На пижаме подруги было два нагрудных кармана, из одного торчала маленькая ручка. Такие продают в киосках на вокзалах. Когда подруга наклонялась вперед, в разрезе пижамной куртки виднелась плоская незагорелая грудь. От одной мысли, что под грудью или где-то в ее глубине сдвинулась кость, становилось не по себе.
Пытаюсь вспомнить, что же было дальше? Пил колу, смотрел на олеандр, думал о ее груди. А потом?
Я устраиваюсь удобнее на пластиковом стуле и, подпирая рукой щеку, перебираю слои своих заурядных воспоминаний. Словно ковыряю в пробке кончиком острого ножа.
Но как бы я ни думал, память обрывалась на «кости ее незагорелой груди». Дальше — ни-че-го. Видимо, впечатление оказалось настолько глубоким, что время остановилось именно на нем.
В ту пору я внутренне никак не мог понять, зачем нужно вскрывать плоть ради какой-то кости. Ну, то есть, врачи сделали надрез и, засунув внутрь пальцы в перчатках, сдвинули кость, затем наложили шов, и находившаяся там мышца заработала вновь.
Разумеется, лифчика под пижамой не было. С чего бы его надевать? Поэтому когда подруга нагибалась, в разрезе проглядывала ложбинка меж ее грудей. Я сразу же отвел глаза. О чем думать, я не знал.
Незагорелая плоская грудь.
Вспомнил! Потом мы говорили о сексе. Рассказывал товарищ. Весьма щекотливую историю о моем фиаско: как я прибалтывал одну девчонку, повез ее на море и пытался раздеть. Так, пустячок, но он рассказывал с прикрасами и так интересно, что мы покатывались со смеху.
— Не смеши, — говорила она через силу, — а то у меня грудь до сих пор болит.
— В каком месте? — спросил он.
Она надавила пальцем поверх пижамы над сердцем чуть правее левой груди. Товарищ что-то сострил, и она опять рассмеялась. Я тоже не выдержал и прыснул, потом закурил и разглядывал дальше пейзаж за окном.
Смотрю на часы — без четверти двенадцать. Брата еще нет. Подходит время обеда, и столовая заполняется народом. Некоторые в пижамах и с бинтами на голове. Мешаются запахи кофе, обеденных бургеров и жареных стейков, подобно дыму, они окутывают все помещение. Маленькая девочка что-то настойчиво требует у мамаши.
Моя память окончательно погружается в небытие. И лишь на уровне глаз плавает гул, похожий на стелющийся дым.
Иногда в моей голове начинается неразбериха из-за самых простых вещей. Например, почему люди болеют. Едва сдвигается кость. Или что-то не ладится в ухе. Или некоторые воспоминания беспорядочно забивают голову. Болеют люди. Болезнь поражает тело, между нервов затирается маленький камешек, плоть тает, и кости выпирают наружу. И еще — дешевая ручка в кармане ее пижамы.
Шариковая ручка.
Я опять закрыл глаза и глубоко вдохнул. Взял пальцами кофейную ложку. Прежний гул отчасти приутих. Она что-то рисовала этой ручкой на обратной стороне бумажной салфетки. Стоило ей наклониться, и моему взгляду открылась белая ложбинка меж ее грудей.
Она рисовала картинку. Бумажная салфетка оказалась слишком мягкой для рисования, и кончик стержня постоянно цеплялся за волокна. Но она продолжала увлеченно рисовать. Когда она забывала порядок линий, то давала руке отдохнуть и грызла зубами колпачок. Правда, грызла мягко, не оставляя на пластмассе следов.
Она рисовала холм. Сложной формы холм. Такие встречаются на иллюстрациях в учебниках по древней истории. На холме стоит маленький дом. В доме одиноко спит девушка. Вокруг дома — заросли слепой ивы. Это слепая ива усыпила девушку.
— Слепая ива? — спросил товарищ.
— Есть такой вид ивы.
— Ни разу не слышал.
— Я сама придумала, — улыбнулась она. — Маленькая муха, окунувшись в ее пыльцу, влетает в ухо девушки и… усыпляет ее.
И нарисовала слепую иву на другой салфетке. Ива была размером с азалию. Зелень толстых листьев плотно окружает распустившиеся цветки. Эти листья зеленые и похожи на скопление хвостов ящериц. За исключением мелких листьев, слепая ива ничем не походила на иву обычную.
— Есть закурить? — спросил меня товарищ. Я положил на край стола промокшую от пота пачку «Шорт Хоуп» и спички и отправил ему щелчком. Он взял одну, подкурил и тем же способом отправил остальное назад.
— С виду ива маленькая, но корни уходят очень глубоко, — пояснила подруга. — Вообще-то, достигнув определенного возраста, она перестает расти вверх, и начинает расти только вниз и вниз. Будто питается темнотой.
— Ну, эта муха влетает в ухо девушки и усыпляет ее пыльцой? — сказал товарищ. — А что она делает дальше… эта муха?
— Ест плоть… в ее теле… конечно же… — сказала она.
— Фу-у!
Точно… Она по заданию на летние каникулы сочиняла стихи о слепой иве и просто пересказала нам их фабулу. Историю придумала, взяв за основу свой же сон. И, валяясь целую неделю в больнице, написала нечто вроде поэмы. Товарищ хотел прочесть поэму, но она отказала, объяснив, что нужно доработать мелочи, и вместо этого нарисовала рисунок и рассказала сюжет.
На холм взбирался юноша спасти уснувшую от пыльцы слепой ивы девушку.
— Это я, да? — прервал ее товарищ.
Она только слегка улыбнулась и продолжила.
Юноша медленно взбирался на холм, раздвигая заросли слепой ивы, мешавшей ему пройти. Он оказался здесь первым человеком с тех пор, как слепая ива начала буйно разрастаться по холму. Натянув глубже шляпу и отгоняя одной рукой рой мух, юноша шел по тропе. И так далее.
— Но пока он добрался до вершины холма, тело девушки уже изъели мухи? — спросил товарищ.
— В каком-то смысле, — ответила она.
— В каком-то смысле — печальная история: быть в каком-то смысле съеденным мухами.
— Ну да, — сказала она и засмеялась.
— Не думаю я, что эта жестокая мрачная история порадует твоих школьных сестер.
Она училась в миссионерском женском лицее.
— А я считаю, что очень интересно. — Я впервые раскрыл рот. — В смысле — сама сцена.
Она повернулась ко мне и дружелюбно улыбнулась.
— Фу-у, — опять повторил товарищ.
Брат вернулся в двадцать минут первого. С пакетом лекарств и таким лицом, словно не мог сфокусировать взгляд. Прошло некоторое время, пока он, стоя у входа в столовую, нашел глазами мой столик. Брат шагал неуклюже, будто не в силах держать равновесие. Усевшись напротив, он глубоко вздохнул.
— Ну как? — поинтересовался я.
— Да, это… — начал было он.
Я ждал в надежде, что он заговорит, но разговор так и не начинался.
— Есть хочешь? Брат молча кивнул.
— Здесь поедим или где-нибудь в городе? Немного поколебавшись, он окинул взглядом помещение.
— Давай здесь.
Я подозвал официантку и заказал два комплекса. Брат хотел пить и попросил себе колу. Пока несли еду, он молча разглядывал вид за окном: море и аллею дзелькв, теннисный корт и поливалки, козу и кроликов. Он направил левое ухо в мою сторону, но я так и не заговорил.
Прошло немало времени, пока принесли обед. Я очень хотел пива, но в больничных столовых пиво не подают. Делать нечего — я вытащил из подставки зубочистку и привел в порядок заусенцы. За соседним столом приличного вида пара средних лет, поедая спагетти, разговаривала о раке легких у одного из своих знакомых. Как он проснулся однажды утром и стал отхаркивать кровью, как ему вставили в артерию трубку — вот такой разговор. Жена спрашивала, а муж пояснял ей, что рак в определенном смысле сконцентрировал цель жизни этого человека.
В комплекс входили шницель и жареная белая рыба, а вдобавок к ним — салат, булочка и суп в чашке. Сидя друг напротив друга, мы молча все это ели: пили суп, отщипывали хлеб, намазывали масло, накалывали вилкой салат, резали шницель ножом, накручивали и отправляли в рот гарнир из спагетти. Все это время соседи-супруги продолжали говорить о раке. Муж оживленно объяснял, почему в последнее время увеличилось число онкологических больных.
— Который час? — спросил брат.
Я согнул руку в локте и посмотрел на дисплей. Затем проглотил кусок булочки.
— Без двадцати час.
— Уже без двадцати час, — повторил он.
— Похоже, они не понимают, в чем дело, — сказал брат. — В смысле, почему я не слышу. Говорят, видимых отклонений нет.
— Да ну.
— Разумеется, сегодня первый прием — сделали только основные анализы. Подробные результаты будут позже… Сдается мне, лечение затянется.
Я кивнул.
— Врачи все одинаковы. В какую больницу ни приди. Как чего не знают — списывают на других людей. Осматривают ушную раковину, делают рентген, замеряют реакцию, считывают волны мозга, и если ничего не находят, валят все на меня. Мол, в ухе изъянов нет, изъяны во мне самом. Дурдом какой-то. В конце концов начинают еще меня упрекать.
— Но ты ведь на самом деле не слышишь?
— Но ты ведь на самом деле не слышишь?
— Ага, — кивнул он. — Конечно, не слышу. Я не вру. Брат смотрел на меня, слегка склонив голову. Похоже, сомнения в нем его самого не трогали.
Мы сидели на лавке и ждали автобус. По расписанию он должен был прийти минут через пятнадцать. Дорога вела под горку, и я предложил пройти пешком пару остановок, но брат сказал, что будет ждать здесь. Мол, все равно садиться в один и тот же автобус. Что ж, резонно. Поблизости был алкогольный магазин, и я отправил брата за пивом. Тот опять купил себе колу. По-прежнему стояла хорошая погода, по-прежнему дул свежий майский ветер. У меня пронеслась мысль: что если закрыть глаза, хлопнуть в ладоши, открыть глаза — и все совершенно изменится. Причина тут — ветер, который, помимо разных ощущений на коже, еще и как-то странно шаркал по ней, будто напильником. Дело в том, что у меня такие ощущения бывали и раньше.
— А ты как считаешь? Что ухо то слышит, то не слышит — это на нервной почве? — спросил брат.
— Не знаю.
— Я тоже.
Пока брат теребил лежавший на коленях пакет с лекарствами, я потягивал пиво из поллитровой банки.
— А как это — когда перестаешь слышать? — поинтересовался я.
— Например, когда сбивается настройка радиостанции. Волны то вверх, то вниз. Звук слабеет, а затем пропадает вовсе. Спустя время волна возвращается и становится слышно, но все-таки не так, как у людей здоровых.
— Да, нелегко тебе.
— В смысле, что ухо перестает слышать?
— И это, и другое…
— Правда, я сам это не ощущаю. Нелегко там, или как. Куда больше хлопот от всяких неожиданностей, которые напрямую с глухотой не связаны. Поразительные вещи бывают.
— А-а.
— С такими ушами, как у меня, так или иначе начнешь всему удивляться.
— Ну.
— Не кажется тебе, что это уже смахивает на хвастовство? — спросил брат.
— С чего бы?
Брат опять задумался и потрепал бумажный пакет. Я вылил остаток пива в канаву.
— Ты видел фильм Джона Форда «Форт Апач»? — неожиданно спросил он.
— Нет, — ответил я.
— А я смотрел недавно по телевизору. Классный фильм!
— А-а.
Мы видели, как из ворот больницы выехала зеленая спортивная иномарка, повернула направо и покатила вниз по склону. Внутри сидел мужчина средних лет. Машина сияла под лучами солнца и походила на гигантское насекомое. Я курил, размышляя о раке. Затем — о сконцентрированной цели жизни.
— Кстати, о фильме… — начал брат. — Ну?
— Там в начале фильма в форт на Диком Западе приезжает известный генерал. С инспекцией или чем-то еще. Его встречает бывалый штабс-капитан, которого играет Джон Уэйн. Генерач приехал с Востока и обстановку на Западе толком не знает. В смысле, про индейцев, что они подняли вокруг форта восстание.
— И что?
— Так вот, приезжает этот генерал. Джон Уэйн его встречает и говорит: «Добро пожаловать в Рио-Гранде». А генерал ему: «По пути сюда я видел нескольких индейцев. Нужно быть внимательней». На что Джон Уэйн отвечает: «Все в порядке, сэр. Вы заметили индейцев? Считайте, что их там нет!» Я точно не помню его слов, но примерно так. Ты не знаешь, что это значит? Я поперхнулся дымом и закашлялся.
— Наверное, то, что видно обычным глазом, не столь важно…
— Думаешь? — переспросил брат. — Я толком не понимаю смысла этой фразы, но каждый раз, когда мне сочувствуют из-за уха, почему-то вспоминается этот кадр: «Заметили индейцев? Считайте, что их там нет».
Я засмеялся.
— Что, странно?
— Ага, — ответил я. Брат тоже засмеялся.
— Любишь кино?
— Люблю. Но когда ухо не слышит, почти не смотрю. Так что посмотреть удается немногое.
— Когда в следующий раз слух вернется, пошли в кино? — предложил я.
— Точно, — согласился брат, похоже — с облегчением.
Я посмотрел на часы. Семнадцать минут второго. Автобус придет через четыре. Задрав голову, я рассеянно смотрел на небо. Брат поднял мою руку и уточнил время. Когда, как мне показалось, четыре минуты истекли, я взглянул на часы, однако на самом деле прошло всего две.
— Ты не мог бы посмотреть мне ухо?
— Зачем?
— Ну просто так?
— Хорошо, давай.
Он уселся спиной и повернул ко мне правое ухо. Из-за короткой стрижки ухо было видно отчетливо. Вполне симпатичное. Правда, маленькое, но мочка выглядела пухлой, как свежее печенье. Я впервые так пристально изучал чье-либо ухо. Если присмотреться, в его форме, по сравнению с другими органами тела, есть что-то загадочное: оно нерезонно извивается, выгибается, выступает. Я понятия не имел, почему ухо такое. Видимо, по мере необходимости восприятия звуков и защиты самого уха в процессе эволюции естественным образом сложилась эта удивительная форма.
В окружении кривой стенки ушное отверстие выглядело черной дырой, похожей на вход в потайную пещеру. Хотя само отверстие ничего существенного собой не представляет.
— Ладно, хорош, — сказал я.
Брат развернулся и сел ко мне лицом:
— Ну как, что-нибудь изменилось?
— Нет, с виду все по-прежнему.
— Ну, там, может, тебе что показалось?
— Да нет, обычное ухо. Как у всех.
От такого постного ответа он, казалось, расстроился. Может, я что-то не так сказал?
— Как процедура, было больно?
— Не так чтобы очень. Как и прежде. Для проверки слуха использовали новый аппарат. А в остальном делали все то же самое. Лоры — они все как на одно лицо. И спрашивают об одном и том же.
— Вот как.
— Также ковыряли в том же месте. Но мне кажется, на этот раз там что-то перетерлось. Собственное ухо своим не ощущается.
* * *Я посмотрел на часы. Вот-вот подойдет автобус. Тогда я вынул из кармана брюк горсть мелочи, отсчитал двести восемьдесят иен и передал брату. Тот еще раз пересчитал деньги и бережно сжал их в кулаке.
Не говоря больше ни слова, мы смотрели со скамейки на искрящееся вдалеке море и ждали автобус.
В тишине я задумался о гнездившихся в ухе брата бесчисленных мушках. Схватив своими шестью лапками сладкую пыльцу, они проникли внутрь его уха и теперь жадно пожирали там мягкую плоть. Даже сейчас, пока мы упорно ждем автобус, они — внутри его нежно-розовой плоти, пьют кровь, откладывают в мозгу маленькие яйца. И продолжают неторопливо карабкаться по лестнице времени. Никто их не замечает — у них тельца слишком малы, жужжанье крыльев уж очень тихо.
— Двадцать восьмой, — сказал брат. — Это ведь наш?
Было видно, как справа, из-за поворота к нам выезжает автобус — старой, привычной формы. Впереди различалась табличка с номером «28». Я встал со скамейки и подал водителю знак, брат раскрыл ладонь и еще раз пересчитал мелочь. Мы встали с ним плечо к плечу и ждали, когда раскроются двери.
Три германские фантазии
Порнография в виде Зимнего МузеяСекс, половой акт, половые сношения да и все что угодно из этих слов, действий, явлений я непременно представляю себе как Зимний Музей.
-------Зимний * Музей-----
Разумеется, чтобы добраться от секса до Зимнего Музея, необходимо преодолеть некоторое расстояние. Также потребуются определенные усилия: сделать несколько пересадок в метро, пройти через подземелье зданий, где-то перезимовать… Но эта суета — лишь по первости. Достаточно единственный раз выучить маршрут схемы сознания, и до Зимнего Музея доберется кто угодно в мгновенье ока.
И это не ложь. Я серьезно.
Когда секс становится в городе темой для разговоров, когда сексуальные волны переполняют мрак, я всегда стою у входа в Зимний Музей. Вешаю пальто на крючок, кладу шапку на полку, складываю перчатки на край стола, затем вспоминаю о шарфе, обмотанном вокруг шеи, снимаю его и вешаю поверх пальто.
Зимний Музей совсем небольшой. Всё — экспонаты, их жанры, стратегия управления, всё от начала и до конца — частный музей. Как минимум здесь отсутствует общая концепция. Есть скульптура египетского собачьего бога, секстант Наполеона III, старинный колокол, найденный в пещере Мертвого моря, но и только. Сами экспонаты никак между собой не связаны. Словно измученные холодом и голодом сироты ютятся они на корточках с закрытыми глазами в своих футлярах.
Внутри музея очень тихо. До открытия еще есть некоторое время. Я достаю из выдвижного ящика стола слесарный инструмент, похожий на бабочку, завожу пружину напольных часов и выставляю точное время. Я — если только не ошибаюсь — работаю в этом музее.
В самой атмосфере музея господствуют, подобно тому, как обычно распускается миндаль», тихие утренние лучи и слабое предчувствие полового акта.
Я обхожу музей, распахиваю шторы, запускаю на полную мощность паровое отопление. Затем отбираю и складываю стопками на столе возле входа платные буклеты. Включаю нужное освещение. В смысле — как в Версале: нажимаешь на схеме музея кнопку А-6, и загорается свет в покоях короля. Также я проверяю состояние водяного кондиционера. Чучело европейского волка задвигаю чуть глубже, чтобы дети не достали руками. Добавляю жидкое мыло в туалете. О порядке этих действий можно не задумываться — тело сделает все само. Я, что ни говори, хотя толком выразить и не смогу, — это я сам.