Макс Далин Соавтор
Я безнадежно пытаюсь найти точную формулировку.
Мое дело существует в словах, словами, ради слов — и с их помощью. Обычно слова приходят сразу за образами, иногда — даже раньше образов; я редко мучаюсь с выбором формулировки, но сегодняшний выбор меня совсем измучил. Эти муки досаждают больше, чем больной зуб — я смертельно устал, но не сдвинулся ни на микрон.
Как сказать о принципиально важной и почти неописуемой надобности в двух стандартных фразах?
«Требуется проводник по другому миру»?
Проводник! Я не Октябрьская железная дорога…
«Отсутствует ключ»? «Профессионал, способный открыть дверь между…»? Судя по этому тексту, мне нужен слесарь.
Я доведен до отчаяния. Я совершаю фатальные глупости, как старая дева, решившая познакомиться с миллионером через Интернет. Я дошел до точки.
«Ищу человека, умеющего проходить сквозь барьер»…
Будь у меня хоть тень надежды обойтись без этого унижения! Я честно пробовал. Я, как та самая старая дева, искренне пытался усовершенствоваться до охмурения незнакомцев и незнакомок. В баре. В автобусе. В чате. Черта с два! Вскоре выяснилось, что охмурить — не проблема.
Проблема — их возможности. Помноженные на мои возможности, они должны были бы дать всемогущество, а не давали ни шиша. Совершенно бесплодные потуги.
Среди моих случайных партнеров были красивые девочки, на которых я особенно надеялся. Откровенно говоря, был момент, когда только на девочек я и надеялся. С ними было легче разговаривать. Мне представлялось, что с такой не искра, а целый пожар вспыхнет — и совместные усилия будут иметь массу дополнительных преимуществ. Поэтому самые тяжелые разочарования случались из-за девочек.
Они кажутся разумными. Они кажутся чувствительными. Все хорошо, кроме упомянутой искры, которая все одухотворяет. А без нее, как бы ты ни бился — ничего не выйдет. Я хочу сказать — без искры.
Разве что твоя злость и ее слезы.
Девочку зовут Татьяна.
У нее прекрасные волосы, русая копна русалочьей пышности, и беличьи зубки, открываемые такой же ярчайшей кукольной улыбочкой, как у Мэрилин Монро. Она не глупа. Мы сидим у меня и так болтаем о других мирах, что я набираюсь смелости ей показать. Тем более что она слегка пьяна.
Я решаю, что настоящая экзотика тут не подойдет, и открываю красивое местечко. Девчачью прелесть.
Она шарахается в сторону и тут же подается обратно. Глядит жадно, почти так же страстно и жадно, как я сам.
— Господи, — шепчет она. — Как ты это делаешь?
Я впервые сделал это в пять лет. Тогда дырочка была размером с горошину — только заглянуть одним глазом. Чтобы научиться раздвигать ее до размеров двери, мне пришлось дожить до двадцати пяти.
Я понимаю, как завораживает это зрелище — тем более, если видишь его впервые.
Я открываю выход в своей комнате. Обои старые, выцветшие, их давно пора переклеить, мне лень, влом, неважно — они пропали, а за ними пропала бетонная стена. И там, где должна быть моя крохотная кухня, выкрашенная бледной масляной краской, газовая плита в кофейных пятнах, стол советского образца, пара табуреток и холодильник «Норд» — там лес.
Это как смотреть в окно. Только окно на пятом этаже, за ним валит снег, а выход — у самой земли, и на земле трава, жесткая лесная трава, папоротник и осока, земляника под июньским солнцем, люпин цветет… во всяком случае, мне эти цветы, синие и розовые, напоминают люпин. Пространство комнаты обезумело и перекосилось. Время пошло вразнос.
Мое сердце колотится так, будто я взбежал на крышу небоскреба по крутой лестнице. Моим пальцам холодно, а спине горячо. И мне хорошо. Я не могу описать, насколько это хорошо. Я задыхаюсь от восторга. Кто-то, возможно, сравнил бы ощущение с наркотическим приходом, но любой наркотик по сравнению с этим — дешевый суррогат.
Единственное, что не дает счастью быть полным — барьер.
— Она настоящая? — шепчет Татьяна.
Она настоящая. В золотом солнечном сиянии неподвижно стоят облака. Забавное создание, напоминающее белку, с короткой зеленоватой шерстью и веером роскошного хвоста, темно-зеленого с белым подбоем, висит на стволе вниз головой, остановленное в стремительном движении. Летящая птица врисована в небосвод. Бабочки замерли, залитые в воздух, как в прозрачный пластик. Остановленный миг живого мира.
— А почему… — начинает Татьяна, и я запускаю время за барьером.
Это тоже тяжело описать. Я напрягаю мысль, словно бицепс — и вижу, как в листве срывается ветер. Птица взмахивает крыльями. «Белка» суетливо спускается по стволу, исчезает в осоке…
Татьяна делает то, что сделал бы кто угодно — пытается протянуть руку в жаркий солнечный день чужого мира. Ее пальцы натыкаются на барьер.
Холодная гладкая стена. Как невидимое стекло. Как полированная сталь.
Через барьер ветер пахнет прелой хвоей и подсохшими ягодами. Еще миг спустя — слышен мерный шум листвы и крики птиц. И мне хочется врезать по барьеру кулаком.
— Иди туда! — шепчу я. — Войди. Вот что я имел в виду.
У Татьяны кровь приливает к щекам. Она распластывает по барьеру ладони. Прижимается к нему телом. Я еще надеюсь. В конце концов — это ее первый раз…
— А что это за место? — спрашивает Татьяна, скребя барьер длинным отполированным ногтем.
— Не знаю, — говорю я. — Север того мира. Видишь, хвойные деревья? Кажется, они вроде лиственниц или пихт. Зимой с них опадает хвоя…
— Зиму ты тоже видел? — спрашивает Татьяна.
Я видел зиму, весну, лето, осень. Животных. Людей — только издалека. Я предполагаю, что неподалеку — нечто вроде поселка. Я предполагаю, что в этом мире водятся драконы — как-то промелькнула, на миг заслонив солнце, крылатая тень. Я видел ночами блуждающие огоньки, а днем — порхающих над цветами крохотных девочек со стрекозиными крылышками и отвратительными головами стрекоз. Люди показались мне монахами, показались мне солдатами — то, что я видел, показалось мне людьми, но я так и не смог рассмотреть подробно и отдал бы правую руку за возможность узнать, что там, за зеленой шелестящей массой листвы…
— Идти туда?
Я киваю.
Татьяна оглядывается. Ее взгляд светлеет.
— Господи, другой мир?! Неужели правда?!
Я снова киваю. Я слушаю.
И она кидается мне на шею, прижимается ко мне, как только что — к барьеру, жарко дышит в ухо — ее сердце колотится часто-часто, она шепчет:
— Господи, как я об этом мечтала!
Я — ее личный господь.
— Я им всем покажу, как надо, — шепчет Татьяна. — А у меня будет меч? Я там получу магические способности, да? Я там стану ведьмой? Или королевой? Ну что ты молчишь?!
— Ты сначала войди, — говорю я.
— Мне сначала надо переодеться…
«Бронелифчик, ваше высочество!»
Она целует меня с искренней страстью — она целует целый мир, целует свой триумф, возможности ведьмы-амазонки-богини. Ее язык отдает на вкус дынной жевательной резинкой.
Она целует личного бога. Он сейчас сделает все по ее слову. Апорт! Золотая рыбка будет у нее на посылках.
Она отпускает меня, выдергивает из пачки бумаги «Светокопия» листок, выщелкивает стержень из авторучки, торопливо рисует. Платье. Ее костюм для прогулок по другому миру.
Ее руки дрожат от восторга и спешки. Я слежу за ней; она отрывается от набросков, чтобы поцеловать меня. Ее трясет от жадности: она думает, что весь мир за барьером будет принадлежать ей.
Я слежу за ней, я тискаю ее, когда она очередной раз вжимает в меня свою грудь. Я мог бы сейчас сделать с ней что угодно, если бы что-нибудь такое хоть немного занимало меня в этот момент. Она отдалась бы за будущий мир у своих ног — авансом.
Но мира у ног не будет. Она даже не смотрит на лес за барьером, увлеченная мыслями о своем будущем величии — и я закрываю выход. Она не замечает, болтая о мечах, конях, арбалетах и «туфлях на шпильке», которым лично она нашла достойную замену. Об эльфах — где драконы, там и эльфы, правда? Девичьи мечты, девичьи мечты.
Самка богомола откусывает самцу голову, но он продолжает с ней совокупляться, будучи безголовым телом — и достигает оргазма, уже, фактически, умерев. Самка некоторых видов паука съедает самца целиком, оставляя только его гениталии внутри собственного тела. У некоторых паучих собирается внушительная коллекция. Самка человека, венец творения, обычно откусывает сразу и голову, и яйца. И самец человека слишком часто достигает гармонии уже, фактически, мертвым. Если речь вообще идет о какой-нибудь гармонии.
Потом она рыдает и лупит стену кулаком, а меня — открытой ладонью, наотмашь. И я даже не злюсь. Мне все равно. За попытку всем спасибо. Снова кончилось ничем.
Это была первая девочка. Потом была вторая, потом была третья, потом были еще — но каждая говорила: «Господи, как я об этом мечтала! Мне надо сначала переодеться».
У меня скопилась целая пачка эскизов, сделанных шариковой ручкой на бумаге «Светокопия». Неумело нарисованные заколдованные замки и волшебные лошади, ужасно нарисованные мечи, похожие на офисные пластмассовые ножики для разрезания бумаги или зазубренные кухонные ножи для овощей, и наивные наброски великолепных туалетов, необычайно откровенных. Девичьи мечты, поверенные бумаге.
Я чувствую, что каждый раз, когда очередная девочка рисует очередную волшебную лошадь, похожую на рахитичную собаку с крылышками, барьер становится толще на толщину бумажного листа.
Мне долго казалось, что разговаривать с приятелями вообще не о чем. Среди них было очень немного людей, в принципе способных вместить мысль о выходах в другие миры, о барьере и о странствиях. Если кому-то из приятелей хотелось странствовать по мирам, то он вполне удовлетворялся компьютерными играми.
Я ненавижу игры. Я ими брезгаю. Рядом с настоящим выходом они — как дешевая резиновая женщина в сравнении с юной возлюбленной, как стеклоочиститель в сравнении с французским коньяком. Как протез в сравнении с живой конечностью. Но вокруг все играют — и все смакуют обсуждения.
Эскапизм движущихся картинок. Отождествление себя с неуклюжей нарисованной фигуркой. Подражание реальности с забавными ошибками — герой пробегает дерево насквозь и буксует возле стены, птички чирикают закольцованным звуком, один и тот же тропический писк повторяется через равные промежутки времени.
Тупое мародерство сюжетов. Из нарисованного трупа можно вынуть ворох всяческого барахла, достаточный, чтобы загрузить «Камаз». Будучи выпотрошенным, труп исчезает. Мечта урки: пырнул ножом, сорвал шапку, вытащил бумажник — и убитый, помигивая, тает в небытии, не создавая убийце проблем.
В нарисованном мире почти всегда поощряются убийства. Ставя над собой эксперименты, я понял, что через некоторое время становится весело убивать нарисованных человечков — и ощутил отвращение к себе.
Не гнусновато ли наслаждаться убийством оживленных технической магией рисунков? Суррогатная бойня…
Нарисованная кровь, проливаемая потоками, вызывает сомнительный катарсис. Сохраняйся — и живи заново. Становись условно сильнее, условно убивая условного противника. Время течет в никуда потоками — и ничего не изменяется, кроме доспехов на нарисованном теле. Нарисованным мечом можно убить нарисованного слона, если бить достаточно долго — условность и снова условность…
От книг, написанных геймерами, несет компьютерными играми. В описанных ими битвах над головой у каждого героя маячит светящаяся полоска «жизни». Герой-картинка не чувствует боли. Он падает на зеленую плоскость, сам плоский, и лежит неподвижно, пока не исчезнет — нарисованный аналог бренности.
Геймер мне не помощник. Это я хорошо осознавал. Геймер сам существует в нарисованной координатной сетке. Может, в нем и есть какая-то искра — но… говорить с ним мне не о чем.
Зато я стал разговаривать с писателем. Он писал фэнтези, из чего я заключил, что странствиям по мирам он человек не чужой.
Мне следовало бы сперва почитать то, что он пишет, но я сглупил. Я долго слушал его болтовню о конвентах, издательских подковерных делах и модных новинках — и, в конце концов, почти поверил в его компетентность. Я ошалел от бесплодных попыток преодолеть барьер, мне слишком хотелось в кого-нибудь поверить.
Мы сидим у него и пьем. Пьем за то, какой он талантливый писатель. Пьем за то, как он шикарно продается. Пьем за то, как о нем пишут в газетах, в журналах и в Интернете. Мы пьем — ему нет дела до выходов в другие миры через кухонную дверь. Его читатели на его личном сайте подробно объясняют ему, что хотят видеть в следующей книге — он это записывает — они это читают и диктуют ему продолжение. Конвейерный труд современного литературного работника — конвейер замкнут лентой Мебиуса. Зачем ему выход?
Он не видит того, о чем пишет. Он не верит в то, о чем пишет. Он придумывает слова, которые будет радостно читать его поклонникам, и забивает их в Word. Книга состоит из слов. Между словами вставлены шутки поклонников, шутки приятелей, шутки из Интернета и телевизора — увидев знакомую шутку, в которой переставлены слова, можно смеяться.
Я пью — и не пьянею. Я внутри твердого воздуха, как внутри стеклянного куба. Мои мысли не путаются, но я сам — стеклянный, оловянный, деревянный… Мне хочется бить кулаками по столу. Мы пьем еще по одной — и я слетаю с нарезки.
Я открываю выход в его кухне. Между плитой и мойкой — дверь в глухую ночь другого мира. Мрачные теснины черных оскаленных скал освещены двумя лунами — большой зеленовато-бледной и маленькой ярко-рубиновой. Ущелье освещено гнилым зеленовато-кровавым светом, пересечено двойными тенями. Вдалеке, между скалами, мне мерещится какая-то циклопическая постройка — замок? Крепость? Космическая станция? Острые башни врезаются в бурые беззвездные небеса.
Писатель жадно смотрит за барьер. Он почти протрезвел.
— А! — вопит он в восторге. — А дальше?
Я стряхиваю с себя пьяный ступор и запускаю время. Угловатые силуэты летучих мышей — летучих лисиц — маленьких крылатых бесов — срываются со скального выступа. Что-то коленчатое, покрытое шипами, ощеренное, пощелкивая и хрустя торчащими суставами, быстро пробегает между камней. По небу стремительно летят бурые облака. По ним шарит длинный луч холодного света — может, прожектор?
— Фигня, — говорит он. — А рубилово где? И вообще — там у тебя что, Темный Властелин живет?
Я не знаю, кто там живет. Я тут людей не видел — только этих шипастых тварей, похожих на хищных ящериц, мохнатых пауков размером с собаку, и какие-то громадные тени или облака, окруженные опасным желтым свечением, которые скользили через скалы у самых их вершин, направляясь к горизонту.
— Я не знаю, чей это мир, — говорю я. — Туда нужно войти. Иди туда, а?
Он шлепает ладонью по барьеру. Хохочет.
— Сдурел! Как туда войдешь — это же придумано! На самом деле его нет! Это глюк! Вот интересно, тебе мерещится то же самое, что и мне? Вот интересно, чего это ты мне налил?
Хихикает и подмигивает. Смотрит на меня с пьяным превосходством.
— Никаких этих… роботов. Там будут жить орки. А мы… то есть я… я туда попал не из кухни — это как-то глупо. Меня… ну, ты поэл, перса, героя, как его, убили в горячей точке. И я… в смысле, этот самый, герой, мать его, ну, ты поэл, туда попал после смерти. А там — орки. Самое место для орков, стопудово!
Я слушаю про орков. Я слушаю про рубилово, про квесты, я слушаю, как книга будет продаваться, я слушаю, какие хвалебные отзывы напишут фанаты. Я слушаю про ятаганы и мечи, про кольчуги и доспехи.
Я закрываю выход. Слушаю про будущие продажи, про квесты, про кровь, про рубилово и снова про мечи и доспехи. Он идет меня провожать и говорит про будущие продажи. Я спускаюсь по лестнице.
Лента Мебиуса. Он укусил себя за хвост… Круг.
Интересно, что будет, когда он доберется до головы… Глупо было и пробовать.
Я видел его книгу про орков. Она написана очень скверно. Орки общаются русским матом. У них ятаганы, мечи, кольчуги — а герой попал туда из горячей точки. Об этом все пишут. Продается неизменно хорошо.
Сейчас он пишет продолжение.
Большинству писателей выход не нужен.
«Помогу способному странствовать по чужим мирам найти выход. Телефон…»
Я выкладываю объявление на сайте с вакансиями. Мне звонят и спрашивают, что я курю, чем я колюсь и где это покупаю. У меня самого порываются купить анашу, глючные грибы, абсент и еще какую-то дрянь. Редко-редко звонят девочки — они надеются стать воительницами, королевами и богинями.
Я отчаиваюсь и почти перестаю ждать. Меняю номер телефона, но время от времени, поддавшись глупой надежде, снова использую старую сим-карту. Иногда звонят наркоманы и просто придурки. Иногда телефон молчит.
В конце концов я решаю ее выкинуть. На всякий случай, перед тем, как швырнуть злополучную симку в мусорное ведро, вставляю ее в телефон последний раз. Телефон почти тут же звонит.
— Я насчет чужих миров, — говорит на том конце линии насмешливый голос. — Ты врешь, как все — или вправду что-то можешь?
— Я могу. Вопрос в том, что можешь ты.
— Мне надо посмотреть, — говорят из трубки. — Ты где живешь?
Я отвечаю. Это ново.
— Свари кофейку, — говорят из трубки. — Сейчас подъеду.
Он потрясающе самоуверенный нахал — вот что я думаю.
— Ты, скорее всего, врешь, — говорят из трубки надменно и грустно. — Но я все равно приеду. На всякий случай.