Николас налил себе коньяку, поиграл им в бокале.
— Я не слишком хорошо разбираюсь в табаке, — продолжал он. — Чисто теоретически. Это урожай из Алемских низин, с нотами вишни и шоколада. Вишню я чувствую, а насчёт шоколада не соврали?
Фрайманн выдохнул дым. Теперь он улыбался открыто, но смотрел в пол.
— Не соврали, — ответил он, наконец. — Действительно, шоколад.
Николас отпил из бокала.
— А у меня земляника и травы, — весело сказал он. — Считается редким сортом, но на Циа единственный. Последняя закупка перед изоляцией. Эрвин, а почему вы не пьёте?
— Не пьянею. Зато похмельем страдаю.
— И впрямь не стоит… Знаете что? Вам нравится сигара? Забирайте коробку. Считайте моим подарком.
Фрайманн недоумённо моргнул, наклонил голову к плечу.
— Спасибо.
Николас улыбнулся.
С сигары пора было стряхнуть пепел. Эрвин приподнялся, вытянул руку… Николас вдруг осознал, что сидит перед ним на краю стола, в позе, которую обычно называют легкомысленной. Пепельница стояла у него под боком; наклонившись вперёд, Эрвин едва не задел его рукавом. Пепел слетел не сразу. На несколько мгновений Фрайманн застыл в неудобном положении, — напряжённый, совсем рядом с Николасом, настолько близко, что нашивки на рукавах их кителей зацепились друг за друга.
Мурашки пробежали по спине. Николас опомнился и быстро сдвинулся в сторону. Сердце бухало где-то на уровне галстучного узла.
Я сошёл с ума, мелькнуло у Реннарда в голове, я заигрываю с Чёрным Кулаком.
Я пьян.
Надо сменить тему, велел он себе, немедленно заговорить о чём-то серьёзном… Хорошо, что я открыл окно. Ветер холодный, сейчас всё пройдёт… Он выпрямился. От греха подальше стоило бы обогнуть стол и сесть в своё кресло, но он пригласил Эрвина не для того, чтобы обсуждать дела, а для дружеской беседы. Я слишком сильно сократил расстояние, подумал Николас, это было очень глупо, но резко увеличивать его теперь нельзя… Фрайманну плевать на этикет, но это не этикет, это инстинкты. Он сочтёт моё бегство за проявление неприязни.
Найти серьёзную тему, со злостью подумал он, вот чёрт! Серьёзную тему для дружеской беседы. Я сам себя загнал в угол. Проклятые инстинкты. И проклятый коньяк. Слишком уж легко пьётся.
Фрайманн смотрел на него внимательно. Или так просто казалось из-за его неестественно чёрных глаз… На Циалеше мало темноглазых, причиной тому какая-то специфика микроэлементного состава пищи. Почти у всех глаза голубые или серые…
Инстинкты.
Инстинкты выгибают тело, расширяют зрачки, заставляют сердце быстрее гнать кровь по жилам. За стеклом и сталью сознания шевелится, ворочается древнее, ночное… примитивное, неразумное желание, первобытный зов…
Это проблема, постановил Николас, и её тоже нужно решить. Нельзя пренебрегать собственным организмом, он за такое мстит. Я мог погибнуть оттого, что загляделся на шейку Кайла Джонса, а сегодня чуть было не начал флиртовать с Фрайманном. Завтра же подумать об этом, чтобы больше не повторялось.
Николас перевёл дыхание, постоял немного, глядя в окно, а потом уселся на диван. Фрайманн развернул кресло к нему.
— Пять лет прошло, — негромко проговорил Реннард. Голос его чуть дрожал, но это можно было списать на ностальгию. — Пять лет назад всё изменилось. Никто не мог предсказать, к чему мы придём. Я помню то чувство… Вчера мы были восставшим народом и сражались с правительственными войсками. А назавтра мы стали правительственными войсками и преследовали отступающие силы интервентов. В этом было что-то безумное и… и сказочное. Мир стал с ног на голову. Реальность фантастичнее вымысла. Эрвин, вы помните те дни?
Фрайманн поразмыслил, смакуя сигару, и ответил:
— Как сейчас.
— Что вам запомнилось больше всего?
Я несу бред, подумал Николас с досадой, но уж лучше так. Сейчас я приду в себя, и всё устроится.
Фрайманн думал. Снова стряхнул пепел, принюхался к тонкому аромату дорогого табака.
— Мы брали президентский дворец, — сказал он. — Пять лет назад в это самое время. Я помню, как глупо была организована оборона. Мы готовились к штурму крепости, а там… — Он махнул рукой, усмехаясь. — У нас — двое легкораненых и ни одного убитого. Их потери — двести двадцать человек, не считая пленных.
— В правительственных войсках служили профессионалы, — заметил Николас. — Странно.
— Да, — Фрайманн кивнул. — Наёмники. Многие — экспаты из внутренних сфер. Они никогда не шли на риск. В правительстве ждали, что на Циа пошлют миротворческий контингент, но Совет Двенадцати Тысяч им отказал. Ко времени штурма это уже стало известно. Правительство готовилось к эвакуации. Но приказа отступать по войскам не было. Никто ничего не понимал. Шум, неразбериха, младшие командиры в панике, старшие уже сбежали. Мы шли как нож сквозь масло.
— А президент?
Фрайманн помолчал. Николас воспользовался паузой, чтобы поставить свой бокал на стол: он зарёкся пить.
— Я думаю, его убили свои, — сказал Фрайманн. — От товарища Кейнса поступил чёткий приказ брать живым. Никто из моих бойцов его бы не нарушил. Была малая вероятность, что его убьют при попытке сопротивления. Но он не сопротивлялся. Я осмотрел кабинет. У президента был револьвер, но он не брал его в руки. Он сидел за столом, застреленный в затылок. Это наёмники. Мои бойцы так не убивают.
Николас покачал головой.
— Николас, — сказал Эрвин с долей удивления, — зачем им это понадобилось?
— Чтобы выставить нас преступниками и дикарями, — ответил Реннард устало. — Мы собирались судить президента и правительство за измену Родине. Это было бы слишком цивилизованно для военной хунты… с точки зрения Совета. Кстати, поэтому они и не стали присылать войска. Миротворцы Совета не могут подавлять народные выступления.
Эрвин кивнул.
И вдруг изменился в лице. Мрачные глаза расширились, густые брови сошлись к переносице. Он меня понял, подумал Николас, он понял.
— Миротворцы могут свергнуть диктатора, — тихо, утвердительно сказал Фрайманн.
— Да, — просто ответил Реннард.
Фрайманн резко выдохнул дым.
— Тогда чего они ждут? — сквозь зубы спросил он. — Прошло пять лет.
Николас закрыл глаза.
— Они ждут, когда люди устанут от изоляции, — медленно сказал он. — Когда окончательно выйдет из строя вся импортная техника. Когда недовольных станет больше, чем верных. Когда нас можно будет объявить военными преступниками и все согласятся… Но на самом деле они ничего не ждут, Эрвин. Они о нас забыли.
— Что?.. — изумлённо переспросил Фрайманн.
— У Совета Двенадцати Тысяч хватает проблем, — объяснил Николас. — А Циалеш даже не имеет представительства на Сердце Тысяч. Мы находимся в семнадцатой сфере мира, на краю ойкумены, и Совету на нас плевать. Нами интересуется Неккен, потому что Неккен вложил в нас деньги и потерял их. Нами интересуется Манта, потому что Манта интересуется всеми вообще. Но не Совет.
Фрайманн медленными движениями затушил сигару и откинулся на спинку кресла.
— Значит, Совет опасности не представляет.
— Нет. Больше того, у нас есть план. Доктор его разработал. Через несколько лет мы установим дипломатические отношения с Советом, Сердце Тысяч признает легитимность Народного правительства Циалеша. Здесь тревожиться не о чем.
— Да, — с уважением сказал Фрайманн. — Доктор.
…великий человек, мысленно докончил Николас и улыбнулся. Циалешу повезло, что на нём родился такой человек, и вдвойне повезло, что он в дружбе с товарищем Кейнсом. Если бы Доктор на самом деле выступал против нас, думал Николас, мы давно сидели бы по тюрьмам. Или вообще сидели тихо на прежних местах, работали на Неккен, не помышляя ни о какой революции.
— На Доктора можно положиться, — кивнул Реннард.
У него мелькнула мысль, что Зондеру о них обо всех известно не меньше, чем Шукалевичу. Зондер — специалист… Его всегда заботило то, что заботит меня сейчас, подумал Николас, — наши уязвимые места. И он прикрывает нас, по-своему. Когда он явится в следующий раз… если у него будет минута, я спрошу у него об Эрвине. За моими плечами только университетский курс психологии и опыт управленческой работы, а Доктор — он доктор. О неврозах он знает всё…
Фрайманн молчал. За окном по-прежнему вспыхивали фейерверки, озаряя кабинет до самой двери. Вдалеке играла музыка, вне сомнения, живая. Певец фальшивил, голос его за день праздника сел, но в нём по-прежнему пылала страсть.
Николас заметил, что плечи Эрвина расслабились. Из позы его ушло напряжение, чёрные глаза словно подёрнулись дымкой. Он откинул голову на подголовник кресла и смотрел куда-то сквозь стену, взглядом суровым, но умиротворённым. Кажется, у меня получилось, подумал Николас, ты успокоился, железяка… у меня всё-таки получилось.
От этой мысли он испытал невыразимое облегчение и успокоился, наконец, сам.
Я собирался запрашивать личное дело Эрвина, вдруг вспомнил Реннард, даже у Шукалевича хотел поинтересоваться семьёй товарища Фрайманна, а теперь собираюсь искать истину у Зондера. Это даже нелепо. Почему бы самого Эрвина не расспросить?
— Эрвин, — спросил он, — а откуда вы родом?
На мгновение фейерверки померкли, возвратив ночи законный мрак, и Николасу показалось, что лицо Фрайманна помрачнело. Но ответ его прозвучал по-прежнему мирно:
— Издалека.
Николас улыбнулся.
— Мы все издалека в том или ином смысле. Циа — не Сердце Тысяч, тут хватает глухих углов. Я вырос в одном из таких. У него даже названия не было. На юге, в трёх сотнях километров от Лораны, есть городок Красные Пески. Он сам по себе захолустье, но там хотя бы есть школа и больница. Наша глушь ещё дальше. У моих родителей была ферма по добыче морепродуктов.
Он замолчал и смотрел на Эрвина с улыбкой, ожидая ответа.
Фрайманн отвёл глаза. Он нахмурился — едва заметно, но именно в этот момент его лицо ярко осветила заоконная голограмма, и Николас понял. Я был прав, подумал он, это здесь. Эрвин, прости меня. Ещё чуть-чуть, железяка, и я замолкну, я не буду трогать твои больные места. Я спрошу у Доктора. Он знает, что с этим делать.
— Я не знаю своих родителей, — сказал Фрайманн. — Мне про них ничего не говорили. Я жил в патронатной семье. В Аргентуме, это на севере.
Всё, мысленно сказал ему Николас, тема закрыта, Эрвин. Я сейчас же об этом забуду.
— Север? — переспросил он. — Там, где высаживали зелёные леса?
Фрайманн кивнул.
— Они плохо прижились. В низинах уже повсюду красный цвет. Но кое-где на холмах остались рощи зелёного. Говорят, лет пятьдесят назад весь Аргентум был в зелени. Думали, дальше она пойдёт сама. Начнут терраформирование, солёность морей снизят. Но ничего не сделали.
— Я, признаться, всегда считал, что Циа не нужно терраформирование, — сказал Николас. — Я люблю его таким, какой он есть. С ядовитой солью, тайфунами и пустынями. А вы когда-нибудь были на юге? Там красиво.
— Во время Гражданской. Нам было не до красот.
Николас понимающе склонил голову.
…Так оно всё и шло в тот день — вернее, в ту ночь, медленно приближавшуюся к утру. Фрайманн закурил ещё одну сигару. Реннард больше ни словом не обмолвился о чьей бы то ни было родне. Они говорили сначала о Гражданской войне, потом о жизни в провинциях. Основательный сельскохозяйственный Юг совершенно не боялся изоляции, но и на подъём был тяжёл, нервный промышленный Север всеми силами поддержал Революцию, но очень страдал от отсутствия импорта, не только из-за износа оборудования, но и чисто психологически. Николас рассказал, что товарищ Лауфер, всепланетный сисадмин, предпочитает не замечать воровство мерцательного трафика, потому что связь с внешней сетью успокаивает народ. Разговор перешёл на внутреннюю безопасность и Стерлядь лично. Они обсудили детали операции, Фрайманн снова высказался по-солдатски прямо — он не мог понять, чего ради Народное правительство пошло на операцию «Стерлядь». Николас терпеливо объяснял. Потом как-то вышло, что он начал рассказывать про Доктора. Фрайманн Зондера очень уважал и слушал с острым интересом.
А больше ничего не было.
Доктор.
Фигура странная, загадочная и почти пугающая — если смотреть на образ в целом, а не на детали, из которых он складывается. Когда прослеживаешь год за годом, шаг за шагом, всё становится просто и ясно: человек с такими задатками, выбравший такой путь, не мог стать никем иным. Максимилиан Отто-Фридрих Зондер — вроде бы даже фон Зондер… История начинается в Лоране, втором по величине городе Циалеша, пятьдесят лет назад. Первое десятилетие скрывает туман обыденности: родился, воспитывался, пошёл в школу… Воспитывался Макс в династии врачей-иммунологов. Едва не с зачатия его прочили в продолжатели семейного дела, но он выберет другую профессию, хотя тоже медицинскую… В событиях сорокалетней давности уже вырисовываются причины и предпосылки.
Лорана, Парковый район, начальная школа. Рыжий мальчик меньше и слабее сверстников, он должен был стать объектом травли, но не стал. В этом не было его заслуги. Или была? Двух верзил, вздумавших подшутить над «хлюпиком», отправил в травмпункт другой мальчик.
Эшли Кейнс.
Никто не смел посягать на собственность Эшли Кейнса, будь то канцелярский набор или рыжий недомерок. Но нужно было суметь каким-то образом стать его собственностью. Слабых много. Найти себе каменную стену, согласную укрывать, удаётся не всем.
Три года спустя Эшли что-то не поделил с местной шпаной — не школьной, давно уже ходившей перед ним по струнке, а теми полудетьми-полубандитами, которые наводят ужас на любой спальный район. Несомненно, шёл спор за территории, но об этом сведений не сохранилось. Факты скупы. Один из малолетних подонков зверски убил собаку Унылого Эша: подвесил в гараже за задние лапы и развёл под нею костёр.
Унылый Эш очень любил свою собаку. Почти так же, как Макса. Но дело было не в этом. Уничтожение его собственности являлось актом символическим, жестоким вызовом, проверкой на вшивость. Если Эш хотел доказать свою силу и сохранить авторитет, он должен был дать асимметричный ответ. И Эш готов был его дать. Он стал всерьёз готовиться к убийству соперника, зная, что за это заплатит высокую цену. Он был уверен в себе и в том, что в уголовном мире скоро займёт подобающее почётное место, но этот мир предоставлял человеку только один путь наверх. Всех остальных путей Эш лишался.
И тут за дело взялся Макс.
Макс не хотел, чтобы Эш отправлялся в колонию для несовершеннолетних.
О бандах малолеток знали все, это был факт реальности, с которым никто не думал бороться. Они шумели, воровали, угоняли машины и ломали всё, что могли сломать. Порой насиловали, но нечасто — серьёзные преступления влекли за собой облавы. Повзрослев, они отправлялись в тюрьмы, иные погибали от передоза или в драке, на их место приходили новые. Убитая собака не волновала никого, кроме её хозяина.
Макс разузнал всё о семье убийцы. У него обнаружился отец, владелец ремонтной мастерской, человек ужасающе жестокий и, по-видимому, не вполне нормальный психически.
Что было потом, неизвестно. Но парня, который убил собаку, в районе больше не видели. Он долго лежал в больнице со сложными переломами, а его отец, лишённый родительских прав, сидел в тюрьме. Потом сына отправили в патронатную семью, а из той вскоре — в психиатрическую лечебницу.
Именно тогда Макс окончательно выбрал специализацию. Но вряд ли им руководило желание исцелить разум убийцы и спасти в нём человека. Скорей, его соблазнило право выносить профессиональные заключения.
Они с Эшли неразлучны. На фотографиях они всегда стоят рядом, к окончанию школы узкоплечий Макс становится на голову выше приятеля, а Эш, кряжистый и приземистый как гном, начинает лысеть… Выбранные профессии разводят их в стороны: Кейнс идёт в промышленность, Зондер — в медицину. В институте Макс пользуется всеобщей любовью, дважды попадает в полицию за дебоши, соблазняет молодую преподавательницу и чуть не сводит с ума супервизора. Для студенческих работ он выбирает самые дерзкие, на грани фола, темы и в рассуждениях демонстрирует абсолютную аморальность. Много пишет в сетевые газеты, все статьи — откровенные провокации. Неистовой руганью в комментариях он управляет прямо-таки с аппетитом… Становится известным. За него берётся правительственное ведомство по делам молодёжи, но он с шумом уходит сначала к анархистам, потом — к крайне правым.
Потом что-то меняется.
Доктор замолкает.
Он уходит в себя — и в науку. Следующие десять лет он занимается лабораторными исследованиями, с тем же фанатизмом, с каким до этого исследовал человеческую натуру путём скандалов и манипуляций. Его публикуют журналы внутренних сфер и в конце концов — столицы. Ещё немного, и Центр Исследования Человека, спонсируемый Неккеном, пригласит его на работу. Улететь на Сердце Тысяч — мечта любого в Сверхскоплении, а ещё до отлёта получить там почётную высокооплачиваемую работу — почти фантастика…
Неизвестно точно, но говорят, что приглашение было.
В этот момент Зондер бросает фундаментальную науку. Он всё ещё ведёт аспирантов, но теперь основное его занятие — журналистика. Он остаётся на Циалеше, в семнадцатой сфере обитаемого мира, в глухой провинции, откуда люди так мечтают сбежать.
Почему?
Этого не знает никто, кроме самого Доктора и, может быть, Эшли Кейнса.
Доктор парадоксален.
Он говорит — сохраняйте трезвость мысли, товарищи начупры, только народу не проболтайтесь: наша с вами Революция есть банальный передел собственности. Только для Неккена и Манты вопрос заключается в том, хапнут они новый кусок в придачу к тем, что уже сожрали, или не хапнут, а у нас с вами кроме Циа ничего нет и не будет. Поэтому мы — меньшее зло.