Капитан Мартынов. Оказалось, что я не знал адреса. К кому обращена моя картина? А когда мы встретились позавчера, я вдруг почувствовал - заказ есть!
Рядовой Сычев. Чей же это заказ, если не секрет?
Капитан Мартынов. Это был заказ моего сердца.
Рядовой Сычев (оживленно). Это сказано прекрасно. И эфирно. Итак, вы поняли, что должны писать картину для своих товарищей-ветеранов?
Капитан Мартынов. Только для них. Я благодарю товарищей, что они пришли в мой старый сарай, чтобы посмотреть мою работу.
Рядовой Сычев. Спасибо, Сергей Андреевич. Давайте послушаем отзывы ваших боевых товарищей. Как они воспринимают искусство, посвященное их ратному подвигу. Вы скажете, товарищ полковник.
Подносит микрофон к лицу Шургина. Тот подтягивается, выходит вперед.
Полковник Шургин. Я наблюдаю: картина становится лучше. К сожалению, у нас в запасе мало времени, и мы не успеем помочь нашему товарищу довести свою работу до совершенства. Но об одном я как командир бригады не могу не сказать. Бой за станцию Дно был жестоким, мы потеряли 57 человек убитыми и около двухсот ранеными. В картине это не отражено.
Капитан Мартынов (быстро подходит к микрофону). Как не отражено, товарищ полковник? Разве вы не видите насыпь и железнодорожный путь?
Полковник Шургин. Вижу, но не взял с собой очки для улицы. А что там, на полотне? Я вижу, вроде это шпалы.
Ефрейтор Клевцов. Никак нет, товарищ полковник. Это издалека они шпалы. А на деле это гробы и в них лежат наши ребята, все молодые, белые. Вон Костя Загребной лежит, рядом с ним Петя Соколовский. До чего же они молодые...
Голоса ветеранов.
- В самом деле. Сколько их!
- Это страшно. Удар ниже пояса.
- Это правда.
- Как смело. Кто бы мог подумать, что их так много.
- А двадцать миллионов - это не много?
1-й ветеран (кивает на шпалы-гробы). Как ты думаешь, кто победил - они или мы?
2-й ветеран. Победили они. А победа нам досталась.
Полковник Шургин. Так, так, понимаю. Эта насыпь олицетворяет путь к нашей победе. Я правильно понял, капитан?
Капитан Мартынов. Так точно, товарищ полковник. Я хотел бы нарисовать их всех поименно. И чтобы у каждого было его лицо. Двадцать миллионов лиц. Но я не успею. Для этого надо сто моих жизней.
Майор Харабадзе. Простите меня, я врач, мало что понимаю в политике, но мне кажется... Мы остались живыми, да, но мы мертвых не предали. Мы были с ними наравне, просто нам чуть-чуть повезло. Я уже докладывал о результатах осмотра личного состава: открытых ран нет. Но ведь я осмотрел вас всех, и я могу сказать: каждый из вас есть открытая рана.
Полковник Шургин. Ты так думаешь?
Майор Харабадзе. Я думаю только так. Взгляните на эту прекрасную картину. Разве все это не написано на наших лицах? Это и есть истинная цена победы.
Ветераны смотрят на картину: все лица на ней трагичны. Какая странная картина: она все время меняется. Или она специально так написана?
Рядовой Сычев. Спасибо вам, товарищ майор. У вас имеются еще вопросы?
Майор Харабадзе. У меня конкретный вопрос. Я хотел спросить художника: как вы намерены распорядиться своей картиной, Сергей Андреевич?
Капитан Мартынов. Я об этом не думал. Разговоры о сносе мастерской идут много лет, я полагал, что так оно и останется. Стена тут крепкая, она еще сто лет простоит.
Майор Харабадзе. Я живу в Тбилиси. Член художественного совета. Подарите эту картину нашему городу, Сергей Андреевич. По рукам?
Рядовой Сычев. Каким же способом вы отделите картину от стены? (Догадывается.) Или вместе со стеной?
Майор Харабадзе. Это дело техники.
Младший лейтенант Рожков. Разрешите мне. У меня имеется конкретное предложение. Я в рощице сижу, пишу похоронные письма. Я согласен: писарь в атаку не ходит. Но почему я сижу без оружия? Ведь идет бой. И я всегда имел при себе автомат, держал его через плечо. Прошу учесть мое пожелание, товарищ капитан, тем более, что картина мне нравится, я не считаю ее мрачной.
Капитан Мартынов. Хорошо, младший лейтенант. Учту.
Полковник Шургин. Пока стена не снесена и не переехала в город Тбилиси, предлагаю всем ветеранам сфотографироваться на фоне картины.
Предложение комбрига встречается одобрительным гулом. В мастерскую тут же вкатывается юркий обтекаемый шар, обвешанный камерами, словно он только и ждал команды за дверью. Мы встали на фоне картины. Нас тут же щелкнули.
Рядовой Сычев (продолжает вести репортаж). Вы видите ветеранов нашей бригады на фоне собственных портретов и можете сами судить о том, насколько точно и правдиво изобразил нас художник. Ветераны продолжают оставаться в строю. Ветераны идут в атаку по зову трубы - в этом глубокий идейный смысл того, что изобразил художник. Картина поражает. Она проникает в вас не сразу, я честно признаюсь в этом, но в одном я твердо не согласен с майором Харабадзе, мы в республику эту картину не отдадим, мы возьмем ее в столицу и выставим в столичном музее. Мы тоже сумеем сохранить и доставить. Переговоры с Юрой я беру на себя. Кроме того: картина уже самым подробным образом заснята на пленку. Мы готовы не только в дар, но и оформить по договору как заказ сердца, прекрасные слова, ведь "Бой за станцию Дно" написан сердцем, это чувствуется, тут и многослойность мысли, и глубина чувства, и динамика пейзажа. А какой скупой колорит. В этой картине произошло слияние пространства и времени, именно таким образом мы, сегодняшние, оказались там, в далеком сорок четвертом. В этом величие и красота нашего социалистического искусства. Возможно, там имеются отдельные недостатки, пусть о них скажут, искусствоведы, а мы, ветераны, признаем работу своего фронтового товарища, и мы говорим ему... Я что-то хотел сказать. Сейчас...
Аркадий Миронович не успел закончить. Микрофон выпал из его руки и шмякнулся об пол, а сам Аркадий Сычев еще какое-то время смотрел на нас прыгающим взглядом, а потом начал мягко опадать, подогнув колени и поворачиваясь к картине - и вдруг с глухим шумом рухнул на доски, положенные вдоль стены под картиной. И упал-то, смотрите, смотрите, как раз под своей фигурой, и в том же направлении. И лежит в той же позе, подогнув левую ногу, словно продолжает ползти по снегу, волоча за собой волокушу.
Не произошло никакого замешательства. Кто-то, кажется Алексей Рожков, бросился к Сычеву и даже успел подхватить его на руки перед самым падением, смягчив тем самым окончательный удар. Майор Харабадзе уже стоял на коленях, проверяя пульс Аркадия Мироновича.
Оператор хладнокровно вел камеру синхронно с событием, не выпуская падающего Аркадия Мироновича из крупного плана, эти кадры, разумеется, войдут в золотой фонд. Потом оператор не выдержал, опустил аппарат, стоя перед нами с растерянным плаксивым лицом.
Перекальные лампы горели, не ослабевая, воздух в мастерской прогрелся. Дали команду выключить свет. Сделалось мрачно. Глаза с трудом привыкли к новому освещению.
Послышались голоса: "Скорая помощь", "скорая помощь". Надо звонить. Звоните скорей. У него инфаркт".
Однако, оказалось, что в мастерской нет телефона. Побежали к соседям.
Вартан Харабадзе подошел к Шургину и сообщил: у Сычева острая сердечная недостаточность с инфарктом на этой почве. Все будет зависеть от того, как быстро мы сумеем доставить его в больницу.
- Он жив? - спросил Алексей Рожков.
- Сейчас - да!
Для этого не надо быть майором Харабадзе. Мы видели много смертей на своем веку и могли безошибочно отличить живого от мертвого. Тем сильнее были потрясены мы видом упавшего на наших глазах Аркадия Мироновича.
И дозвониться не можем.
- Вот же машина, во дворе стоит.
- Какая?
- Телевизионная передвижка.
- Правда, давайте скорее.
Возникла Наташа Веселовская.
- Я знаю, где больница.
- Я тоже поеду, - сказал Сергей Мартынов.
Аркадия Мироновича перенесли в передвижку, положили на матрас. Начал накрапывать теплый дождь, но мы продолжали стоять с непокрытыми головами, молча наблюдая, как грузного и тихого Аркадия Мироновича Сычева кладут в утробу машины.
Синяя гора с рокотом ушла. Мы продолжали стоять по периметру сухого прямоугольника, пока он тоже не сделался мокрым.
Полковник Шургин посмотрел на часы:
- Товарищи ветераны. Через тридцать минут от гостиницы отойдет автобус к поезду. Прошу не опаздывать.
10. Разговор на перроне - вместо эпилога
Поезд пришел в Москву без опоздания. Ловлю себя на мысли, что сейчас увижу в раме окна Аркадия Мироновича, шагающего по перрону с красной сумкой в руке. Мимо текут чужие люди.
Мы тоже выходим. Кажется, нас встречают. Стройный качающийся стебелек бросается к Виталию Леонидовичу Бадаеву.
- Деда!
- Настенька!
- Как ты доехал, деда? Как себя чувствуешь?
- Что там было! Это прекрасно. Я бегу в одном пиджаке по снегу.
- Деда, что ты говоришь? Ты говоришь неправильно.
- Я говорю правильно, Настенька. Теперь я всегда буду говорить правильно.
- Деда, что ты говоришь? Ты говоришь неправильно.
- Я говорю правильно, Настенька. Теперь я всегда буду говорить правильно.
- Деда, что с тобой? Я буду плакать.
Я подошел к ним:
- Все правильно, Настенька. Так нарисовано на картине: мы бежим в пиджаках в атаку, бежим по снегу.
Она смотрит на меня огромными плачущими глазами:
- Разве так можно? Зачем вам нужно бежать в атаку? Да еще по снегу.
Внучка уводит деда, с опаской оборачиваясь на нас.
Алексея Рожкова встречает полная дама с накрашенным лицом.
- Зоя, ты? - он бросается к ней.
Зоя обдает его презрением.
- Зачем ты дал Заботкину телеграмму? Не посоветовавшись со мной. Кто тебя за язык тянул? Ты не представляешь, какой там шум поднялся. Стоит тебя отпустить хотя бы на два дня, как ты начинаешь выкидывать фортеля.
- Зоинька, подожди. Если ты считаешь, что я поступил неправильно... Пойдем отсюда, разберемся.
К Александру Неделину подходит подтянутый молодой человек исполнительного вида:
- С приездом, Александр Георгиевич. В девять двадцать совещание на Моховой.
- Машина при вас? Хорошо. Товарищи, кому в центр? Могу подвезти.
- Подполковник, не забудь про "Путь боевой славы".
- Решим в рабочем порядке. Звякай.
За нашей суетой наблюдала стройная женщина в замшевом пиджаке. Едва взглянув на нее, я тотчас понял, кто это.
Так и есть. Женщина подходит ко мне.
- Вы не видели Аркадия Мироновича? Он с вами ехал?
- Он остался в Белореченске, - неуверенно ответил я.
- Так я и знала. Скажите мне правду, - потребовала она. - Что с ним?
- Сердечный приступ. Его увезли в больницу перед самым отходом поезда. Но майор Харабадзе остался с ним. - Наконец-то я вспомнил, как ее зовут. Вероника Семеновна, я говорю вам правду.
- Кто такой Харабадзе? Первый раз слышу это имя. Его лечит Арсений Петрович. Боже мой, ведь у него уже было два инфаркта. Я еду к нему.
- Поезд всего один. Будет вечером.
- Я лечу.
- Прямого воздушного сообщения нет.
- Надо же было подобрать себе такую дыру. Подумать только. Вы его видели там?
- Все эти дни провели вместе.
- Он был расстроен? Озабочен?
- Да, что-то с работой. Пенсия... Какой-то Васильев его сердил.
- Ага. Плакался! Про меня ничего не говорил? - она была удивительно деловой и спокойной. Известие о болезни Аркадия Мироновича приняла хладнокровно, будто ждала чего-то похожего. - Что он говорил обо мне? спросила она более резко.
- Ничего, Вероника Семеновна, клянусь вам. Он же мужчина. И кроме того фронтовик. А это мужчина вдвойне.
- Попробовал бы сказать, - она усмехнулась. - Значит теперь все срывается и отменяется: Глен Гросс и все остальное. Насчет Васильева он зря волновался. Ведь я за эти дни все переиграла. И было сказано: "Таких работников, как Аркадий Миронович, на пенсию не отправляют". Вы понимаете, что это значит - когда так говорят там!
- Если бы он знал об этом...
- Было сказано только вчера. Поэтому я и пришла на вокзал. В последние годы Аркадий Миронович сделался мнительным, ему мерещились козни, происки... Куда его положили? Надеюсь в обкомовскую больницу?
- Вряд ли. Ведь это не областной центр. Будет лучше всего, если вы спросите у нашего полковника. Семен Семенович Шургин, это наш комбриг.
- Спасибо, вы очень любезны. Вот моя визитная карточка. Милости прошу на чашку чая.
Полковник Шургин стоял у ограды в окружении ветеранов, проводя заключительную штабную летучку.
Передав мне визитную карточку, Вероника Семеновна Сычева направилась к ним. Я посмотрел на них и тут же вспомнил, что опаздываю на службу. Надо было ехать с Неделиным...
Увлекаемый человеческим потоком я шел по перрону. Никогда не ходил здесь раньше. Прокладывают новый путь, догадался я, и сразу все сделалось знакомым, хотя и под другим углом зрения. Люди шли уверенно, деловито - как по хоженому пути.
Слева начал возникать строительный забор. За ним прорастали балки, стропила. Кран тянул бадью с бетоном. Голубая молния сварки призрачно освещала созидаемый контур. Рабочий в комбинезоне кричал сверху, сложив руки рупором:
- Не крути, Никита. Опять крутишь.
Я шел и мысли мои текли в такт пешему шагу. Все обойдется, все будет хорошо. Аркадий Миронович поправится, встанет на ноги, чтобы снова устремиться в атаку ради мира на земле, а если не поправится, так что ж, он воскреснет на голубом экране, ведь упал у всех на виду, пусть увидят миллионы, какой прекрасный конец, сколь ни зыбок голубой экран, он продолжает светиться в сердце моем, а сейчас появилось видео, это уже бессмертие, голубой экран погаснет, но Аркадий Миронович Сычев будет жить, это не смерть, но передача жизни в другие руки, важно только, чтобы цепочка не прервалась, чтобы принимающие руки были живыми и теплыми, а для этого нам надо перемениться, мы можем, мы должны, иначе жизнь не сохранится, а мы стали другими за эти четыре дня, и это означает, что мы можем перемениться, потому что четыре дня это не так уж мало, главное начать, и начинать надо с самого себя, только ты и можешь стать другим, это много легче, чем сделать другими других.
Перрон незаметно вытекал на площадь. Мальчик скакал впереди меня верхом на палочке. Перед лотком с мороженым нарастал синусоидный хвост. Гул города непривычно закладывал уши.
Над площадью светился зеленый глаз светофора. Под ним величественно плыла голубая гора телевизионной передвижки, спешащей за свежим изображением.
1984