Про то, как Серега Арбуза уделал и самого Репу по стенке размазал, уже все знали. И смотрели на «зонтовского» бойца с почтением, стал Дронов в городе сильно авторитетным человеком.
Прежних «зонтовских» Мюллер тоже переименовал в бригаду. Серегу назначил бригаденфюрером и своим первым помощником.
Потом перетер кое с кем из «сычовских». Без Репы, которого увезли в больницу с переломами и лопнутой селезенкой, те между собой перегрызлись: одни стояли за Репу, другие откололись, признали за старшого Арбуза. Ну а тот увел их под Мюллера, тоже стал бригаденфюрером.
Теперь можно было потягаться и с «вокзальными».
У них за первача числился Штык, парень взрослый, деловой. Он мелочевкой не промышлял, знался с серьезными людьми из московских, крутил гешефты с дальнобойщиками.
Вызвал Мюллер его на стрелку, потолковать. С собой взял только Серегу. Осторожный Штык привел с собой восьмерых.
— Справишься если что? — углом рта прошептал группенфюрер, когда увидел такую кодлу.
— Запросто, — дернул плечом Дронов, уверенный, что «токо-так» его не подведет.
— А вынут перья?
— Плевать. Ты только в сторонку отойди, чтоб не порезали.
Подумаешь — перья. Пока они размахнутся, он между ними как между стоячими пройдет. Мигнуть не успеют — по ушам настучит. А удар кулаком на счетверенной скорости — это как бампером грузовика на скорости шестьдесят.
— Тогда так, — велел Мюллер. — Скомандую «мочи!» — бей, Штыка первого.
В тот раз Серега чуть не запалился.
К разговору он почти не прислушивался, ждал команды. Честно говоря, хотелось еще раз свой «токо-так» проверить.
Штык на него косился с опаской, быки тоже глаз не спускали. Это было приятно.
Но когда перетер сорвался на базар и Мюллер крикнул: «Ах так? Мочи их, Серега!» — ничего не произошло. Сердце не проснулось, по-прежнему отстукивало размеренное «то-так, то-так».
Понял Серега, в чем дело, да поздно. Очень уж он в себе уверен, страха нет. А без испуга «токо-так» не заработает, как мотор без искры.
Размахнулся он, чтоб Штыку в харю дать, но слабенько — тот отпрыгнул и как заорет:
— Пацаны, ставь их на ножи!
Трое выхватили железки, кинулись к Сереге. Вот тут-то его двигатель с перепугу и завелся. Можно сказать, с пол-оборота.
Токо-так, токо-так, токо-так!
Дальше просто. Накостылял всем восьмерым, меньше минуты понадобилось. Потом погнался за Штыком, который улепетывал во все лопатки в сторону проспекта. Старался, бедный, локтями отмахивал, и далеко успел отбежать — метров на двести. Только Серега при своем «токо-таке» его в два счета настиг. Подсек по щиколотке, наддал по загривку, и старшой «вокзальных» приложился мордой об асфальт. Дронов его ногой прижал, чтоб не дергался, и держал так, пока Мюллер подойдет.
Пульс у Сереги уже вошел в норму, и Штык, если б захотел, мог легко высвободиться. Но откуда ж ему было знать? Лежал смирно, не шевелился.
И когда Мюллер ему объяснял, какой теперь в Басманове будет порядок, Штык не спорил, помалкивал в тряпочку.
Не стерпел только, когда группенфюрер сказал:
— Будешь мне от своих дальнобойных дел по два хруста в неделю отстегивать.
— Ты чего? — прохрипел Штык из-под Серегиного ботинка. — По два не смогу, мне еще с московскими делиться. Сотню куда ни шло.
Они стали торговаться, а Сереге сейчас было не до бабок. Сильно напугался, что костольеты его когда-нибудь возьмут да подведут.
Короче, занервничал Серега. И ходил сам не свой несколько дней.
Спасибо, случай помог.
Пришивал он себе пуговицу и загнал иголку под ноготь. Больно — жуть.
Вдруг костольеты сами по себе, безо всякого испуга, как дали: токо-так, токо-так, токо-так!
И Серега сделал важное открытие: в скоростной режим можно попасть не только от страха, но и от боли.
А потом оказалось, что можно обойтись и без боли. Выяснилось это на общем стыке, куда Мюллер собрал всех басмановских бригадиров — про Новый Порядок обшуршать. Серегу, понятно, прихватил с собой, а тот, не будь дурак, спрятал в воротнике иголку. Если будет заваруха, ткнет себе под ноготь, и тогда ему никто не страшен.
И возник на стыке момент, когда показалось, что сейчас пойдет всеобщее мочилово.
Пока Мюллер про свой Новый Порядок лепил — про бригаденфюреров, еще про какую-то фрицевскую фигню, его спокойно слушали. Когда сказал, что надо с городского рынка «неарийцев» гнать, даже горячо поддержали, и Тюха, бригадир, то бишь бригаденфюрер «тельмановских», крикнул, не расслышав: «Давно пора азерийцов этих носатых на бабки ставить, а то жируют, на „волгах“ ездеют!»
Но потом группенфюрер наехал на Штыка, и тут запахло заморокой.
— С дальнобойными, — сказал, — хочу сам работать. Сведешь.
Штык побелел весь:
— За горло берешь?
Встал, и вместе с ним поднялись трое быков, кого он с собой привел.
Серега тоже вскочил, но сердце у него само частить не захотело, пришлось иголку вынимать. Однако стоило поднести ее к пальцу и вспомнить, как это больно, когда кончиком под ноготь, — и пульс взорвался, застрочил, как бешеный.
Тогда обошлось без махалова. Поглядев на Дронова, молча вставшего за спиной у группенфюрера, Штык скис, сел на место.
С того случая иголка для Сереги стала самой что ни на есть неразлучной подругой, никогда с ней не расставался. Если в речке купался — в плавки втыкал.
Случай на переезде
Шел, значит, Серега вечером вдоль железки один. От Нежданки, где у Мюллера теперь «бункер», домой. Место глухое, почти никто не ходит, особенно после темноты, а ему-то кого бояться?
Вдруг сзади шорох. Обернулся — от забора две тени. Посмотрел на них спокойно, подождал, пока подойдут.
Штык это был и с ним какой-то парень, на вид лет двадцати пяти. В джинсовом костюме, американской кепке с дурацким длинным козырьком. Когда они приблизились, оказалось, что лицо у парня плоское и почти безгубое, а взгляд неподвижный, немигающий.
Нисколько Серега не испугался. Даже в голову ничего плохого не пришло. Не сдурел же Штык на него, Серегу Дронова, всего с одним быком переть?
Догадался: покупать будет.
Став при Мюллере наипервейшим бригаденфюрером, Серега получал по сотне в неделю. Приоделся, мамке одёжи накупил, стал нацеливаться на мотоцикл «урал». Но Штык от шоферюг, которые в Москву левый товар гоняют, совсем другие бабки имел. Мюллер говорил — тыщи.
Не то что Серега сдал бы кореша за штуку или даже за две, но любопытно стало, сколько предложит?
Только Штык нисколько не предложил.
— Этот? — спросил его плосколицый.
— Этот. Нет его — и геморроя нет. Без него Мюллер — дырка от бублика.
Тогда Серега посмотрел на парня повнимательней. Говор у того был московский, врастяжку. Но не в говоре дело. Глаза страшные. Как две черные дырки.
От одного этого взгляда, безо всякой иголки, у Сереги режим включился.
Москвич не спеша (хотя на самом деле, наверно, одним быстрым движением) достал из кармана тяжелую черную штуку.
Пистолет! Настоящий!
Стал поднимать.
Только увидев, как палец жмет на крючок, а дуло изнутри озаряется пороховой вспышкой, Серега проснулся и дернулся в сторону.
Выстрела он почти не слышал (по железке как раз грохотал грузовой состав), лишь мимо уха просвистело.
Назад, на улицу не побежишь — Штык с парнем дорогу перегородили. Справа высокий забор. Слева несется поезд. Оставалось одно — бежать вдоль путей. Только пуля-то все равно догонит, она не вчетверо, а в сто раз быстрее.
Не побежал Серега, на это ума хватило. Попятился, не сводя глаз с пистолета.
И опять в самый момент выстрела скакнул в сторону. И еще раз. И еще.
Бах! Бах! Бах!
— Вот сука вертлявая! — выругался московский, выставил руку с волыной вперед и побежал прямо на Дронова.
Тот развернулся и дернул вдоль железки, что было мочи, стараясь двигаться не по прямой, а зигзагами.
Товарняк уже пронесся, и до переезда с автоматическим шлагбаумом оставалось всего ничего. Там машины ходят, фонари горят — добежать бы только.
Теперь жахнуло громко, и пуля просвистела у самой шеи.
Серега с перепугу зажмурился — и не заметил под ногой камень. С разбегу, с размаху зарылся мордой в землю, чуть через голову не перелетел. Больно!
Хотел подняться, а правая нога не держит! Подвернул. А может, вообще сломал.
Недалеко оторвался он от погони, метров на тридцать. Если б нога не подвела, удрал бы, а так всё, кранты.
Московский неторопливо трусил к нему по дорожке, на ходу меняя обойму. Штык поспевал сзади.
Вдруг кто-то громко крикнул:
— Эээй, ребяаатааа! Чтооо это у вааас тууут творииитсяаа?
На переезде, по ту сторону железки, стоял мужик, то есть гражданин — в шляпе, при галстуке. Наверно, не слышал выстрелов, а то дунул бы от греха.
Московский остановился, оглянулся на Штыка.
Тот махнул рукой: валим отсюда!
Ясно, зачем им свидетель? Одно дело Серегу Дронова кокнуть и после под электричку кинуть. Совсем другое — грохнуть солидного человека в шляпе. Тем более там еще «волга» стояла, черная, с зажженными фарами. Вроде даже и шофер за рулем сидел.
Штыка с его московским мочилой как ветром сдуло.
Гражданин подошел.
Сначала еле двигался, но когда Серега понял, что останется жив, и съехал с «токо-така», шаг незнакомца сразу ускорился.
— За что это они тебя пристрелить хотели? — с любопытством спросил он, присаживаясь на корточки.
Значит, все-таки слышал выстрелы? И не убежал? Чудно.
— Ногу зашиб? — гражданин помог подняться, довел Серегу до штабеля бревен, усадил. — Жалко. Такие ноги беречь надо. Какой спурт!
— Чего? — насторожился Дронов.
— Спурт. Рывок в забеге. Я не замерял, но, по-моему, на мировой рекорд тянет. Конечно, когда в спину из «Макарова» палят, всякий припустит, но такой скорости я еще не видывал. Так за что тот парень в тебя выстрелил?
Не «стрелял», а «выстрелил»? Значит, дядька видел только самый конец — как Серега, пригнувшись, дул вдоль шпал. Ну да, раньше ему товарняк заслонял, понятно.
— Не знаю. Шпана какая-то привязалась, — пробурчал Серега и потрогал щиколотку. Кажется, опухает.
— А ты сам кто? — не отставала любопытная шляпа.
Между прочим, он мне жизнь спас, подумал Серега и ответил по-вежливому:
— Серега я. Дронов.
— А я Иван Пантелеевич. Будем знакомы.
Крепко пожал руку.
Потом обернулся к машине, крикнул:
— Эй, Володя, давай сюда.
Если на черной «волге» раскатывает, да еще с водилой, значит, какой-то шишкарь.
Тачка переехала на эту сторону, подрулила вплотную к штабелю.
— Ну-ка, развернись. Посвети сюда дальним.
Серега прикрыл глаза от яркого света, а Иван Пантелеевич присел, расшнуровал ему ботинок и осторожно пошевелил ступню.
— Тихо, не дергайся… Слава богу, не перелом. И связки вроде целы. Ерундовское растяжение. Через три дня заживет. Повезло тебе. И соколам тоже.
При чем тут соколы, Серега не врубился. Подумал, может, ослышался.
— Вы доктор, да?
Очень уж ловко дядька ощупал ногу, даже больно не сделал.
— Нет, Сергей, я не доктор, — весело ответил Иван Пантелеевич, выпрямляясь. — Я человек, который доверяет своей интуиции. И если она за каким-то хреном велит ему не сидеть у закрытого шлагбаума, а на минутку выйти и подышать свежим воздухом, я ее слушаю.
Сколько дядьке лет, понять было трудно. Лицо у него было не то чтобы молодое, но и не старое. Хорошее такое лицо, крепкое.
— А еще, Сережа, я член правления спортивного общества «Ленинские соколы». И сейчас ты поедешь со мной — все равно на одной ноге далеко не упрыгаешь. Двинем мы с тобой в одну хорошую больницу, где тебе грамотно наложат повязку. А по дороге, Сергей, у нас с тобой будет очень серьезный разговор.
II. Исполнение желаний
Глава шестая
Представитель сильного гендера
Нынче с утра саундтрек как взбесился. Еще толком не проснувшись, Роберт услышал вздохи труб и нервные взвизги струнных, а стоило ему открыть глаза и прищуриться от льющегося в спальню солнца, как грянула увертюра: мощная, торжественная, с взлетами, от которых замирало сердце.
Музыка вела себя неординарно и позднее, когда Дарновский умывался, брился, «брал» душ (он любил англицизмы, считал, что они придают его манере выражаться неповторимость и шарм). Потом неспешно завтракал с женой (ей на работу было к двенадцати, у него же четверг и вовсе числился «библиотечным днем»), а сам всё прислушивался к мелодическому буйству, обрушившемуся на его душу. Или на мозг? Этот вопрос он для себя за десять лет так и не решил. Если у человека есть душа, то наверное все-таки на душу.
«Саундтреком к лайфстори» Роберт прозвал свою внутреннюю музыку, еще когда был сопливым щенком и только-только привыкал жить с Даром. Не такое дурное название, между прочим. Если относиться к жизни, как к кинокартине, в которой ты играешь главную роль. Правда, с режиссером ты никогда не встречался и сценария не читал, но это у всех так. Роберт, по крайней мере, хоть слышит музыкальное сопровождение, а другим не дано и этого. Музыка к фильму «Жизнь Р. Дарновского» была качественная, не такая, как в кичовых киноподелках, где, если на экране происходит что-то грустное, то ноют флейты и скрипки, а если кто пошутил или поскользнулся на апельсиновой корке, то за кадром звучит «ха-ха-ха». Саундтрек у Роберта очень часто не совпадал, а то и контрастировал с происходящим. Вроде день как день, ничего особенного от него не ожидаешь, но музыка обещает: жди, готовься, сегодня что-то случится.
Поэтому, зная, что саундтрек никогда не обманывает, Дарновский с утра был настороже, глядел и слушал в оба.
Инструментальное богатство и симфонический размах концерта предвещали день необыкновенный, а между тем всё пока шло обычным чередом. Ну, кофе с молоком, чуть подгоревший тост, по радио пел Валерий Леонтьев, жена говорила про скучное.
Как всегда, опустив свои замечательные пушистые ресницы и неглубоко затягиваясь сигаретой, она лениво рассказывала про то, как встретила свою однокурсницу, дочь бывшего секретаря ЦК. Роберт эту Машу Демьянцеву помнил плохо, поэтому слушал вполуха — сосредоточился на саундтреке.
— Ну и чем она занимается? — рассеянно спросил он.
— Дурью мается, — вздохнула жена, сбив алым ногтем столбик пепла.
— В каком смысле?
— В прямом. Сидит на дури и жутко от этого мается. Когда папочка лег в Кремлевскую стену, муженек сразу сделал ласты. Сама она ни черта не умеет. Распродает антикварку и колет всякую бяку. Другую бы посадили давно, но она все ж таки Демьянцева
— Ясно. — Роберт подавил зевок. — Ты прямо сейчас на работу?
— Да. Потом к Людке поеду, обещала девчонкам новьё привезти.
Работа у нее была завидная — в «Совпарфимпэксе», папа пристроил. С загранками, с необременительным графиком, а главное, всегда имелся запас фирменных флакончиков с образцами духов, косметические наборчики, пудреницы и прочий дефицит. Продавая эту мелкую чепуху подружкам и подружкам подружек, жена имела доход раз в десять больше своей зарплаты.
Самостоятельная она была у Роберта. Золото, а не жена. Даже ездила на собственной «семерке». Две машины на семью — еще недавно это считалось бы верхом буржуйства, но времена переменились. Теперь вроде как ничего особенного. Некоторые вообще на иномарках раскатывают, и никто косо не смотрит.
Дарновский оглядел кухню — большущую, двенадцатиметровую, с финским гарнитуром, с югославской мойкой. На столе всё как положено: и настоящий «Нескафе» в банке, и сыр «виола», и апельсиновый джем — спасибо тестевой «кормушке». Но в последнее время всё это номенклатурное великолепие перестало Роберта удовлетворять. Неладно было что-то в совковском королевстве.
Сколько сил, сколько нервов, в конце концов, сколько Дара потрачено, а ради чего? Разваливается система, рассыпается к чертовой матери. То, что раньше казалось алмазами, превращается в дешевые стекляшки.
Взять хоть их квартиру. Юго-Запад, хороший панельно-кирпичный дом, 62 метра общей площади на двоих, чистый лифт, даже вахтерша в подъезде. Но кооператоры и фирмачи из совместных предприятий теперь выкупают в центре здоровенные коммуналки, выкладывают за них пять, а то и десять тысяч долларов, ломают перегородки и устраивают себе настоящие апартаменты европейского уровня. Названия-то какие: лофт, патио, зимний сад.
Или та же машина. Еще год назад, когда Роберт ехал на своей вишневой «девятке» экспортной комплектации, все на него завистливо пялились. А нынче на Москве и «мерседес» не редкость.
Да и ситуация с работой нравилась ему всё меньше и меньше.
Давно ли думал, что прочно оседлал Фортуну, гарантировал себе светлое будущее. Тесть, конечно, много чем помог, но главную заслугу Роберт все же приписывал себе. Точнее своему Дару. Хотя еще неизвестно, как обошелся бы с таким подарком судьбы кто-нибудь поглупее, из слабого гендера.
Давным-давно, еще в институте, Роберт вычислил, что человечество делится на два пола, или, выражаясь по-современному, гендера. Причем не на мужчин-женщин, потому что всякие там сиськи-бороды не более чем внешняя видимость. Есть сильный гендер и слабый гендер. Слабые люди всю жизнь стараются быть не хуже других. Сильным во что бы то ни стало нужно стать лучше всех. И неважно, что человек понимает под «лучше»: богатство, карьеру, талант или моральные качества.
Самое интересное, что, в отличие от физиологического, ментальный гендер к человеку гвоздями не приколочен. Его можно поменять, как это сделал Роберт. В прежней жизни, до Аварии, он был типичный слабак: изо всех сил пыжился не отстать от окружающих, и ни черта у него не выходило. Но из-за чудесного Дара, преподнесенного Судьбой, он переместился в иную категорию, с тех пор его задача — обойти других, и с этой задачей он вполне справляется. Потому что у него хорошие мозги, воля и неубойный джокер в рукаве.