Газета "Набат", февраль, 1996 г.
А то, что человек заглянул в космос не как в мечту, а как в бездну, ими отторгнуто. Трудно защититься от того, чего мы не знаем, чего человечество не знает. Чувствуешь, как одинаково беспомощны и язык физиков-ядерщиков, и язык деревенских старух, для которых выше аистиного гнезда уже начинается небо. И вопрос не праздный: за что пытается удержаться человек? Какие ищет объяснения?
Что любопытно, упоминают религию, философию и искусство, а не физику и математику. Универсальность их инструментария упразднена. Крушение целого космоса научной веры...
Вот, например, какие ответы я получала: "чтобы понять то, что случилось, существуют два пути - философия и религия, а искусство это не может пережить, оно способно только представить", "так хотелось выразиться, что неожиданно начал писать стихи, хотя уже далеко не мальчик", "я стала ходить в церковь, только у религии есть ответы на эти вопросы". Событие как бы находится еще вне культуры. Потому что: у нас нет подобного опыта - это первое, а второе, кажется, французский писатель Морис Бланшо однажды заметил, что роман, написанный после Аушвица, все равно будет написан как бы до Аушвица. И объяснял это тем, что ужас этого концлагеря невозможно вынести даже в воображении.
Так легко и привычно соскользнуть в банальность... В банальность ужаса...
- Говорят, что нужно хотя бы пятьдесят лет, чтобы событие стало историей. А тут приходится идти сразу за ним... По горячим следам...
- Раньше я путешествовала по чужому страданию, а сейчас сама такой же свидетель, как и все. Моя жизнь - часть события, я здесь живу. Среди этого. Находясь внутри, чувствуешь иначе, чем со стороны. Чернобыль - уже метафора, символ. Но для всех разный. В Минске - один Чернобыль, в самой зоне - другой. Где-то в Европе - третий. В самой зоне поражает равнодушие, с которым чаще всего говорят о нем. Для людей здесь - это обыкновенная жизнь. В мертвой деревне живет старик. Один. Спрашиваю у него: "Вам не страшно?" А он у меня: "Чего страшно?"
Если размышлять о времени, то оно непостижимо. Разное в жизни, и в смерти. Почему-то я уверена, что в горах и у моря можно испытать разное чувство времени. Одно оно - на войне. Другое - после войны. Это то, что нам известно. А теперь вот началось время после Чернобыля...
...На обыкновенном уазике, как на машине времени, мы попадаем в прошлое. Странные штуки вдруг стали там происходить со мной: потерялось ощущение себя, времени, пространства. Мертвые дома, сельские клубы, школы... Уже выцветшие, когда-то красные флаги, старые лозунги, призывы: "Коммунизм - светлое будущее всего человечества", "Идеи Ленина победят мир"... Мы, как инопланетяне, начинаем лихорадочно искать на былой земле следы разумной жизни. В колхозных конторах и клубах валялись гипсовые фигурки вождей, их портреты, все остальное люди забрали. Или сами, или мародеры, которые прошли следом. Деревенские кладбища, братские солдатские могилы, военные памятники. Это и есть мы. Так мы жили. Так выглядит наша жизнь со стороны. Остались после нас могилы и жертвенники, как после древних стоянок воинственных племен...
А вокруг лунные пейзажи... Уже из будущего... Верхний слой земли на десятках гектаров снят, вместо него все засыпано доломитовой мукой. Уходящее за горизонт неземное поле. Уже в темноте в одной из деревень наткнулись на памятник Ленину. Стоит один на мертвой земле... Из хаты напротив вдруг выскочил дикий кабан, за ним второй... В человеческом жилье поселились звери...
Так вот как выглядит вечность!?
Цветут белые сады... Как накрытый стол без гостей... И деревенская улица без человека. Поле без человека. Дорога в никуда. Провода в никуда.
Зашли в пустую хату - икона лежит на белой скатерти...
Иногда мы находили там людей. Верный признак: стоит знак "Высокая радиация. Вход запрещен", а за этим знаком - зеленое жито... Живут там своим миром. Это мир уже после технологии, когда в руках у человека снова только топор и лопата. Как сто или двести лет назад - сидят при лучине или керосиновой лампе. Жнут серпом, косят косой, молотят цепами. И опять верят в предсказания, ждут чуда. Уже забыли, при какой власти живут и в каком государстве. Живут... Сторожат прошлое. Свое время...
Но об этом они сами расскажут...
- В нашей земле лежит триста пятьдесят хиросимских бомб. Люди живут уже после ядерной войны. Когда она началась, они не заметили...
- Смотрели на горящий реактор - и сажали картошку. Запомнился рассказ матери одного из погибших в первые дни пожарников. Уже похоронив сына, который умер в Москве в больнице, она вернулась домой. Деревню эвакуировали. Но осенью вместе с мужем они тайком пробрались в свой мертвый дом и собрали на огороде помидоры, огурцы. Закатали их в банки. Не доверять своей земле для них равно безбожию...
Люди не столько боялись атома, как друг друга. Ученые беларусского института ядерной физики, в первый день уже осведомленные о случившемся, не могли позвонить домой и предупредить хотя бы свои семьи, знакомых: закрывать форточки, делать влажную уборку в квартире, забрать детей с улицы, купить в аптеке йод. Они, профессора, доктора наук, возвращались домой в служебном автобусе - институт этот за городом - и даже шепотом боялись друг с другом об этом заговорить. Никто никому не доверял, еще не стерлись из памяти доносы тридцать седьмого года. Вместо того, чтобы увозить куда-нибудь детей или искать таблетки, витамины, люди днями слушали радио. Радовались, когда узнали, что создана правительственная комиссия и следственная группа ведет расследование. Ждали, что вот-вот найдут преступников, накажут. Мгновенно воскресла уже, было, забытая сталинская лексика: "враги советского народа", "агенты западных спецслужб", "происки заклятых врагов социализма", "вражеская диверсия", "шпионские вылазки". Никто не искал каких-либо сведений о рентгенах и кюри, говорили о шпионах и диверсантах. Апокалипсис застал нас людьми своего времени...
Но об этом они тоже расскажут сами...
- Если есть с чем-нибудь нам сравнить чернобыльский опыт, то только с войной. Военный опыт постоянно конкурирует с чернобыльским. Да, и нет у нас другой меры! Мера ужаса все та же - война.
- И от войны сегодня бегут... в Чернобыль. Тысячи русских беженцев из Армении, Грузии, Абхазии, Таджикистана, Чечни - отовсюду, где стреляют, заселяют брошенные чернобыльские земли и чернобыльские дома, которые еще не успели разрушить и закопать специальные команды. По статистике за пределами России осталось двадцать пять миллионов русских. Еще одна Россия. Им некуда деться. Они - изгои. Единственное убежище для многих - Чернобыль. Все разговоры о том, что там убивают земля, вода, воздух, кажутся им всего лишь страшной сказкой. Они говорят только о своем страхе, у которого длинный человеческий опыт, вечный: как один человек убивает другого человека...
- И все это вместилось в жизнь одного поколения - ГУЛАГ, Освенцим, Чернобыль. На каждом из них искусство должно было бы кончиться...
- Раньше мне казалось, что я все могу понять и все могу сказать. Почти все. Помню, когда писала книгу об афганской войне "Цинковые мальчики" и поехала в Афганистан, там мне показали много оружия, захваченного у маджахедов. Я была поражена, какие совершенные у него формы, какая точная человеческая мысль. А со мной стоял рядом офицер, и он уточнил: "Если вот на эту итальянскую мину, о которой вы сказали, что она красива, как новогодняя игрушка, наступить, то от человека останется полведра мяса. Соскребать ложкой придется". И я, когда села писать, впервые подумала: "Об этом надо или не надо говорить?" У меня была выучка "великой русской литературы", я полагала, что зайти можно далеко-далеко, и я тогда про это мясо написала...
Зона... Отдельный мир... Другой мир среди всей остальной земли... Придумали ее Стругацкие, но литература отступила перед реальностью...
Чернобыльская зона, обнесенная колючей проволокой и постами милиции. Когда-нибудь там найдут останки необычных захоронений, на научном языке они называются "биомогильниками". Это - кладбища для животных. Современные капища. Там лежат тысячи расстрелянных лошадей, собак, кошек, целые стада коров... И ни одного имени... Только на деревенском заборе: "Прости, Шарик!"
Старая крестьянка доит корову и молоко выливает на землю пить нельзя. Трава под ногами седеет...
Слышала, как поют старые женщины. То ли пение, то ли голошение. Тут человеческий голос одинок даже в хоре...
Бесконечность ужаса... Все отравлено этим, вся жизнь, а не только земля и вода. Мир внутри и вокруг. Все время нашего существования. Люди живут на кладбище. Нарушение всех традиций, всей культуры. Уничтожен, перечеркнут опыт. Человек на развалинах. Расстается с самим собой...
- Страдание - наше убежище. Но ты хотела спросить о другом - о смысле человеческой жизни, нашего существования на земле.
- Я искала человека потрясенного, человека, ощутившего себя один на один с этим. Задумавшегося. Конечно, мы не можем окончательно проникнуть в тайну друг друга, но, хотим мы этого или не хотим, остается от нас только то, что сохранилось, передалось в воспоминаниях. Та часть реальности, которую под силу охватить нашему сознанию, вычленить из хаоса и небытия. Но мы загипнотизированы страданием. Ограничены им. Страдание для нас как бы найденный смысл жизни и оправдание ее. Я пыталась освободиться от его культа. Может быть, даже вырваться из плена традиций. Открыться новому знанию...
Более трех лет я ездила и расспрашивала: работников станции, ученых, бывших партийных чиновников, медиков, солдат, вертолетчиков, шахтеров, переселенцев, самоселов. Люди разных судеб, профессий, поколений и темпераментов. Верующие и атеисты. Крестьяне и интеллектуалы. Чернобыль основное содержание их мира. На великие вопросы, вдруг вставшие перед нами, отвечали обычные люди, попавшие в необычные обстоятельства. Я писала историю маленького человека, а не государства и власти. Историю его души. Историю чувств.
Иногда у меня мелькали подозрения, что просто факт, механический факт ничуть не ближе к истине, чем смутное чувство, слух, видение. Зачем пересказывать факты, их затмили наши чувства. Вот развитие этих чувств или, как я определила для себя, "протекание чувства через факт", меня завораживает. Я их фиксирую, собираю, оберегаю.
- У Ницше как-то нашла, что искусство - это "воля ко лжи".
- Я давно догадалась, что память - капризное и хищное существо. Но все равно воспоминания для меня дороже выдумки. Так устроено мое внутреннее зрение, мой слух. У меня как бы "неискусственное искусство", "куски жизни". Хотя я иногда чувствую непостижимость нашего пребывания на земле, оно сплошь недостоверно. И правда - тоже мифология. Но как вырваться из ее объятий? То, чем я уже занимаюсь двадцать лет, это документ, но документ в форме искусства. Он живет по законам искусства, и также откровенен, может быть, даже беспощаден. Но чем больше я занимаюсь документом, тем больше сомнений. Что же такое документ? Архив, фонд, опись, единица хранения? Картина или фотография? "Художник правдив, а фотография лжива, - писал Роден по поводу своего "Иоанна Крестителя", - потому что в действительности течение времени не прекращается". Единственный документ, документ в чистом виде что ли, который не внушает мне недоверие, - это паспорт или трамвайный билет. Но у них нет души, души времени, одна графика, точнее, полиграфия. В самой разбросанности жизни больше смысла, чем в каком-либо монтаже или отборе, в промелькнувших и исчезнувших идеях. Но найти, собрать факты - самое простое, главное в добывании смысла из фактов, духа факта.
- А это уже ты - автор. Другие лишь поставщики фактов, а не смысла. Они могут и не чувствовать того, что чувствуют, и не видеть того, что видят, ты им в этом помогаешь, иногда вы не соприкасаетесь. Ты - и бесстрастный летописец, и пристрастный толкователь. Чувство - это вторая реальность, особенно у нас. Как-то мы удерживаемся между чудом и наукой...
В зоне больше всего запоминаются вещи без человека... Пейзажи без человека... Поразительно, как интересна и их жизнь тоже... После Чернобыля мир для меня раздинулся... Ездила, разговаривала, записывала, обдумывала для себя, чтобы самой понять. Эти люди уже увидели то, что еще для всех - тайна.
Мне кажется - я записывала будущее...
Они жили в условиях, где специалист-атомщик по инструкции не может находиться больше часа. Эти первые недели после аварии...
Какой, спрашиваете, я поставила бы спектакль о Чернобыле?
Вижу: пустая деревня, цветут яблони. Цветет черемуха. Пышно. Нарядно. Цветет дикая груша на кладбище...
По заросшим улицам бегают коты с поднятыми хвостами. Никого нет. Коты занимаются любовью. Где-то в глубине сцены... Деревни... Сидит на пороге старуха. У самого порога растет дерево, чтобы войти в дом, надо обойти это дерево. Старуха варит в чугунке еду... На улице, на костре... И кормит собак и кошек... Они все тут возле нее. Все цветет. Красота и тишина.
У этой тишины есть свой текст...
Старуха сидит... Трава высоко колышется... И то ли плач, то ли причитание... Старуха как будто молчит, но это ее голос... Откуда-то... На беларусском. Перевести невозможно... Как музыка...
"Ой жа, зямелька-зямелька, якая ж ты чорная! Тут жа зязюлькi не куваюць, тут жа салавейкi не шчабечуць.
Ой жа, мой лясочак, якi ж ты стаў цемненькi, дык мы ж так весяла жылi, слухалi, як шумелi твае лiсточкi, ды грыбочкi збiралi.
Усе поцямнела, ды няма ж нiчога. У нас няма нi зязюлькi, нi салавейкi. У нас ужо усе зацiхла. I наш лес цемны, i наша зямля смутна..."
А дальше никаких слов... Только плач. Но это не старуха плачет...
Помню лагерь... Плач... Но моя мама не плакала, и другие люди не плакали. Высокий красивый итальянец все время пел. Но кто-то другой... Где-то рядом... Все время плакал... Я никогда его не видела...
У нас, у беларусов, нет Толстого. Нет Пушкина. А есть Янка Купала... Якуб Колос: "Мой родны кут! Як ты мне мiлы..." Мы люди земли, а не неба. Наша монокультура - картошка, мы ее копаем, садим, и все время в землю глядим. Долу! А если вскинет человек голову, то не выше аистиного гнезда. Ему это уже и высоко, это и есть для него небо. А неба, которое зовется космосом, у нас нет, в нашем сознании оно отсутствует. Тогда мы берем что-то в русской культуре, в польской. Вот когда у нас появятся Толстой или Пушкин, мы поймем что-то в себе. Так норвежцам нужен был Григ, а евреям Шолом-Алейхем, как центр кристаллизации, вокруг чего они смогли объединиться и осознать самих себя.
Словарь
"Гробовые" - так в народе окрестили ежемесячную приплату к жалованью за жизнь и работу в "зоне риска"
зона - радиоактивное пятно, замазавшее землю Украины, Беларуси и России
самоселы - это люди, которые были выселены из 30-километровой зоны вокруг Чернобыля, но потом через какое-то время самовольно вернулись в родные дома
могильник - специальное хранилище для загрязненных радиацией предметов (это могут быть дома, машины, домашняя утварь и так далее)
биомогильник - место захоронения радиоактивных домашних животных, которых убивали или они сами погибали от голода
"горячие частицы" - наимельчайшие частицы реакторного топлива, разбросанные по огромной территории вокруг Чернобыля