Дикий, сатанинский хохот Ашота будто загремел в Сашкиных ушах. «Мое! И это мое!» — ревел Ашот.
Сдернув с жира огузка радужный кристалл, крепче крепкого зажав его в кулаке, Сашка разрыдался, не сдерживаясь, громко, взахлеб.
Он почувствовал себя самым разнесчастным человеком на свете.
Упав на прибрежные камни, он колотил по ним кулаками, не ощущая боли.
Вдруг Сашка сел, в глубоком отчаянии прижал алмаз, зажатый в кулаке, к колотившемуся сердцу.
— Не отдам… — по-змеиному прошипел он, а потом взвизгнул: — Нет! Нет! Не отдам! Мой! Он мой!
«Что ж ты сделаешь с ним?» — посмеиваясь, будто зашептал ему на ухо Ашот. Это послышалось так явственно, что Попов сжался в комок и огляделся. Около никого.
— Продам… — утирая тыльной стороной ладони затекшие губы, сказал Сашка. — В отпуск поеду и продам. Неужели охотников не найдется? Найдутся. Есть охотники…
Какие-то страшные рожи замельтешили в воображении Попова. Подоночные герои десятков детективных фильмов и книг предстали перед ним. Будто страшный листопад закружился перед его мысленным взором. Каждый тянул руки к алмазу, прижатому к бешено стучащему Сашкиному сердцу. Рожи ухмылялись, грозили, и, словно экран, сознание Сашки заслонило дуло пистолета. «Давай! Давай!» — раскатами стенал чей-то жуткий голос в звенящей пустоте.
От такого видения Попов очнулся.
— Тьфу ты, черт! — сказал он вслух. — Чего это я? Сбрендил?
Сашка огляделся, словно утверждая себя вот здесь, на берегу реки, переполненной темной водой. Он отер рукавом заплаканное лицо и подивился своим слезам. Но когда он разжал кулак и поглядел на крупную, чуть желтоватую и в то же время прозрачнейшую каплю, им овладела паника. Сашка и подумать не мог о том, чтоб сдать алмаз. Это даже в воображении было свыше его сил. Однако он понимал и другое: попытка одному, в одиночку, реализовать сокровище чревата самыми неожиданными и, может быть, трагическими оборотами.
«У меня же есть друг! — подумал Попов. — Ну, одно дело — алмаз, найденный в карьере. Но тут-то не карьер! Само собой, что Малинка объяснял: и подобная находка принадлежит государству. Даже статья в УК есть… девяносто седьмая. Сколько старший лейтенант ни старался втемяшить: мол, преступление, преступление, но наказание-то за него — лишение свободы на срок до шести месяцев… Общественное порицание.
Есть смысл рисковать. Хорошо, что Малинка провел лекции по правовому воспитанию. По крайней мере, знаешь, что к чему. Правда, существует еще статья сто шестьдесят седьмая. Но о ней лучше не думать…»
Размышляя, Попов окончательно вроде оправился от потрясения. Достав мятый платок, он завязал алмаз в узелок и положил в карман. Однако чем больше он думал о том, чтобы привлечь к делу Трофима, тем меньше верил в его согласие. Но надо было решаться, решаться сейчас, пока они здесь, а не в поселке…
В конце-то концов, как бы то ни было Сашка не украл алмаз, нашел его совершенно, ну совершенно случайно! И считать преступлением, если он распорядится находкой как ему вздумается, нелепость!
Подняв валявшихся у воды копалят, Попов не спеша отправился к избушке, у которой его ждал Трофим. По пути он остановился, достал спичечный коробок, высыпал спички. Потом отрезал от платка узелок с алмазом, положил драгоценность в коробок, а его сунул во внутренний карман и зашпилил булавкой, которую по солдатской привычке вместе с иголкой и ниткой носил за подкладкой ватника.
7
Попов подошел неслышно и, когда Трофим почувствовал его присутствие и обернулся, то неожиданно увидел как бы незнакомца. Черты Сашкиного лица, обычно добродушные, мягкие, заострились, вроде подсохли. Даже щелочки глаз, опушенные белесыми ресницами, оказались вдруг широко распахнутыми, напряженно всматривающимися. Именно взгляд, пожалуй, и изменил до неузнаваемости облик друга.
— Ты, Саш, чего? Чудище какое увидел?
Попов прокашлялся:
— Разговор есть, — и он бросил к костру копалят.
— Ну…
— Пойдем в дом.
— Боишься — медведь подслушает?
— Лучше в доме поговорить…
Совершенно не понимая Сашку, Лазарев в то же время ощутил внутренний сбой в душе друга, но лишь отмахнулся. На всякий Сашкин чих не наздравствуешься. Однако ясно было — Попов начал глядеть на мир по-иному, еще непонятно, как и почему, но по-иному. Подобного не скроешь. Желая разгадать тайну перемены, Трофим поднялся с чурбана, на котором сидел у костра.
В полутьме, едва подсвеченной крохотным окошком, они сели по разные стороны стола, помолчали. Наконец Трофим не выдержал:
— В гляделки играть будем?
— Наплевать, — невпопад сказал Сашка.
— Давай плевать.
— Ты мне друг?
— Как и ты мне.
— Я очень серьезно.
— Я тоже.
— Тебе можно верить и доверять? — пристально вглядываясь в глаза Трофима, спросил Попов.
Очень странно выглядел Сашка. Перед Трофимом был вроде бы и не Попов: чужой человек. Тревога нарастала в душе Лазарева, и в то же время ему хотелось посмеяться над своими предчувствиями.
«Вот глупость. Это ж Сашка. На то он и Лисий хвост, чтоб номера откалывать!»
— Как я тебе, — сдержанно ответил Трофим, а сердце его забилось непривычно ощутимо и неровно. — Как я тебе верю.
— Ты помнишь, я спас тебе жизнь? — сказал Попов. — Помнишь, на маневрах?
— Да, — ответил Лазарев, но вопрос ему не понравился.
Попов, продолжая глядеть на Трофима, расстегнул ватник, долго копался, отшпиливая булавку; укололся, пошипел, пососал палец, сплюнул; залез во внутренний карман и, достав спичечный коробок, с маху, будто костяшкой домино, шлепнул им о столешницу:
— Вот!
— У меня такой же, — сказал Трофим и выложил на стол коробку спичек. Этикетки были одинаковые — на черном фоне треугольника пунцовых паровозных огней в обрамлении букв: «Минута или жизнь!»
— Правда, впечатляющая надпись? А, Саш? Только паровозов здесь нет.
— Наплевать.
— Наплевали.
Тогда Попов медленно пальцем продвинул свой коробок ближе к Лазареву:
— Ты посмотри, что в нем…
Трофим взял коробок.
Тут Сашка закрыл глаза. С ноющей тоской в сердце понял — предавшись другу, он стал целиком и полностью зависимым от него, как никогда и ни от кого на свете. Вся его, Сашкина, судьба с этой минуты в руках Лазарева. И, томясь под тяжестью этого ощущения, стараясь сдержать стон сожаления и страха, спиравший его грудь, Попов поднялся и вышел.
На воле будто легче стало.
Мельтешили солнечные блики на серой прошлогодней хвое и редкой траве. Накатами шумел ветер в вершинах. Поодаль поскрипывал старый ствол. От костра потянуло дымом, сладким и острым, Сашка чихнул, и ему сделалось почему-то очень хорошо. Он поправил ветки в огне и сел на чурбан.
Было приятно сидеть и ни о чем не думать. Удивительно приятно. Потом вдруг Попов забеспокоился: «Чего же Трошка не выходит?» Он оглянулся. Проем двери был пуст и темен. Холодная тревога начала извиваться в груди Сашки:
«Дурак… Какой же я дурак. Дурень! Дурень!.. Кому доверился я. С кем связался, олух!»
И тут уже пламя паники с небывалой и неизбывной силой охватило его сознание. Мысли полыхали, подобно верховому пожару в тайге, который они тушили на второй день после приезда сюда. Они сами напросились в десантники.
Вдруг стало тихо от ровного голоса Трофима:
— Откуда он у тебя?
Сашка ответил.
— Везунчик, — констатировал Лазарев. — Сдашь — вот тебе и половина машины.
— Сколько в нем, как ты думаешь?
— Карат двенадцать… — не очень уверенно сказал Трофим.
— Двенадцать карат — и половина машины? — Попов покосился на Лазарева. Тот держал алмаз меж большим и указательным пальцами и рассматривал его то с одной, то с другой стороны.
— Стекляшка на вид. Обыкновенная стекляшка, — словно не слыша Сашкиного вопроса, проговорил Лазарев. — Как же ты его заметил?
— Я же говорю: бросил в реку копаленка, камень к жиру и прилип.
— Везунчик! — повторил Лазарев. — Закон парности случаев. Вот тебе и теория вероятности. Правду, значит, говорят — алмазы и брильянты при солнце и электрическом свете — ничего особенного, так, блестят. Однако при живом огне, в полутьме, играют. Я вот в избушке его рассматривал — хорош. На солнце же — стекляшка.
— Продадим его… На двоих…
— Ты нашел, ты и сдавай.
— За десятую настоящей цены?
— Может, и за сотую. Тебе-то что за дело? Разве ты здесь обнаружил алмазы? Ты, что ли, трубку россыпи разведал? Город построил, фабрики? Или ты в карьере, в вечной мерзлоте копался? Кайлом породу дробил?.. Вот с этой грани он особо хорош, чертяка. Правда? — И, не дожидаясь ответа, Трофим скучным голосом продолжил: — Может, ты на свои деньги сюда прилетел? Опять нет.
— Давай алмаз.
— На.
— Коробочку.
— Пожалуйста, — и Трофим рассмеялся.
— Ты чего?
— Вспомнил одну историю. Еще в прошлом веке где-то в здешних краях купец у местных алмаз за полушку купил, а продал за огромные деньги. Так ты на него сейчас похож.
Завернув камень в тряпицу, Попов положил его в коробок, сунул в холщовый кармашек, намертво пришитый к ватнику, и заколол булавкой.
— Специально карман пришил? Большой карман-то!
— Видишь, пригодился…
— Сейф ходячий, — усмехнулся Трофим. — Потешься камушком.
— Трош, давай подадимся в Россию. Там и продадим камень. За полную цену. А? — вкрадчиво спросил Попов.
— Сибиряк… «В Россию»… В Москву, что ль?
— Хотя бы. Деньги — пополам. Деньжищи-то какие? Мать подлечишь. Сам устроишься лучше не надо. Зарплата за десять лет вперед.
— Вот спасибо, дорогой. Благодетель! — откровенно издевался Трошка.
— Не с руки одному. Обманут. Ограбят. Не смейся. Я всерьез тебе говорю.
— Боишься — ограбят. Ай, бедный, ворованное отберут. Приз за находку тебя не устраивает?
— Приз… Для государства этот камушек — тьфу.
— Да ведь государство — это я, ты, он…
— Магомет, Наполеон, — отмахнулся Попов.
— Ты — камушек, я — шайбочку, он — гвоздик… И каждый — в норку, в норку.
— Мы делаем больше, чем сможем унести.
— Обрадовался! — Зная вздорный Сашкин характер, когда до самого краешка, до капли на донышке мысленных действий нельзя было ручаться, шутит Попов или говорит всерьез, Трофим никак не мог относиться взаправду к Сашкиным словам. — Мало тебя помполит гонял.
— Наука наукой, государство государством, а я — это я. Мною материальный интерес движет. Знаешь, если клок сена перед мордой лошади на удочке подвесить… Она идет за ним, дура. Но травинка, другая ей все ж перепадает. Она довольна!
— Проголодался я от разговоров с тобой, — рассмеялся Трофим. — На ключик за водой схожу. Чайку попьем. Может, блажь твоя и пройдет.
Он пошел по пружинящей под ногами хвое. Ему все больше не нравилось лицо Сашки. В голову пришла неприятная мысль, что Попов, может, и не шутит вовсе. Но Лазарев тут же оборвал себя:
«Сашка дурака валяет — ему не впервой. Таков уж характер вздорный. А ты-то, Трофим, чего разволновался? Думаешь, Сашка всерьез забарахлил. Ерунда. Однако разыграть его стоило бы. Ох, стоило бы! Только как? Ну да что-нибудь придумаю».
Насвистывая мелодию «Не плачь, девчонка, пройдут дожди», Трофим бодро шагал к ключу. Но рассуждения о характере Попова не развеяли окончательно его сомнений. Не очень-то походило его поведение на простое зубоскальство. И алмаз был настоящим. Трофим попробовал его грань на оконном стекле — настоящий алмаз.
«Может быть, про письмо Акима Жихарева напомнить Сашке?» — подумал Лазарев.
Незадолго до демобилизации они увидели в газете очерк о нем и фотографию. Неделю сочиняли ему послание о своем желании попробовать «на зубок» таежную романтику. Ответил Жихарев быстро, и часть его письма врезалась в память Трофима: «Приезжайте, если хотите узнать, что стоите вы хотя бы в переводе на тонно-километры. Сколько осилите? Говорят еще про север, будто рубли здесь длиннее обыкновенных… Да, рубли у нас длинные: пока от одного его краешка до другого доберешься, жизнь может оказаться короче. Что до алых там парусов, бригантин, то подобная романтика у многих быстро выходит потом.
Не обижайтесь, но если вы работу не любите, вам здесь делать нечего. Я ведь напрямки. Потому что, кроме работы, в жизни любить нечего. Сами понимаете — я про дело, не про людей. И то — плохих у нас не держат, и им держаться не за что. Не пойму, кстати, я одного: зачем это работу, словно касторку, сиропом романтики приправляют? А труд, нормальный для человека труд, уж не хлеб, не штаны, не тепло в доме?
Любишь дело — ищи место, где показать себя в нем. Вот и вся «романтика». А Джек Лондона я не люблю. В его романтику, как в омут, бросаются либо с отчаяния, либо с жиру…»
«Но если Сашка всерьез задумал натворить с собой недоброе? Он бывает упрям, нахален, прет, как танк… — размышлял Лазарев. — Да что я, в конце концов, верить — не верить! Проверить надо. Тогда все станет ясно. Можно? Проще простого…»
Трофим набрал кристальной воды в ключе и не торопясь вернулся к костру. Попов сидел, нахохлившись, точно его знобило. Однако пара копалят, обмазанных глиной, были уже закопаны под костром.
— Полежу я… — сказал Сашка. — Пока копаленок поспеет.
— Покурю чуток — и за тобой вдогонку, — кивнул Трофим. Но Лазарев и не подумал идти отдыхать и, выкурив папиросу, прошел в избенку. У него было много дел. Сашка похрапывал на нарах.
8
Бортмеханик, злой, лежал на пахнущей прелью хвое, уткнувшись лицом в согнутый локоть. Ему сдавалось, что он после всего происшедшего ни о чем не думал, но на самом деле мысли его, словно игла на заезженной пластинке, совершив оборот, возвращались на круги своя. Он опять и опять с одинаковой силой, трепетом и радостью, что остался в живых, переживал приключившуюся с ними беду.
Когда инспектор Малинка подцепил из реки за порогом бездыханное тело беглеца, повиснув на трапе и страховочной веревке, летчик скорее потянул к берегу. Пожалуй, именно тогда они совершили единственную грубую ошибку — не втащили на борт инспектора и спасенного. Но было ли это действительно ошибкой? До берега оставалось метров двести — секунды полета. Втягивая же старшего лейтенанта в кабину, они лишь осложнили бы его положение. Рука-то у Малинки не из железа, не карабин страховочного пояса монтажника-верхолаза. А он держал на весу по меньшей мере центнер: пусть и небольшого на вид парня, но в намокшем ватнике и одежде, в болотных сапогах, с рюкзаком на спине. Второй рукой инспектор вцепился в деревянную перекладину веревочного трапа. Так он и висел боком.
Однако берега реки высоко подтопило темной водой. Галечные косы, песчаные забереги скрылись. Найти место для посадки или хоть сухой краешек земли, не закрытый рослым пойменным лесом, оказалось совсем не легко.
С этого все и началось. Когда инспектор бросился спасать беглеца, никто о приземлении не думал. Спасти человека, свалившегося за речной порог, в тот момент стало самым главным, самым важным делом их жизни.
Отчаявшись отыскать площадку, пилот решил перелететь пойменную тайгу. Деревья здесь росли такие высокие, что опустить на землю двух человек, висевших на конце трапа, очень рискованно, винт крошки вертолета мог зацепить за ветви.
Но тут рука Малинки, державшая ступеньку трапа, сорвалась. То ли он устал, то ли хотел половчее схватиться и не рассчитал своих сил. Теперь двое повисли на страховочной веревке. Пилот, который видел все, решил: «Будь что будет!» И начал резко снижаться к первой попавшейся ему на глаза крошечной прогалине. Может быть, если бы не такая его поспешность на спуске, винт стабилизатора и не наткнулся на вершинку, не разлетелся бы вдребезги.
«Может быть», «если бы» — слова-то какие жалкие!» — проговорил про себя бортмеханик.
Ну а когда от стабилизатора не осталось ни рожек, ни ножек, вертолет, удерживаемый в воздухе несущим, начал по инерции вращаться всем корпусом вслед за винтом. Здесь ни при чем ни опыт, ни мастерство летчика. В дело вступили неумолимые законы физики. Все, что мог сделать пилот — снизиться еще, опустить на землю бедолаг-пассажиров и пролететь чуть дальше, чтоб не придавить их корпусом машины, терпящей катастрофу, — он сделал.
Вертолет, круша винтом деревья, теряя лопасти, упал. По счастью, экипаж отделался синяками и шишками, а Малинка и спасенный беглец — царапинами. Инспектор не растерялся — едва коснувшись земли, он подхватил беглеца на руки и, волоча за собой отпущенную бортмехаником веревку, отбежал в сторону. Потом, оставив Сашку, Малинка поспешил к рухнувшей машине, помог выбраться летчику и штурману из перекосившегося, заклиненного фонаря пилотской кабины.
И вот теперь который час горюют они у костра, ожидая, что их выручат.
Впрочем, «горюют» не то слово…
Сначала они занимались бесполезным делом: осматривали разбитый вертолет, словно в их силах было, определив повреждения, хоть как-то отремонтировать машину. Но и отказаться от осмотра груды металлолома они не могли. Разговаривая меж собой преимущественно междометиями, члены экипажа уяснили себе: прогалина совершенно не годилась для высадки пассажиров по техническим причинам — деревья вокруг нее слишком высоки. Не стабилизирующим винтом, так несущим они задели бы какую-либо верхушку. Это могло стоить жизни всем. Разбив несущий винт, они грохнулись бы с высоты двадцати-тридцати метров сами и погребли бы под обломками пассажиров. Это раз. Два — никто, даже сам Пионер Георгиевич, не мог бы и поручиться, что его не подведет вторая рука, которая держала спасенного Сашку Попова. Правда, тогда еще никто не знал, жив ли он. Но если бы Малинка уронил Сашку с высоты девятиэтажного дома, тот наверняка разбился бы насмерть.