Есть немало книг, читая которые, вспоминаешь старинный анекдот: лысый спросил длинноволосого: «Почему вы отрастили такие пышные волосы?» — «У меня под ними череп тоже голый».
Ответ не очень остроумный, но правдивый. Есть люди, которые обрастают грубой шерстью революционных фраз не потому, что хотят прикрыть внешнюю оголённость черепов своих, а чтобы скрыть, иногда от самих себя, пустоту своих душ. Весьма вероятно, что именно о книгах таких людей пишет один рабкор из Донбасса:
«Развернёшь книгу, прочитаешь десятка два страничек — скучно. Слова — наши, а ядра нет в них. У меня такие книжки — пыль вдали, колокольчик звенит, Александр Захарыч едет. Был у нас, в Липецком уезде, становой пристав, Александр Захарыч, добряк, пьяница, выпьет с нами, молодёжью, в городки поиграет, а потом ещё выпьет и начнёт царя ругать, да и нас: «Чёртовы души, бунтовали бы скорей, а так — ни то ни сё, живёшь в тревоге». Конституции ему хотелось, говорил, что при ней и царю легче бы жилось.»
Я привёл эту выдержку из письма не потому, что она показывает интересную и образную игру мысли одного из людей рабочей массы, а для того, чтобы указать: массовый человек уже начинает очень тонко чувствовать недостаток искренности в книге. Конечно, это не новость, но не мешает напомнить об этом ещё раз. Да, мещанство растёт, оперяется, и всё чаще получаешь письма, в которых люди жалуются:
«Жить в атмосфере победно наступающего мещанства тягостно»; это пишет беспартийная старая литераторша, она — не первая из среды беспартийных чувствует, что мещанин весьма сильно портит атмосферу. Другой корреспондент, тоже беспартийный, забавно ворчит: «Гимн сочинили, просят пожалеть «торговку частную», такая пошлость».
Постепенно мещанство обзаводится своей литературой, которая «героизирует» мещанина. Это делается очень просто: автор берёт ничтожнейшего Акакия Акакиевича из «Шинели» Гоголя, снабжает его психологией Ивана Ильича или героя «Мысли» Л.Андреева и, поместив такого искусственного человечка в современную обстановку, как-будто создаёт новый характер. Мещанин читает и наслаждается: «Вот какие у меня могут быть «глубокие переживания». Уже десятки раз воскрес в новых книгах старый знакомый Макар Девушкин и множество прочих «униженных и оскорблённых», но страдающих не столько по Достоевскому, сколько потому, что «патоки — мало, яиц — мало, масла — мало».
Всё чаще появляется в современной литературе излюбленная мещанством «неповторяемая личность» — человек, который жаждет абсолютной свободы выявления своего «я» и не хочет иметь никакого отношения к действительности, презираемой им. Прочитав книжку о герое, сделанном из материала наших великих мастеров слова, современный мещанин впадает в некий священный восторг перед самим собою и пишет кому-нибудь письмо, изображая себя так:
«Весь мой жизненный путь индивидуален, неповторяем, неподражаем, ведь больше никто в мире и в жизни не повторит его, этого пути, этих этапов, как и до меня никто не проделал.»
И ещё хорошо, если этот троекратный «непо…» выразит восторг перед самим собою только в письме: иногда он пишет целую книгу, в которой можно найти такие откровения:
«…Моё творчество было для меня выше опьянения от вина, сильней любви, слаще сна.»
Не смущаясь сомнительной грамотностью этой фразы, он продолжает:
«Я не могу уверять скептиков, которые считают художника обыкновенным человеком, в том, что в минуты опьянения «творчеством» я становился выше обыкновенного человека и всё знал. О, если б я был законодатель! Я написал бы такую статью закона, которая давала бы преимущественные права художнику мчаться в поездах и аэропланах, чтоб острым глазом пронизать пространство земли.»
Автор не способен заметить, как смешно и наивно столь сильно выраженное стремление к мимолётности и верхоглядству его нелепого героя, к которому он, автор, относится положительно. Критика тоже не замечает этого, авторы уже почитают себя «аристократами духа», великодушные издатели думают, что всё это очень хорошо, и предлагают читателю всё больше и больше словесной соломы, а критики, поглощённые междоусобной бранью и выпрямлением идеологической линии, плохо видят, как в литературу лезет «стопроцентный» мещанин.
Хотя ложь ещё живёт, но совершенствуется только правда. Ложь укрепилась на тех позициях, которые созданы ею давным-давно, она не развивается, не становится хитрее и всё более очевидно обнаруживает свою хиленькую пошлость. Вот уже прошло лет пятьдесят, а буржуазная мысль не создала никаких новых «систем социальной философии», — систем, которые с достаточной для буржуазии убедительностью утверждали бы, что именно она, буржуазия, создана природою, богом, историей для власти над миром. После отчаянной и неудачной попытки Ф.Ницше доказать, что жизнь — бессмысленна, ложь — необходима и в том, что «человек человеку — волк», ничего противоестественного, ничего позорного нет, книга Шпенглера «Закат Европы» и книги, подобные этой, откровенно рассказали об интеллектуальном и волевом истощении буржуазии и установили факт механичности, инертности её движения по пути к окончательному вырождению. Доказательств этого факта много и помимо указанных в «Закате Европы». В западноевропейской литературе всё более определёнными становятся влияния, раньше совершенно чуждые ей, например: Толстого, Достоевского и осмеянного Ибсена. Его «Нора», «Женщина с моря» и другие женщины всё чаще становятся героинями романов и драм Англии, Франции, Германии, а это свидетельствует о том, что «основа государства» — крепкая буржуазная семья — расшатывается. Всё чаще литераторы Запада изображают «свободную женщину», которая смело разрывает мещанские традиции ради самостоятельной жизни. Это — «эмансипация» не на словах, а на деле; женщина становится во главе крупных торговых учреждений, идёт в журналистику, в политику, в спекулятивные авантюры. В Германии доктор философии Элеонора Кюн проповедует «гинекократию» — власть женщин. А рядом с этим растёт половое распутство, однополая «любовь» почти признана естественным явлением, издаются журналы, пропагандирующие её, легально существуют клубы и рестораны «гомосексуалистов», возрастает преступность среди крупной буржуазии, растут и самоубийства в её среде. Обо всём этом буржуазная пресса равнодушно сообщает почти каждый день. И так же, как это начинается среди нашего мещанства, западноевропейские писатели сочиняют своих героев из материала таких художников и мудрецов, каковы Стендаль, Бальзак и другие, кто давно и прекрасно видел ложь буржуазной действительности. Следует отметить рост критического отношения к современным условиям социального быта, — рост, особенно быстрый у литераторов САСШ.
Правда растёт и совершенствуется как правда науки, быстро ведущей людей труда к власти над силами природы, и как правда сознания трудовыми массами их социального первенства и сознания их права на политическую власть. Против этих двух творческих сил, которые в ближайшем будущем Союза Советов должны слиться в одну, — против этой силы древняя социальная ложь ничего не может выдвинуть, ничем не может оборониться, кроме пушек и ядовитых газов, — последние надо понимать как таковые и как «идеологию» мещанства.
Идеология и мораль мещан направлены к тому, чтобы возможно туго и крепко связать волю и разум человека, направленные в сторону коллективизма. У нас эта мораль разрушается, исчезает; очень грубый и болезненный процесс: человеку приходится бороться против среды и против себя самого. Отсюда возникает печальное, но, видимо, неизбежное явление: у людей одной цели, товарищей по работе на будущее заметны небрежность в отношениях друг к другу, чёрствость, недооценка взаимных достоинств и злостное, слишком торопливое подчёркивание недостатков. Коллективисты по убеждениям часто действуют слишком индивидуалистически в личных отношениях к товарищам, а особенно к женщинам. Это, разумеется, от мещанства, это — его болезненное наследство. Но человек не в силах переродиться за десять лет и выработать в этот срок новую мораль, новые «правила поведения».
Однако мне кажется, что уже и теперь пора бы начать выработку биосоциальной гигиены, которая, может быть, и станет основанием новой морали. Началом этого процесса должно быть сознательное стремление к более тесному и дружескому единству людей, пред которыми стоит грандиознейшая задача — перевоспитать несколько десятков миллионов мелких хозяйчиков в культурных работников, в сознательных строителей нового государства. Надо ли говорить о том, что дело критики, публицистики — заняться именно развитием этой гигиены, делом очеловечения людей, борьбою против возрождения отравляющей мещанской «идеологии», против героизации «униженных и оскорблённых» мещан?
Героем наших дней является человек из «массы», чернорабочий культуры, рядовой партиец, рабселькор, военкор, избач, выдвиженец, сельский учитель, молодой врач и агроном, работающие в деревне крестьянин-«опытник» и активист, рабочий-изобретатель, вообще — человек массы! На массу, на воспитание в ней таких героев и должно быть обращено главное внимание.
Об этом даже несколько неловко напоминать, но, мне кажется, следует напомнить. У нас издаётся тысяча, а может быть, и более журналов, количество их всё растёт, между ними есть немало параллельных по материалу и задачам. В огромном большинстве эти журналы не доступны пониманию массового читателя, для которого до сего дня всё ещё не написана совершенно необходимая «История гражданской войны» и не менее необходимая «История развития сословий в России». Пора бы ознакомить массового читателя с ходом развития науки, техники.
На тощеньких брошюрках нельзя уже воспитывать людей: они относятся к брошюркам пренебрежительно, требуют «толстую книгу, посолиднее». Журналов для массового читателя мало. То, что дают «Рабочая» и «Крестьянская» газеты, на мой взгляд, — отлично, но следует идти дальше. Для деревни необходим журнал, который знакомил бы её с бытом современного Запада, с жизнью его буржуазии, освещал бы, рядом с этим, и быт трудящихся. Массе нужно очень много. Я утверждаю, что ей дают книг слишком мало. Ей не нужна сладкая пища литературного красноречия, ей необходим сытный хлеб ясно и чётко сказанной правды о жизни современного мира, о борьбе трудового народа за лучшее будущее во всех странах.
Товарищ Жига, организуя «очеркизм», доказывает этим, что он хорошо понял потребность массового читателя в знаниях о жизни в Союзе Советов. Вероятно, «механические граждане» не упустят случая упрекнуть меня в том, что я «против свободы слова, личности» и других священных традиций. Да, я против свободы, начиная с той черты, за которой свобода превращается в разнузданность, а, как известно, превращение это начинается там, где человек, теряя сознание своей действительной социально-культурной ценности, даёт широкий простор скрытому в нём древнему индивидуализму мещанина и кричит: «Я такой прелестный, оригинальный, неповторяемый, а жить мне по воле моей не дают». И ещё хорошо, если он только кричит, потому что когда он начинает действовать по воле своей, так в одну сторону он становится контрреволюционером, а в другую — хулиганом, что почти равноценно — подло и вредно.
Товарищам, наверное, не понравится указание моё на обилие премудрых советских журналов, не доступных массам и, я думаю, довольно убыточных. Ну, что ж делать? Факт болезненного бумажного ожирения замечен не мною одним, и не первый я говорю о том, что масса обслуживается литературой недостаточно умело и успешно. Я помню:
но не кажется мне, что журналы наши в достаточной степени считаются с уровнем понимания массового читателя и способны оплодотворить его знаниями в той мере, как следовало бы.
А вот полемику они плодят весьма успешно, но, даже будучи сравнительно грамотным человеком, не всегда понимаешь: в чём дело? Почему товарищ Z, полемизирует с товарищем X, как с врагом? Откуда у обоих этот странный и неуместный тон личного озлобления, и почему они так яростно поливают друг друга кипятком самолюбия?
Почему пред лицом врагов необходимо демонстрировать разноречия даже терминологического характера в форме, которая обнаруживает у полемистов явный недостаток уважения друг к другу, а вместе с этим и недостаток культуры?
Предо мною ряд книг на темы о литературных распрях. Старые марксисты, полемизируя с буржуазной критикой, разоблачая её тенденции, умели делать это в тоне спокойном, отчего их статьи весьма много выигрывали в силе убедительности. Нельзя сказать, чтоб молодые критики следовали этому примеру, «выпрямляя идеологическую линию» друг друга, — линию, которая в основе своей обладает качеством совершенной прямоты и ясности. В задоре своём молодая критика упускает из виду, что многословное красноречие её часто затемняет «основную линию» и что полемика её тоже мало доступна пониманию массы молодёжи, особенно провинциальной. Всё чаще слышишь жалобы на «непонятность», «спутанность», «противоречия» литературной критики.
«Они там, в Москве, разговаривают по-семейному, будто, кроме них, никого на свете нет», — пишет с Урала «начинающий» литератор. Другой — иронизирует: «Каждый утверждает, что он — самый правоверный марксист; получается, что все правоверны, о чём же спорить?»
Таких заявлений не мало. Одно из них особенно характерно: «Для нас, рабкоров, трудно разбираться в десятках статей, нам бы дали какой-нибудь вадемекум вроде «Азбуки» Бухарина по основным вопросам литературной истории, тогда нам легче будет разобраться в противоречиях субъективных».
Не будет ли практичнее и полезнее, если критики начнут разрешать групповые разноречия и мелкие споры на конференциях, а не на страницах журналов, где так часты и всегда неуместны статьи, написанные «в состоянии запальчивости и раздражения»? Мне кажется, что созыв небольших конференций критиков и писателей для товарищеских бесед по вопросам литературы вообще диктуется «духом времени».
Президиуму Серпуховского вечернего рабфака имени М. Горького
Дорогие товарищи!
Получил ваше бодрое, дружеское письмо. Разумеется, очень обрадован его боевым тоном. Это вот и есть тот крепкий, твёрдый голос подлинных хозяев своей жизни и страны своей, — тот голос, которого давно ждала наша страна.
«Скрывать не нужно, нам трудно», — пишете вы. Я это знаю, товарищи, знаю, что вы «идёте на учёбу после рабочего дня», учитесь «недосыпая», знаю, что вам даже поесть — некогда.
Но знаю и то, что эта трудная жизнь должна и будет становиться всё легче. Всё, что вы делаете, вся ваша работа — это работа на вашу свободу, а не работа на чужой, враждебный вам класс. И чем энергичнее двинете вы работу строения своего государства, тем скорее облегчится ваша жизнь. Надо твёрдо помнить, что всё, что сделано вами, не пройдёт мимо вас, а вернётся к вам.
А ещё надобно помнить вам, передовой молодёжи рабочего класса, что вы держите экзамен на творцов новой жизни, создателей бесклассового социалистического общества, вы держите этот экзамен перед лицом трудового народа всего мира.
Непоколебимо убеждён, что вы сдадите экзамен этот, и когда ваша энергия окончательно овладеет всем хозяйством Союза Советов, когда вы глубоко и прочно утвердите основы социалистической жизни, — в этот момент рабочие всего мира назовут вас учителями и вождями своими. Это будет момент окончательного банкротства буржуазных государств, полного разрушения их.
Они разрушаются уже, и разрушаются быстрее, чем это кажется нам. Физическая сила, на которую опираются они, становится всё менее надёжной. Наука, которая технически защищает, экономически обогащает буржуазию, ныне начинает пугать её Немецкие газеты внушают молодёжи: не стремись в университеты, это грозит тебе безработицей в будущем. В Испании университеты закрыты до октября 1930 года — это для того, чтобы напугать неутомимо бастующих студентов. Признаки распада, разрушения буржуазии выражаются, конечно, не только в этом, а и в том, что буржуазные правительства вступают в союз с католической церковью и т. д.
Реакция принимает везде более мрачный, средневековый характер, — это особенно сказывается в различных мелочах буржуазного быта, о котором у нас мало пишут. Реакция эта — реакция отчаяния, судорога агонизирующего общества. Мне кажется, что в прошлом никогда ещё реакция не принимала таких бездарных и отвратительных форм, какие теперь принимает она в Европе и Америке.
И вот, товарищи, в то время, когда «высоко культурный» класс зовёт на помощь себе чёрную армию католических попов, когда он закрывает университеты для своих же детей, — вы десятками тысяч, не считаясь с труднейшими условиями жизни, дружно стремитесь овладеть наукой, последним и самым сильным оружием, которым владеет буржуазия.
Это ваше стремление — исторически необходимо для окончательной победы рабочего класса.
Богатейшая наша страна нуждается в сотнях тысяч работников науки, — вы это знаете. Вы знаете, что наш крестьянин должен увеличить урожайность земли до возможного предела и что этому может помочь только наука. Она уже начала прекрасно помогать, как мы видим по работам опытных сельскохозяйственных станций.
Стране нужны десятки тысяч инженеров, врачей, агрономов, учёных исследователей сил и свойств материи, необходимы литераторы, журналисты, художники красок, мастера слова, которые чувствовали бы жизнь так же бодро, как чувствуете её вы, товарищи.