works. Это наши заводы в Теннесси. Вы там бывали?
– Конечно, в 1937 году. Помню сплошные болота и тучи пыли.
– Вы превосходно охарактеризовали эти окрестности.
– Не пойму, почему выбрали такую пустыню?
– Именно потому, что это пустыня. В процессе производства возникают радиоактивные облака, и окружающий воздух становится смертоносным для живых существ… Ну, сейчас у нас уже есть соответствующие защитные средства. Климат уже не так досаждает, как вначале.
– Управление погодой?
Он улыбнулся:
– Нет, но уже есть постройки – одиннадцатиэтажные блоки. Наши специалисты на месте объяснят вам техническую сторону процесса, сущность открытия. Это необходимо, чтобы вы могли определить все слабые места, в которые немцы могли бы вставить свою отмычку. Я вам покажу. – Он порылся в кармане. – Это планы корпусов с учетом защитной системы. Рисунок от руки, который я уничтожу, когда вы его запомните, потому что заметки делать нельзя.