Егор улыбнулся.
– У зверей, у них все как у людей. Испугался – обосрался! – разразился глухим хохотом Митрич.
Он опять достал фляжку и немного отпил из нее.
– Охочусь я часто: на лис, медведей, лосей, косуль, не говоря уж о зайцах и птицах! – гордо произнес Митрич. – Я ведь тебя чем лечить, думаешь, буду? Медвежьим жиром. Есть у меня еще тюлений жир. Один юкагир с Севера привез. Здесь улус неподалеку, от моей избы километров пятнадцать будет. Якутов там – раз, два и обчелся. Так вот, этот юкагир… На самом-то деле он якут, но клянется, что предки его юкагирами были и жили раньше где-то в низовьях Лены и на Индигирке… Только мне чудится, заливает он. А потом, у меня еще ягоды да травы припасены, сам увидишь! Хозяйство у меня небольшое, но дельное. Лошадь, две козы, куры…
Когда пучки сереющего света, пробивающиеся сквозь смыкающиеся в вышине кроны, померкли настолько, что под ветвями зашевелились синеватые, бутылочного оттенка тени, Митрич повернул налево. Через полчаса они выехали на узкую, извилистую, покрытую толстой наледью дорогу.
– Думал, побыстрее здесь будет ехать, да, видно, не очень, – мотнул он головой и снова приложился к фляжке. – Мороз нынче упорный…
Егор закрыл глаза.
– На рассвете будем, – успокоил его Митрич. – Не боись…
Когда на тайгу наползли сумерки, Митрич все еще погонял лошадь. Видимо, решил идти всю ночь. Последняя не заставила себя ждать, просмолив липкой копотью высокие кроны. Митрич несколько раз останавливался, вливал в рот Егору самогону и продолжал движение.
Ехали они молча. Лес наполняли тревожные ночные звуки. Егору даже послышалось жалобное подвывание. Ветра не было. Что же это, опять волки? Лошадь запрядала ушами, потом издала короткое настороженное ржание.
– Волк воет, – подтвердил его догадку Митрич, – расшалились, бедолаги.
По мере того как повозка двигалась по дороге (движение это было затруднено наледью), вой приближался. Жалобные ноты уступили нетерпеливым, требовательно-тоскливым. Митрич морщился и качал головой.
– Лошадь, лешие, чуют, – сказал он хриплым от затаенного волнения голосом, – по следу идут. Но я мою Машутку не отдам, как я без нее?
Егор думал не только о волках. Больше всего его мысли занимал так и не появившийся вертолет. Шаткость его положения не давала ему покоя. Он ни на минуту не сомневался, что люди Шепелева не прекратят погони за ним. Не для того они его подставляли и пытали Кюкюра. Его лежание на повозке было лишь временной передышкой. Он предвидел впереди нелегкий путь и не был уверен, что выживет.
Между тем вой шлейфом тянулся за повозкой. Послышался легкий треск ветвей. Точно пахнуло сквозняком. Справа. Волки бежали меж деревьев, преследуя повозку. Вскоре и слева послышались похожие звуки.
Митрич пальнул в воздух. Потом стеганул лошадь. Она прибавила скорость, но быстро двигаться не могла. Мешала ледяная короста на дороге. Повозку заносило, Егора то и дело подбрасывало на ней.
Справа скользнули две быстрых тени. Митрич пальнул в их сторону, они исчезли. Потом появились снова, неуловимые, хищные, терпеливые. Они словно ждали, когда Митрич расстреляет всю обойму.
Митрич перестал палить и более спокойно теперь реагировал на их появление из-за деревьев. Егор приподнялся на повозке, с трудом повернул голову назад. За ними бежало по меньшей мере шесть волков.
– Ну бестии, ну черти, – приговаривал Митрич, погоняя лошадь. – Давай, Машутка, беги, мать!
Машутка старалась изо всех сил.
– Ни хрена не боятся, – недоумевал Митрич, – дьяволы – и только!
Волки не отставали, расстояние между ними и повозкой неуклонно сокращалось. Егор приподнялся на повозке. Митрич озабоченно посмотрел на него.
– Куда ты, парень? Лежи! – Давай помедленнее, я попробую их усмирить. – Родионов нащупал карабин.
Потом тяжело перевернулся на живот и прицелился. Митрич пожал плечами и чуть сбавил темп. Первый выстрел грянул в темень как раскат грома. Мимо. Зато второй попал точно в цель. Отброшенный пулей, волк взвизгнул и рухнул на снег.
Это посеяло замешательство в стае. Их черные тени стали отдаляться. Егору казалось, что он сидит в кино и смотрит фильм, надев стереоочки. Когда-то он был в Сочи и первый раз в жизни увидел такое чудо. События разворачивались на берегах Красного моря. Часто под водой. И Егор всякий раз радостно или испуганно вскрикивал, когда какая-нибудь рыба наплывала на него. Точно так же вел себя и весь зал.
– Думаешь, бросят за нами гнаться? – усмехнулся неунывающий Митрич. – Погоди, еще придется попотеть. Есть, конечно, шанс, что они за своего собрата примутся…
Он оказался прав. Волки сменили тактику и теперь не так наседали. Погоня продолжалась всю ночь. Митричу не раз приходилось стрелять.
Часам к пяти утра волки исчезли. Словно оборотни. Повозка свернула в чащу и стала углубляться в тайгу. Они проехали еще десяток километров, прежде чем на тесной поляне перед ними выросли изба и примыкающие к ней деревянные постройки. Послышался радостный собачий лай. Из конуры выскочила густошерстая дворняга.
– Тпру-ру-у! – скомандовал Митрич. – Живой? – обернулся он к Егору.
Того бил озноб. Голова была свинцовой, он едва мог приоткрыть веки. Слабость сковала тело. Он лежал, точно полено, и удивлялся, что может еще что-то слышать и видеть.
Пес облаивал Егора.
– А ну! – замахивался на него Митрич, – заглохни, Буян! Щас, щас, – засуетился он.
У конюшни высилась резная коновязь – серге. Митрич привязал лошадь, поспешил к Егору. Он помог ему подняться с повозки, доковылять до избы. Пес вился у ног, мешая идти. Митрич то и дело замахивался на него, тот игриво отбегал, а потом вновь осаждал идущих.
Митрич снял щеколду, втащил Егора в сени. Там пахло сушеными травами и грибами. Над покрытым вытертой клеенкой столом висели гирлянды лука и чеснока. Митрич потянул за изогнутую железную ручку тяжелую, обитую кожей дверь. Обивка с боков торчала клоками. Они оказались в горнице, которую на две части делила высокая русская печь. Огромная тигровая кошка, свернувшаяся на ней клубком, зевнула, лениво потянулась, изогнувшись с восхитительной гибкостью, и спрыгнула под ноги хозяину.
– Глашка, пшла, не до тебя, зараза, – обняв Егора, Митрич тащил его к застеленной старым пледом деревянной кровати.
Он усадил Егора на нее, потом закинул его ноги, снял обувь. Разделся сам. Потом занялся печью. Принес из сеней заготовленные дрова, выдернул из стопки пожелтевших газет несколько листков и развел огонь.
– Вот так оно теплее, – удовлетворенно констатировал Митрич, разгибая сутулую спину.
Он стал стягивать с Егора куртку. Тот как мог шевелился, старясь помочь Митричу. Рана на ноге запеклась, и, чтобы размочить ткань штанов, Митрич нагрел таз воды, куда бросил щепотку зеленовато-желтого порошка.
Потом поставил на печь чайник. Когда из носика повалил густой белый пар, Митрич снял чайник с печи и стал готовить лекарство. Для начала он слазил под стол, достал оттуда мешок с травами. Быстро отсортировал те, что были ему нужны. Потом взял ступку, небольшой каменный пестик и, бросив в посудину по щепотке из разных кульков, стал толочь.
– Думаешь, я тебя аспирином буду лечить? – ухмыльнулся он. – Нет, брат, у меня тут народная медицина… Я таблеток с детства не потребляю. Помню, мать давала, а я их под подушку клал. Еще чего! – с упрямым видом воскликнул он. – Чтобы я себе организм засорял!
* * *
Егор видел все как в тумане. Он даже не мог понять, в действительности ли это все происходит или во сне. Перед его глазами шла волнами деревянная стена с приколотой на ней репродукцией картины, кажется, Рембрандта. Старуха со свечой. Пламя свечи, ложась на морщинистую кожу жидким розоватым золотом, преобразило ее лицо, сделало взгляд непередаваемо выразительным. Словно осветило не лик, а душу. Вокруг головы старой голландки мягко смыкался полог коричневато-коньячного сумрака. Его бархатные складки, как кулисы, висели над этим полыхающим овалом.
В бредовом угаре, когда мысли вращаются, как белье в стиральной машине, только с мучительной медлительностью, Егор стал вспоминать, что же это за картина. Название все никак не давалось ему, и он бросил это занятие. Он повернул голову и увидел хлопочущего у стола Митрича. Тот сосредоточенно что-то мешал, толок, пересыпал из крынки в крынку. Потом поставил приготовленную смесь, разведя ее в небольшом количестве горячей воды, на печь и, помешивая, тихо запел. Когда отвар был готов, он принес с лежанки в углу еще одну подушку, предварительно взбив ее, и подложил Егору под голову. Потом обмотал кружку вафельным полотенцем, сел на табурет рядом с кроватью и поднес кружку к губам Егора.
– Для начала, – с лукавой улыбкой сказал Митрич. – Пей, не боись, не хуже самогона…
Егор отхлебнул горячей жидкости и поморщился. Ее горький вкус напомнил ему отвар из брусники, смешанный с дубовой корой.
– Ничего, пей, джигит, – весело воскликнул Митрич, придерживая кружку двумя руками, – это сперва хреново, а потом разыграется!
Егор выпил лекарство мелкими глотками, кривясь и обжигаясь.
– А теперь ногой твоей займемся, – деловито сказал Митрич, унося кружку.
Он принес приготовленный специально для этой цели таз и принялся за дело. Процедура была длительной и болезненной. Егор несколько раз, не удержавшись, вскрикнул. Когда ткань отлипла от раны, Митрич стянул с Егора штаны.
– Так, – он осторожно пальпировал ногу вокруг раны, – жить будешь, – наконец улыбнулся он.
Он плеснул на рану самогона. Егор вскрикнул. Ногу обожгло адское пламя. Следом Митрич приготовил еще одну таинственную смесь, куда, кроме трав, добавил из банки медвежьего жира. Достал из аптечки вату, марлю, бинт. Сделал повязку, вполне профессионально. Рана от волчьих зубов требовала большего внимания, но и с этим Митрич справился. Егор стонал, корчился от боли, ему казалось, что Митрич не сверху промывает рану, а запускает в кровоточащую мякоть пинцет. Митрич качал головой, приговаривая: «так-так».
Когда с обработкой ран было покончено, Митрич подвинул Егора ближе к стене, выдернул из-под него плед и укрыл парня до самого подбородка. С другой лежанки, находившейся за печкой, принес медвежью шкуру. Положил сверху.
– Щас потеть будешь, но ты не рыпайся, это пройдет… Пользительно очень.
Раны жгли, в глазах стояла густая дымка. Егор чувствовал жажду. Митрич дал ему напиться. Потом накинул полушубок, выбежал во двор. Распряг кобылу, завел в конюшню, дал сена. Следом поспешил в курятник, заглянул к козам. Подоил. Принес парного козьего молока в двухлитровой банке. Вместе с Митричем в дверь протиснулся клуб морозного воздуха.
– Молочко, оно тоже хорошо, – бодро проговорил Митрич, делая большой булькающий глоток.
Он угостил Егора молоком и занялся приготовлением корма для животных. Поставил на печь котел. Собаке он варил сечку или пшенку, добавляя в кашу куски мяса или животный жир. Кошке принес из сеней кусок немного подвяленной крольчатины.
Егор заснул. Он провалился на самое дно колодца. А дна у колодца не было. Он все падал и падал, не достигая дна. Стены царапали его лицо, но нежно и свежо – как снежинки. Мысли путались, хороводились, лезли друг на друга. Он уже не знал, что есть его мысль, а что есть колодец без дна. Длинная каменная труба начала расширяться, гудеть, точно стены ее вдруг стали пропускать воздух, а Егор уже не летел вниз, а, простертый на спине, с раскинутыми руками, кружил в ватной белизне нездешнего утра.
Когда он проснулся, было действительно светло. Повернув голову, он увидел ситцевые занавески. Их полинялый голубоватый узор – по полю цветочки – казался эфемерным. В избе было жарко натоплено. Егор обливался потом, сердце учащенно билось. Митрич отсутствовал. В ногах у Егора свернулось и сладко мурлыкало тигровое чудище – Глафира. Снаружи долетал задорный собачий лай.
Глава 13
На репродукции, украшавшей неказистую деревянную стену, теперь была заметна пыль, а сама голландка была залита белесым зимним сиянием, и только огонек свечи, странно побледнев и точно сжавшись, боролся из последних сил с этим всепроникающим будничным налетом.
Скрипнула дверь в сенях, и в избу ввалился красный от мороза Митрич. Он снова держал в руках банку с молоком и довольно улыбался сквозь пышные пшеничные усы.
– Проснулся? Щас лечиться будем… Мало спал, – качнул он по старой привычке головой, – надо бы еще…
– Сколько?
– Да часов двадцать, – бодро отозвался Митрич, – а Глашка с тобой, негодница!
Глаша, заслышав хозяина, подхалимно мяукнула. Потом выгнулась и замерла с вытянутыми лапами, лежа на спине.
– Вот бестия! – улыбнулся Митрич.
Он приготовил новую смесь – для обработки раны. Теперь на основе тюленьего жира. В кружке вскипятил воду и размешал в ней оставшийся порошок из трав. Поставил на водяную баню. Потом дал выпить Егору.
– Ну как ты? – заботливо посмотрел Митрич на обливающегося потом парня.
– Ничего, – улыбнулся Егор.
– Организм у тебя здоровый. Поправишься…
После медицинских манипуляций наступило время завтрака. Глаша спрыгнула с кровати и принялась тереться о ноги хозяина. На столе появился кувшин с молоком, вареные яйца, масло.
– Ты лежи, – сказал Митрич и накрыл газетой табуретку около кровати, решив использовать ее вместо стола.
После завтрака Митрич углубился в стихоплетство. Он сидел с сосредоточенным видом за столом и, мусоля ядрышко обломанного карандаша, изучал испещренные мелким почерком листы. Потом начал править: что-то вычеркивать, что-то записывать.
Егор думал о вертолете. Люди Шепелева так или иначе рано или поздно нагрянут сюда. Он чувствовал себя ответственным за Митрича.
– Митрич, – обратился он к хозяину, – меня ведь ищут…
– Милиция? – поднял тот свои пронзительные голубые глаза.
– Нет, не совсем. Люди, которые меня подставили и у которых милиция – на побегушках.
– По-ня-ятно, – протянул Митрич и снова опустил глаза.
– Я серьезно. К вечеру мне нужно уйти. Раньше не могу, – вздохнул Егор.
– Ты и к завтрашнему вечеру уйти не сможешь, – покачал головой Митрич и снова помусолил карандаш.
– Должен, – упрямо сказал Егор.
– А ты вообще-то где укрыться хочешь?
– Не знаю, – Егор смотрел в потолок.
– Все равно рано или поздно попадешься… – сожалеюще сказал Митрич, – если, конечно, к юкагирам не подашься. А что этим людям от тебя надо? – спросил он после небольшой паузы.
– Я знаю место, где зарыт клад, а они хотят выпытать у меня, а потом меня грохнуть. По-моему, несправедливо.
– Значит, идешь наобум Лазаря? – недоверчиво посмотрел на Егора Митрич. – А куда, если не секрет?
– К Мирному. – В пойме Вилюя много болот, речушек… тайга опять же…
– О проводнике я и не мечтаю, – улыбнулся Егор.
– А я к тебе в проводники и не набиваюсь, – пробурчал Митрич. – У меня свое жилье, жизня своя. Куда я кур, коз дену?
– Так я и не прошу, – решительно сказал Егор. – К тому же заплатить мне нечем. В случае успеха, конечно, будет чем, – уточнил он, – но шансов – пятьдесят на пятьдесят.
– Думаю, меньше, – вздохнул Митрич, снова погружаясь в свои бумаги.
Тишину погожего морозного дня рассек рокот вертолета. И вслед за этим надсадно залаял Буян. Забыв о боли, Егор резко поднялся, сел. Митрич тоже всполошился. Он схватил двустволку и, пройдя в сени, высунул голову наружу. Шум винта все не стихал. Напротив, он приближался. Егор кое-как доковылял до шкафа, куда, он видел, Митрич убрал его одежду.
Он напяливал джемпер, когда в горницу вошел Митрич. Его лицо говорило о пережитом волнении. Егор заметил, что вертолетный рокот начал стихать, отдаляться. Буян еще немного порычал и затих.
– Ну что? – тревожно спросил Егор Митрича.
– Ничего, – тот поставил в угол двустволку и снял телогрейку. – Покружил и полетел себе.
– Это меня ищут, – нахмурился Егор.
– Да не шебутись ты! – возвысил голос Митрич. – Куда собрался?
– Не могу я больше тут оставаться, – Егор захромал к вешалке, где висела его куртка. – Из-за меня и тебе достанется.
– Отобьемся, – усмехнулся Митрич, – мы и не такое видали! А ты раздевайся, никуда не пойдешь. Тебе еще лечиться и лечиться, а ты в поход собрался! – в заключение хмыкнул он.
До вечера Егор провалялся в постели. Митрич самоотверженно ухаживал за ним, обрабатывал раны, кормил, готовил снадобье. Спать легли рано. А среди ночи надсадно залаял Буян. Вслед за лаем послышался шум ломаемых стенок и какой-то утробный рев. Буян уже не лаял, а осатанело рычал и визжал.
– Вот зараза, – Митрич встал, зажег керосиновую лампу, сунул голые ноги в валенки, набросил телогрейку и, прихватив ружье, выбежал из дома.
Егор дернулся было, думая, что это люди Шепелева нашли его, но Митрич бросил ему:
– Лежи, мать твою!
За дверью послышалась какая-то возня, сопровождаемая надрывным лаем. Как ни громко лаял Буян, ему не удавалось перекрыть звериного рыка. Раздались выстрелы. Егор попытался встать с кровати, но, застонав, откинулся на подушки. Температура еще держалась, да и страшно ослабел он.
Собака взвизгнула, потом перешла на глубокое злое урчание. В дверь влетел раскрасневшийся взбешенный Митрич. Волнение мешало ему говорить.
– Шалый увалень вломился, Тишку, бес, утащил, а псу едва горло не продырявил! Ах ты, мудила бурый, неймется ему, все бродит! Раньше кур воровал, теперь на коз перекинулся. Тиша-Тиша моя, – со слезами в голосе проговорил он.
Митрич бросил на лежанку ружье, бросил на пол лежавший на тумбе коврик и снова выскочил во двор. Потом вернулся, держа на руках обливающегося кровью Буяна. Митрич разоблачился, поставил возле коврика лампу и, достав из ветхого шкафа простыню, яро рванул ее. Пес жалобно поскуливал, глядя на Егора темными умными глазами.