И ушел. Больше не подходил. Если случайно встречались – в одной камере все же были – на меня не смотрел. Пока мы говорили, около нас вертелись какие-то два парня. Но только разошлись и парни исчезли. Народу в камере битком, всех не рассмотришь, не различишь.
Да и рассматривать охоты нет.
Ночью у меня случился почечный приступ. Боль нестерпимая. Пробрался к двери, начал стучать. Три часа ночи. В камере тихо. Но стучу, мочи нет, больно. Вдруг слышу:
– Так не достучишься. Долби ногами.
– Так разбужу же всех.
– Да и так не все спят. Стучи, может, подойдет кто. – Никто не подходил. Видно – охране не до нас. Кто-то подошел из глубины камеры:
– Не стучи, бесполезно. Кому ты там нужен. На вот, попробуй, это пенталгин. Может, поможет.
И помогло. Боль стихла. Я сел где-то у стены на «корточки», слегка раскачиваюсь, усмиряю боль в боку, в пояснице.
– Эй, старый, иди сюда, ложись вот, поспи. – И абсолютно пустая «шконка»!
Не раздеваясь, не разуваясь взбираюсь на верхнюю «шконку», вытягиваюсь на голых «лыжах» и засыпаю. Мгновенно.
* * *Так уж получилось, что история большой семьи Краснопёровых-Запеваловых ранее Петра Васильевича, пра-пра-деда нашего, погибшего в первую Мировую войну, в рассказах не передавалась. Может, и передавалась кем-то и где-то, но до нас те рассказы не дошли.
Все члены семьи до зрелого возраста считались Красноперовыми. В станице ведь как – в одном краю жили почти сплошь Запеваловы, а в другом краю, одни Красноперовы. А иных фамилий в станице практически и не было.
Это старые казачьи фамилии. Красноперовы, это вообще – одна из самых старых – можно сказать, даже самых древних, казачьих фамилий, среди сохранившихся Уральских казачьих родов.
Историю семьи вел и хранил дед Георгий. Егор, как его звали в станице. Но он в период раскулачивания уехал в Пермь, увез с собой все свои записи по истории семьи. После его смерти записи затерялись. А может, и нет, может, и хранятся где-то у его новых, «пермских», потомков.
Много интересных историй помнила наша мама, Алевтина – его дочь. По вечерам, особенно в длинные «военные» вечера, она любила рассказывать эти истории детям. Рассказчицей она была великолепной и для младших детей не было большего удовольствия, чем слушать ее рассказы.
Многое впоследствии забылось. В то неспокойное время не до запоминаний было, а записывать и вовсе не приходило в голову. Поэтому, многие семейные истории забыты, потеряны. Например, рассказы деда Василия, отца Петра Васильевича, о службе в Петербурге, в период русского бунта в 1905 году, бунта, который чуть позже громко обозвали Революцией! Потеряны и многие другие воспоминания, но кое-что все же сохранилось.
В памяти, рассказах.
Любила рассказывать семейные истории тетя Шура – так ее в семье звали все.
Тетя Шура. Александра Петровна. Удивительная это была женщина. В Челябинской нашей общине всё держалось на ней и крутилось вокруг неё. Кто-то приходил узнать о своих родных – в суматохе тех лет это было постоянно. Всё тогда перемешалось, перепуталось. Одни ехали на Запад, другие на Восток. Многие уезжали на Север, на заработки. На шахты ехали, на новые заводы. Тогда же вся страна строилась! Кто приезжал в Челябинск – останавливались у неё, у тёти Шуры. Кто-то хотел узнать о своих родственниках, спросить адреса – приходили к тёте Шуре. Она знала всё и обо всех. И все наши знали, что тётя Шура знает. Если кто-то куда-то уезжал, поступал на какую-то работу, приходил к тёте Шуре, старался сообщить о своих изменениях в жизни.
– Тётя Шура, вдруг наши объявятся, сообщи там. Вот наши новые адреса. Может, не потеряемся, найдёмся, встретимся!
Мы с ней дружили. Я часто гостил у них в дни школьных каникул под Челябинском, в отделении Южный, Митрофановского совхоза.
Время покосов, мы с тетей Шурой на ее покосе работаем вдвоем. Косим, сушим, копним, таскаем, скирдуем. А вечером – чай. Бесконечный. Бывало, за вечер выпивали самовар. Старинный, деревенский, ведерный самовар. Под неторопливые тети-Шурины рассказы о нашей семейной, довоенной и даже дореволюционной, жизни. О жизни когда-то большой, но разбросанной революциями, войнами, рассыпавшейся казачьей семьи.
Деда Георгия я хоть и туманно, но помню. Вспоминается, как сонного, поздней ночью, стаскивает меня с печи большой бородатый дед. Дед Георгий. Жил он тогда уже в Перми, приехал погостить в родную станицу-деревню, в гости к отцу с матерью, поглядеть на родившуюся младшую внучку. Приехал с редкими для того времени подарками. Брату привез коньки, «снегурочки», на них Санька катался не только по льду, но и по укатанным санным дорогам. Мне привез настоящие городские санки. С этими санками я «рассекал» утоптанный снег на санной горе, не обращая внимания на строгие материнские окрики.
В зимние дни на горе много катающихся. Кто на чем – лыжи, сани, коньки. Пацаны, молодежь. Шум, смех, крики. Оживленный деревенский гвалт. Гармошка, песни, частушки.
Молодежи в станице-деревне до войны было много. Вечером все на улице, на горках, на морозе. А по редким выходным или праздникам собирались поочередно в больших хатах, хозяева ставили на стол небогатые угощения, что-нибудь обязательно и гости приносили с собой, устраивались «вечеринки». Клубов тогда не было, а молодежи надо же где-то встречаться. Вот и собирались – то здесь, то там – устраивали «посиделки», пели веселые песни да пляски устраивали под гармошку.
Мать рассказывала, что отец, когда еще не был женат, гармонистом-заводилой был на этих посиделках. И выдумщик разных розыгрышей. Но однажды при таком розыгрыше досталось и ему.
На масленицу наряжались молодые люди в костюмы разные. Вот, здесь и розыгрыши.
Однажды собрались парни да девушки в очередной избе. Пели, танцевали, а потом сказки страшные рассказывать стали, да что пострашней, то и лучше. Девки повизгивают, друг к дружке жмутся, а все поторапливают «ну, а дальше, а дальше?..».
Вдруг в окне выставляется страшная светящаяся рожа! Плечи выползают в окне в белом саване, подымается свист и вой жуткий. Все так и попадали. И девки, и парни. От неожиданности, да при щемящем ожидании страха сказочного.
А «морда» в окне так же стремительно исчезла, как и появилась. И вой стих. Парни за дверь. А там и нет никого. Ищи ветра в поле.
На второй день по всей деревне только и разговоров о страшном пришельце.
Вечером собрались уже в другой избе, и к полуночи все то же – «морда» со светящимися глазами и страшными зубами во рту, саван и вой. Девки в обмороке, с одной стало плохо, а ребята по лавкам жмутся, тоже оторвать «зад» от лавки не могут.
Снова исчезло всё, в избе тишина наступила. Быстрей разбегаются посидельщики по домам, в страхе все.
Но и на третий день собираются на вечеринку – праздник же, масленица, всю неделю празднуют на селе. За день забывают вчерашнее, в шутки переводят все. На третий день парни сговорились поймать «страшилу»!
Поют, пляшут, но все как-то насторожено, с дрожью в голосе, сами не свои молодые, ждут.
И вот, наконец, заскрипело за окном, с воем лезет в окно страшная, светящаяся неземным светом «морда».
Парни мгновенно за дверь, хватают приготовленные батоги в сенях и на «нечистого». Тот бежит к бане. Парни, чуть настигнув успевают огреть «нечистого» пару раз по чему попало, но тот успевает заскочить в баню, запереться на засов. Парни баню окружили, решили ждать, когда «леший» выйдет. Не всю же ночь там сидеть будет! Или «улетит» через трубу – это тоже увидим, а если в дверь выйдет, тут уж мы его не пропустим!
Наконец в бане послышалось жалобно:
– Все, ребята, хорош, выхожу на милость вашу. Замерз. Баня же не топлена. Холодно!
– Выходи.
Выходит. В руках тыква, изрезанная под маску, с горящей свечой внутри, сам в исподнем белом белье, с простыней через плечо.
– Ба, да это же Санька Красноперов! Ну, ты даешь. Да ведь мы тебя чуть не прибили!
Веселились в деревне по праздникам, шутили, разыгрывали друзей и знакомых. Много молодежи было в деревне, быстро вырастали и девки, и парни. Веселились! Пока весело было.
Война проредила деревню…
Дед гостил у нас долго, несколько недель. Посетил всех родных, знакомых. В доме каждый вечер – большой накрытый стол, гости, веселье.
И песни. Ах, как на деревне, в старой казачьей станице, пели! Отец с гармонью – он был классный гармонист. В молодости – рубаха парень, «маята» деревенских девчат.
Пацаны в доме спали на «полатях». Это такой, говоря по сегодняшнему, «подвесной потолок», подвешенный деревянный настил, в полкомнаты в длину и по всей ширине самой большой в доме комнаты. Девчонки спали на печи, а мать с отцом в отдельной комнате, там у них стояла большая деревянная кровать.
Однажды проснулся я от установившейся тишины, все почти разошлись гости, за столом только дед Георгий, сын его, дядя Гриша, наш отец и кое-кто еще из казаков, два-три человека из старинных друзей. И подслушал я разговор, странный, непонятный тогда для меня, но интересный разговор, загадочный. Запомнился мне этот разговор. До сих пор четко помню все, почти что дословно.
Однажды проснулся я от установившейся тишины, все почти разошлись гости, за столом только дед Георгий, сын его, дядя Гриша, наш отец и кое-кто еще из казаков, два-три человека из старинных друзей. И подслушал я разговор, странный, непонятный тогда для меня, но интересный разговор, загадочный. Запомнился мне этот разговор. До сих пор четко помню все, почти что дословно.
– Что ж ты, Егор, насовсем, что ли, в Пермь-то подался? – Это кто-то из друзей старинных.
– Надолго все у нас здесь, да и по всей России, заварилось, не дожить нам до истины-то. Да и где она, та истина, кто ее теперь определяет. Насовсем, видать, разъезжаются казаки, живыми ведь остаться охота до смертушки-то своей природной. Да и семьи свои сохранить.
– Ну, а что ж мы-то здесь, на «подсадке» что ль?
– Да какая подсадка, кум, забудь ты все это, приживайтесь, только не надо ерепениться, перебьют же всех, нечто непонятно? Вы не рассуждайте по старому, не впервой – мол. Нет, это, братцы, другое. Сегодня так все поставлено новой властью – или с нами, или против нас. Каждый волен выбирать сам. А я вот не хочу выбирать, потому и подался на чужбину – выжить надо самому, да и детям помочь остаться живыми.
– В колхоз, что ль, нам всем?
– Не советчик я вам, честное казачество, раз подался сам из дому. Каждый нонче сам соображает судьбу свою. Скажу только, кто хочет выжить и сам, и семью – детей своих спасти, не советую я сабли-то из ножен доставать, как оглоблей размахивать оружием дорогим казачьим, не сносить нонче головы-то непокорной. А извести род свой, не для чего ради, ума много не требуется, сохранить родину тяжелее. Так что, не подбивай ты, кум мой разлюбезный, меня на речи крамольные, не то сегодня время для разговоров таких. И то еще запомни, что по разному думают и дела делают там, высоко, в столицах и у нас здесь – власти местные. Нету пока законов-то единых, что хотят на местах, то и воротят, много ведь бандитов начальниками стали, а потом, когда изведут всех, поди доказывай, что неправильно извели, долго придется доказывать, да и некому будет.
– Но ты-то, Егор, ушел с честью.
– Это уж кто как сумеет. Соображать надо.
– Ты, Егор, нас пограмотнее, объясни, ради Христа, что это за коллективизация такая, для чего она нам, казакам? У нас ведь и так – и на поле все родит, и огороды ухожены. Нам-то зачем колхозы эти?
– Здесь ты прав, кум, казакам колхозы эти ни к чему. Но не хотят, видно, делить обязанности власти новые. Ведь колхозы эти почему пошли? Война гражданская, голод и разорения после войны обескровили деревню русскую, некому там стало ни сеять, ни овощ выращивать, ни урожай собирать. Не стало мужиков в деревне – бабы с детьми да старики-инвалиды остались. Кто хоть как-то живым да здоровым остался, с руками-ногами целыми, те по городам подались, на жизнь, на прокорм детей своих зарабатывать. Вот власть и спохватилась – спасать надо деревню, кто кормить город будет? И стали объединять в одно хозяйство всех, кто еще шевелился, маялся по деревне. Сообща, мол, легче выжить! А уж как пошло из Москвы – так на местах всех под одну гребенку стричь и стали. Рапортовать же надо! Вот и мы под ту «гребенку» попали. Хотя и знают все, что казачья усадьба и сегодня хлеб давать может. В любых количествах – платили бы только. Да вот платить-то и некому. Так, задарма выгрести все из подполья, оно ведь проще. И денег никаких не надо. Вот и стали казаки колхозниками. А скоро и крестьянами станут.
– Ты скажи, Егор, а все же, кто мы казаки, почему гонение на нас такое настало?
– Всегда нас завистники не любили на Руси, потому что боялись. Боялись независимости нашей. А цари нас почитали и одаривали, потому что сила мы великая. А главное – смелые мы, надежные очень, потому как «присягу» держим, слову верны данному. Вот полководцы и пользовали нас в трудные времена в Государстве. Пользу приносили мы Русской армии немалую. За веру и Царя-батюшку жизни своей не жалели. Потому казаки и неугодны новой власти. Боятся! Боятся нас, знают преданность данной казаком клятве, не верят казакам – вдруг в трудное время взбунтуются. А если ты спрашиваешь – кто мы, скажу так – есть чуваши, татары, китайцы, монголы, много всяких народностей, а мы Казаки. Тоже народность. Нас заставляют забыть об этом, превратить нас в русского крестьянина, отсюда и гонения. Но придет еще наше время, мы заговорим о себе. Да, не скоро это будет, но будет. Потому, от вас зависит, от молодых, как сохранить нам обычаи свои, веру свою в казачестве. Сохранить Казачество.
– Разъясни, все же, Егор Мироныч, что ж мы, не русские что ли?
– Мы, Казаки, славянского племени. Русские, это ж они потом стали русскими, когда в государства, княжества разные объединились. А давно когда-то все ведь славянские племена жили порознь. И назывались те племена по-разному. Вот и наше племя казачье самостоятельным было. Да, вошли мы с веками в Русь Великую, но как мы были племя Казаков, так и сохранились. Сохранились, пройдя по жизни своей через века многие…
А вот расскажу-ка я вам байку одну, слышал ее давно когда-то, когда на Тереке служил, от стариков тамошних. Сидели мы как-то на привале у костра, ну и шутки ради давай тамошних казаков дразнить – а что мы, мол, славяне, родственники вам, терским, аль не родственники, вы мол, терские, хазарам ведь родственники, а мы, мол, россейские, чистые славяне. Ну, шум, гвалт поднялся, а тут встревает в наш спор старый Казак, терской, по обличью, правда, к нам больше подходит.
– Все мы, – говорит, – Казаки, одного племени. А произошли мы от смешения древних Аланов с Амазонками, прибывшими в древние времена в края наши.
– Что еще за аланы с амазонками, кто такие, что за «ересь» несешь ты, старик? – закричали казаки у костра, было.
– Ересь не ересь, а вот вы послушайте. Выслушайте! А уж верить не верить, это уж вы как-нибудь сами решайте.
И поведал нам старый казак такую историю.
«Давно когда-то, века за два или даже за три до пришествия Христа на землю нашу, жило в Приазовье, по берегам быстрой Кубани древнее племя могучих, воинственных Аланов. И в племени том были одни мужики, не было женщин вовсе. Соберутся молодые аланцы, нападут на соседнее племя, украдут девчат тамошних несколько, те и народят им одних мальчиков. А если девочки родятся, то аланцы их вместе с матерями возвращали в те же соседние племена, откуда и выкрадывали их. Так одни парни и объединялись племенем, и жило то племя разбоем да набегами на ближних и дальних соседей, а сами и не производили ничего, жили в шалашах на своем Стане. Рыбу, правда, ловили, коней разводили, да торговали ими, но сеять ничего не сеяли, хозяйством не жили.
А однажды к берегу моря, в северный лиман Азова, приплыли большие корабли и высадилось на берег какое-то новое племя, с конями, хозяйством, большими шатрами, быстро расселилось на пустынном берегу, освоилось, отгородилось. А корабли, привезшие их, ушли куда-то в море обратно.
В первые времена племя жило охотой и рыбной ловлей, но постепенно, освоившись с местностью, стало нападать на соседей и забирать, что им надо было. Воины племени были вооружены короткими, на греческий манер, мечами, небольшими, но тугими луками, так что их стрелы летели почти на сто шагов.
Вот так напали эти новые воины и на соседних аланцев, да и побили их! Забрали коней, какую ни на есть утварь, рыбу, заготовленную аланами для себя и ускакали восвояси. Когда же аланы сняли доспехи с убитого воина, которого не сумели напавшие забрать с собой, раздели его, аж растерялись от неожиданности. Воином была женщина!
Аланы решили наведаться к новым соседям, может, и подружиться захотели, а что, у них мужики, а там женщины, объединиться бы! Но женский воинский отряд опять побил аланцев и отогнал их. Шло время, женщинам тоже надо рожать, жизнь продолжать надо! Вот они и напали опять на аланов, снова побили их, но пленных не умертвили, а забрали с собой.
И стали держать их у себя, как бы в плену, в рабстве, но использовали для своего размножения.
Так аланы узнали об Амазонках. Если женщины рожали мальчиков, они их топили в море, как топим мы лишних котят. А девочек растили, воспитывали воинами, тем и сохраняли племя амазонское.
Со временем пленных аланов становилось все больше и вот уже некоторые женщины не захотели делить понравившихся им мужиков с другими девами!
Родились первые семьи.
Через какое-то время семей становилось все больше, семьи эти надо стало как-то кормить, девы – то беременные, то с дитем малым – не могли уже пропитаться добычей, не могли уже воевать и разбойничать, все эти заботы постепенно легли на мужиков, и мужик все больше стал главенствовать в тех семьях новых. А вскоре и девки-дочери сгодились – детей становилось все больше, за ними нужен был уход, одна мать не справлялась с новыми заботами – девочек перестали воспитывать воинами, все больше приобщали к хозяйству. Да и мальчиков перестали убивать амазонки – мужики в новом племени стали и защитниками, и добытчиками всего съестного, всего необходимого.