— Это вас не касается…
— Ничего, когда вы завтра появитесь у нас в редакции, вам волей-неволей придется назвать ее имя…
Кадровик почти физически ощущает, как его сжимают змеиные кольца, и ему уже жаль, что он вообще затеял этот разговор.
— Кто вам сказал, что я у вас появлюсь? Мы, может, вообще решим не отвечать на вашу клевету. Проигнорируем ее, и кончено. Вот так…
Глава восьмая
Теперь уже он ощущает не одну только вяжущую, давящую усталость. К его усталости присоединился еще и острый голод. К тому же ему не терпится проверить, вернулась ли дочка наконец домой. Но сначала он отправляется в туалет, сполоснуть лицо, вспотевшее от разговора. Однако мужской туалет занят — здесь возится какая-то новая уборщица, которую он видит в своем отделе впервые, молодая, пышноволосая женщина. При виде мужчины она смущенно отступает в сторону — видимо, не ожидала, что в это позднее время кто-то из сотрудников еще работает. Он приветливо улыбается ей и проходит в женский туалет. По его личному приказу здесь недавно поставили большое, в человеческий рост, зеркало, чтобы сотрудницы могли видеть не только свое лицо, но и всю фигуру. В безмолвной тишине рано подступившей осенней ночи он пристально рассматривает себя. Мужчина тридцати девяти лет, сильный, хорошо сложенный, хоть и не особенно высокий, с короткой, ежиком, стрижкой — памятка сверхсрочной армейской службы. Застывшее, усталое, мрачное лицо. И глаза — сузившиеся в какой-то непонятной обиде. «Что с тобой?» — с молчаливым упреком спрашивает он свое отражение, которое продолжает недовольно и хмуро смотреть на него. Неужто это всё из-за трусливых капризов Старика? Или из-за этой лживой статейки с циничным упоминанием о его разводе? Теперь ему уже совершенно ясно, что Журналист куда хитрее и изворотливее, чем он думал. Такой ничего не уступит и ни слова в своей писанине не изменит. И если они завтра же не пошлют в газету самое недвусмысленное извинение, он непременно продолжит ковыряться в их кишках. А там, глядишь, на следующей неделе появится еще один пасквиль. Как только ему станет известно имя погибшей, он наверняка найдет путь к людям ночной смены и отыщет себе там очередного информатора с такой же легкостью, как нашел его в морге. Настучал же ему кто-то о связи между его разводом и назначением на новую должность. Нет, конечно, не Секретарша настучала, в этом он уверен. Не потому, что она так уж уважает его, просто не станет порочить отдел, в котором сама же и работает…
* * *Начальница канцелярии узнает его с первого слова. Да, у них всё в порядке. Они уже по дороге домой. Со всеми домашними заданиями до самого конца недели. И дома сразу же возьмутся за них. Может быть, он хочет поговорить с дочерью?
Голос дочери, обычно отчужденный, неуверенный и всегда будто в чем-то оправдывающийся, теперь согрет новой надеждой. Да, ей очень хорошо. Эта женщина, которая пришла вместо него, очень симпатичная. И она обещала помочь ей с уроками, так что ему не нужно никуда торопиться.
— Ну что, удалось договориться с Журналистом? — снова берет трубку Начальница канцелярии.
— Увы. Никаких шансов. Жаль, что я вообще с ним связался.
— Попробуй еще что-нибудь. Подумай. Не торопись. В твоем распоряжении целая ночь.
— Опять ты про целую ночь! Нет, у меня совсем другая идея. Может, нам вообще отказаться от ответа, а? Дать этой истории осесть и забыться. Продиктуй мне все-таки номер мобильника Старика, я попробую поговорить с ним об этом еще до концерта.
Нет, она не согласна. Она не даст ему этот номер. Он не будет говорить со Стариком без нее. Да еще перед концертом. Старик без нее беззащитен. И вообще, ей кажется, что это неправильный путь. Зачем отказываться? С какой стати сразу же подымать руки и капитулировать? Нет, нужно хорошенько подумать. Наверняка можно найти что-то другое. Не нужно торопиться, еще раз повторяет она и дает отбой.
Он берет в руки полученную в пекарне буханку. Запах свежего хлеба пьянит и кружит ему голову. Может, поспешить в пекарню, предупредить Мастера на случай появления Журналиста? Или все-таки подождать до завтра? Он надламывает буханку. Сначала он думал принести ее домой целиком, но сейчас ему вдруг мучительно захотелось есть, прямо до тошноты. Он подходит к маленькому холодильнику Секретарши и заглядывает туда в надежде найти что-нибудь, что можно было бы положить на краюху. Раньше он себе никогда не позволял рыться в чужом холодильнике. Но поиски напрасны — холодильник Секретарши девственно пуст, если не считать сиротливо стынущей пластинки сыра. Конечно, можно было бы взять этот крошку сыра, Секретарша наверняка с радостью им пожертвует, но его сдерживает мысль, что завтра ему придется извиняться за вторжение в ее холодильник. Нет, он не доставит ей такого удовольствия! Хватит с него той развязности, с которой она сегодня вела себя с ним самим и с этим пожилым Мастером!
Он надламывает пустую краюху и опять подвигает к себе тоненькую бежевую папочку с личным делом погибшей уборщицы Юлии Рогаевой. В третий раз перечитывает ее анкетные данные — возраст, место рождения, адрес в Иерусалиме — и снова осторожно приближает к глазам маленькое, неясное изображение женского лица и длинной, почти модильяниевской шеи, пытаясь понять, в чем секрет той красоты, о которой говорил Журналист и которая так обидно — если ему верить — ускользнула от его взгляда, когда он принимал эту женщину на работу. Неужто его Секретарша права и он действительно замкнулся в себе, как улитка, так что красота и добро проходят мимо него, как тени? Ему вдруг опять вспоминается почти интимная фамильярность, которую она позволила себе во время сегодняшних розысков, и он окончательно утверждается в мысли, что завтра нужно будет первым делом поставить ее на должное место. Среди товарищей по сверхсрочной службе он славился тем, что всегда умел сохранять дистанцию между собой и своими секретаршами — до тех пор, пока не женился на одной из них.
Он закрывает папку, отламывает от буханки еще один кусок и подходит к шкафу, чтобы достать личное дело пожилого Мастера. Эта папка, в отличие от предыдущей, старая, пухлая, со множеством листов, и фотография в ней — не отсканированная, а сделанная для паспорта. На снимке — лицо молодого красивого парня в форме техника инженерных войск, его черные глаза сияют, открытый миру взгляд дышит доверием и надеждой. Кадровик листает бумаги — старые заявления о льготах и дополнительных отпусках, извещения о женитьбе и рождении трех детей, приказы об очередных повышениях по службе и бесчисленные заявления, отражающие долгую, утомительную тяжбу за приведение зарплаты в соответствие новой должности. В общем и целом надежный работник, хотя есть тут и десятилетней давности резкое письмо самого Старика с выговором из-за какого-то двигателя, который сгорел по халатности Мастера. История человека, который неуклонно поднимался по службе и в итоге сегодня, несмотря на звание обычного техника и запачканные машинным маслом руки, получает вдвое больше, чем он, ответственный за человеческие ресурсы и проблемы всей пекарни.
Смотри-ка, незаметно-незаметно, а буханку он умял-таки целиком — одни крошки остались! Он сгребает их в ладонь и швыряет в мусорную корзину, потом решительно набрасывает на себя еще мокрый плащ и выходит наружу, снова направляясь к зданию пекарни, что смутно темнеет сквозь светящийся под фонарями ночной туман, прослоенный клубами серого дыма.
Глава девятая
В ночь со вторника на среду пекарня готовит хлеб еще и для армии, поэтому все конвейерные ленты и все печи работают в лихорадочном режиме. Армейские грузовики уходят в ночь один за другим. У входа в цех он сам спрашивает у уборщицы халат и колпак и, не дожидаясь ее помощи, идет разыскивать Мастера ночной смены. Все-таки нужно предупредить человека. Того и гляди этот Змий подколодный заявится и сюда. С него станется.
Мастера он находит не без труда. Вместе с двумя техниками тот стоит у раскрытого зева огромной печи, озабоченно прислушиваясь к доносящемуся из глубины скрежещущему звуку. Печь еще не совсем остыла, и лица у всех троих раскраснелись от жара. Глядя на эту группу, он снова ощущает какую-то странную зависть к людям, которые имеют дело с немыми, неодушевленными предметами. А ты возись тут с живыми душами! Он смотрит на пожилого Мастера в синем рабочем халате и мысленно возвращается к тому симпатичному, молодому, черноглазому парню из интендантских частей, черно-белая фотография которого украшает первую страницу его личного дела. И когда их взгляды наконец встречаются, Кадровик сразу чувствует, что Мастер смотрит на него как на старого знакомого и вовсе не удивлен его возвращению, как будто ему самому было ясно, что история погибшей уборщицы не может закончиться беглым, поверхностным расследованием. Вы меня ищете? — спрашивает его немой взгляд. Кадровик не хочет ничего говорить в присутствии техников и только дружески поднимает руку в приветствии. Не согласится ли Мастер еще раз поговорить с ним? Только не здесь, в цеху очень шумно. Тут рядом есть столовка, они могли бы посидеть там.
Мастер бросает быстрый взгляд на печь. Хорошо, он только даст указания своим техникам. Минут на двадцать он может отлучиться.
— Но не больше…
Глава десятая
Ну, вот, слава Богу, последние посетители разошлись, можно уже поднять стулья на столы и соскоблить наконец с пола рыжую глину. А то натоптали ботинками, словно кровь по полу размазали, так и кажется, будто это не столовая, а бойня какая-то. Всё из-за этих случайных прохожих, весь вечер забегали сюда к нам спрятаться от ливня. Сейчас, слава Богу, притихло немного, они и разошлись себе потихоньку. Нет, смотри, опять несет кого-то! А, это из пекарни люди! Знакомые лица — тот, что помоложе, он у них отвечает за рабочую силу, его секретарша каждый раз забегает, заказывает у нас угощенье, когда они кого-нибудь на пенсию провожают. А этот, пожилой, — постоянный клиент, еще с давних времен, мастер ночной смены. Ну, ежели такие люди не смогли найти себе укромное место для тихого разговора, кроме как у нас в столовке, не откажем же мы им, ясное дело! Но предупредить все равно надо, а то кухня у нас закрыта уже, кроме чая, и подать нечего. Молодому-то это вроде бы без разницы, чай так чай, а старый Мастер — тот будто о чем-то задумался и вообще ничего не слышит. Прошли к окну, сели за угловой столик напротив друг друга и сразу заговорили. Хоть и тихо заговорили, а нам все равно слышно, мы же тут рядом тряпками шаркаем, прислушиваемся. Всегда полезно прислушаться, о чем клиенты говорят, иной раз по разговору можно угадать, долго ли они сидеть будут.
Вначале-то больше говорил тот молодой, из кадров, а старый Мастер только слушал да молчал. Сидел себе в своей рабочей робе и в куртке старой, еще из армии, голову рукой подпер и молчит. А потом у молодого как будто все слова разом кончились, и тут Мастер сразу и заговорил, будто у него ответ давно уже был готов, на губах дрожал, только выговорить осталось. А уж когда заговорил, сначала шепотом, запинаясь, а потом все громче да жарче, так до того постепенно разошелся, что и кончить вроде не может. Уже мы и пол отмыли, и стулья взад расставили, и даже в окне, глядишь, свет стал совсем фиолетовый, как всегда к позднему вечеру бывает, а он всё говорит и говорит. Однако потом наконец замолчал и вдруг голову в руки спрятал, будто ему больно от чего-то или стыдно стало. Тут мы и поняли, почему они у себя не хотели разговаривать, а выбрали для того чужое место. Видать, старый Мастер что-то такое этому, из кадров, рассказать собрался, что при посторонних людях выкладывать неловко, личное что-то, не иначе…
Кадровик начинает с извинений за грубый, развязный тон своей Секретарши, но видит, что Мастер слушает его рассеянно и вполуха, как будто никакие извинения ему не нужны и даже напротив, ее настырность почему-то показалась ему оправданной и даже вполне уместной. Однако в любом случае, независимо от грубости Секретарши, которая, конечно же, совершенно непростительна, Кадровик это понимает, наш хозяин незаурядно обеспокоен всей этой странной историей, а значит, им сейчас очень важно строго придерживаться фактов, чтобы правильно решить, как и что отвечать Журналисту. Поэтому начатое расследование никак не может ограничиться одной лишь бюрократической стороной дела.
Впрочем, тут же добавляет Кадровик, он вернулся в цех не только затем, чтобы выяснить все факты, но и для того, чтобы успокоить. А также предупредить. Он только что, в своем кабинете, листал личное дело Мастера, и перед его глазами прошел длинный путь верного и преданного своему предприятию человека. И поэтому он хочет прежде всего избавить Мастера от извинений перед Стариком. Он не хочет, чтобы личное дело заслуженного работника было запятнано еще одним замечанием, вроде того хозяйского письма, которое оказалось в нем из-за истории с двигателем.
Мастер удивлен. Неужто даже с письма, написанного рукой, и притом рукой самого хозяина, тоже снимается копия? И что, она хранится в его личном деле?
— У всякого документа должна быть копия, — наставительно говорит Кадровик. — И ее естественное место — в несгораемом шкафу с личными делами, который стоит в нашем отделе.
Однако к делу. Сейчас он хочет объяснить Мастеру свои намерения. Поскольку уж он взял на себя труд распутывать эту неприятную историю, то должен доложить Старику о результатах своего расследования. И вполне возможно, что еще нынешней ночью, когда тот вернется с концерта. «С концерта?» Да, представьте себе, наш хозяин и сегодня, в такой дождь и при всей своей озабоченности этой историей, тем не менее не отказал себе в этом удовольствии. Мы тут в отделе вкалываем, не жалея сил, как новобранцы на курсах молодого бойца, и всё для того, чтобы защитить его доброе имя, а он себе тем временем наслаждается музыкой. Впрочем, почему бы и нет? Истинная человечность предполагает и некоторую утонченность натуры, не так ли? И вообще, разве нам следует отказываться от музыки, пусть даже страна переживает тяжелые времена? Разумеется, нет. Однако к делу. Так вот, хотя Мастер по чину и старше Кадровика на добрых две лычки и зарплата у него почти вдвое больше, но в этом конкретном деле именно он, Кадровик, прострет, как говорится, свои крыла и возьмет более пожилого человека под свою защиту. Но для того, чтобы эта защита была эффективной, он должен прежде всего знать всю правду, пусть даже в таком пустяковом и незначительном деле. Потому что тот Змий подколодный, что один раз уже обвил своими петлями их пекарню, теперь хочет сжать эти петли еще туже. Такой вот человек…
— Змий?
— Да, настоящий змий. Вот именно.
Этот грязный тип, газетчик, который затеял всю историю, другого имени не заслуживает. Он, Кадровик, только что разговаривал с ним и убедился, что слово «Змий» для него даже слишком мягко. Короче, они все должны быть сейчас настороже. Главное — не отвечать этому Журналисту ни на один вопрос, даже самый невинный.
— Но чего же он добивается?
Личного извинения хозяина пекарни, вот чего. Полного и недвусмысленного признания нашей вины. Его, видите ли, не устраивает никакое формальное объяснение. По его мнению, это не оправдывает нашей черствости и бессердечия. Поэтому ему нужно во что бы то ни стало доказать общественности, что эта женщина оставалась нашей сотрудницей во время теракта и смерти и остается нашей даже сейчас.
— Как это — сейчас?
— Вот именно, даже сейчас. Поскольку никто из пекарни не пришел поинтересоваться ее судьбой, он изобразил ее как одинокую, брошенную всеми женщину и самовольно назначил себя чем-то вроде ее посмертного защитника, который имеет право представлять ее, как адвокат в суде, а потому уполномочен копаться в ее и нашей жизнях. И можете не сомневаться, что ему не составит никакого труда добраться и до того вашего «расставания» с ней, о котором вы почему-то никому не доложили…
— Но ведь я уже сказал, что сожалею. Я допустил ошибку и готов уплатить.
— Вы не понимаете, — терпеливо объясняет Кадровик. — Сожаление и компенсация тут не помогут. Мы обязаны докопаться до правды. И прежде всего, что это за «расставание»? Ведь всё началось именно с этого, не так ли? А чем кончилось? Трупом неизвестной женщины, которая лежит в морге целых семь дней после смерти, никем не опознанная! Настоящий подарок всем нашим моралистам и правдоискателям. Особенно этому Змию. Он так и ползет на этот соблазн безымянности!
— Соблазн безымянности… — Мастер явно взволнован. Как это верно! Ему тоже знаком этот соблазн, по собственному опыту. Только не в отношении мертвых, а в отношении живых. К нему на смену всё время приходят временные безымянные работники. Кто из местных меньшинств, кто из недавних иммигрантов-одиночек. И эта их полная незащищенность, бесправие, возможность управлять и командовать ими… Да, это большой соблазн.
— Соблазн?
Кадровик удивлен. По правде говоря, это слово выпрыгнуло у него чисто случайно. Родилось как невинная метафора, втерлось в разговор, а сейчас вдруг вернулось к нему, уже как что-то реальное и живое.
— Что вы имеете в виду?
Мастер смущен. Он даже слегка краснеет. Нет, дело, конечно, не только в соблазне власти над слабым, одиноким человеком. В этой конкретной истории был и еще один соблазн, причем именно в его положении. Он имеет в виду так называемое мужское сочувствие. Желание заполнить пустоту одинокой женской жизни. Но он хочет, чтобы Кадровик правильно его понял. Чтобы между ними не оставалось никаких недоразумений. В принципе он никому не обязан об этом говорить, тем не менее он хочет заверить, что в действительности между ним и этой новой работницей ничего такого не было. То есть никакой физической близости. Да, он готов признать — эта погибшая женщина очень его волновала. Но прежде всего… то есть именно потому, что между ними так ничего и не произошло. С другой стороны, Кадровик должен понять — на нем как на мастере ночной смены лежит большая ответственность. Руководство ночной сменой требует спокойствия и уверенности. Так что у него просто не оставалось другого выхода. Он понял, что должен отстраниться, удалить ее от себя. Расстаться с этой работницей хотя бы на время.