Я восемь лет работаю следователем, но никак не могу привыкнуть к тому, что вхожу в чужие дома неожиданно, не спрашивая хозяев, нравится ли им это и приготовились ли они к встрече. Они обязаны меня принимать, хочется им этого или нет, и вся штука в том, что я не сама по себе – Женя Курбатова – прихожу к ним, а вместе со мной приходит закон, который обязателен для всех, и хочешь не хочешь, а принимай. Но я и закон – это все-таки не одно и то же, потому что закон он и есть закон, а я ведь просто человек, женщина, и прихожу я всегда к людям, когда они испытывают или горе, или страх, или злобу, или стыд. И от этого мне иногда очень тяжело жить, потому что нельзя разделить жизнь, как листок бумаги, пополам – здесь работа, а здесь отдых, и в нем нет чужого горя, страха, злобы или стыда. Потому что я не закон, а только человек, и, заканчивая обыск или запирая свой служебный кабинет, я уношу с работы часть боли, и боязни, и ненависти, и раскаяния этих людей, и она постепенно растворяется во мне, и я больше всего боюсь, чтобы эти чувства когда-то не выпали во мне горьким осадком озлобления. Тогда получилось бы, что моя жизнь прожита зря, так как на моей работе можно многого навидаться и проще всего разозлиться на людей, но тогда надо побыстрей уходить с этой работы и заняться чем угодно, только не работать с людьми вместе.
Черт возьми, за восемь лет у меня было время подумать о моей работе, но всякий раз, когда я снова сталкиваюсь с человеческой жестокостью, я хочу ответить хотя бы себе – почему я здесь? Ведь только в ненавистных мне детективах будущий сыщик решает раз и навсегда: мое жизненное призвание – карать зло, и я посвящу себя ему всего до конца, пока бьется сердце, дышат легкие, в общем, работает весь этот ливер. В жизни оно проще и в тысячу раз сложнее. Потому что даже если предположить, что ты такой молодец и в двадцать лет можешь точно определить свое жизненное призвание, остается маленькая закавыка, совсем пустяковая, да только от нее не избавишься, и, даже если ты о ней забудешь, она тебе скоро сама напомнит о себе: можешь ли ты карать зло? Ведь хотеть этого мало, надо еще мочь. Тут в чем штука? На работе нашей мы пропускаем через себя человеческое горе, как провод электрический ток. Может быть, слишком красиво или, может быть, сложно сказано, только, во-первых, я бы этого вслух говорить не стала, а во-вторых, это действительно так. Причем принимаем мы этот токовый удар на себя первыми: семья Кости Попова через несколько часов после меня узнает, что он погиб. А из-за того что ток человеческого горя попадает в нас первых, эта самая способность карать зло должна быть в нас, как предохранитель в электрической цепи – слабый человек сгорит сразу, а от слишком сильного человека толку тоже будет не много: он легко пропустит через себя простое людское горе. В общем, я запуталась совсем, но только я думаю, я знаю это наверняка – что никак не может работать у нас озлобленный человек, потому что преступник всегда тоже человек и, для того чтобы изобличить его, надо чувствовать всю ту меру боли и горечи, которую он причинил кому-то. И еще: я много видела преступников, я разговаривала с ними – с сотнями, но я ни разу не встретила среди них счастливого человека. Даже самые удачливые из них никогда не были счастливы, и это не только потому, что мы встречались, когда пришло время им отвечать за все, что было раньше. Они и до этого не были счастливы. Я знаю это не потому, что мне бы этого хотелось, а потому, что это действительно так, на самом деле так. Я, конечно, не говорю, что, если хочешь стать счастливым, иди в следователи. В нашей работе настоящей радости тоже не много, потому что трудная это работа, нервная, злая, она должна быть для тебя всем на свете. Тогда приходит радость, какая-то уверенность в твоей человеческой нужности. Иногда на это уходит целая жизнь, и все равно я знала многих счастливых. А вот счастливого преступника я не встречала ни разу. Наверное, тоже потому, что он человек и стал преступником он не враз, а всю жизнь его гнетет страх, стыд или раскаяние, и никогда он себе не находит утешения ни в деньгах, ни в любви, даже в азарте он не находит утешения, а все остальное для него закрыто. Мне доводилось много раз видеть, как преступники встречали арест чуть ли не с радостью – так невыносимо для них было бесконечное ожидание возмездия. А ведь они ждут его всегда, даже если тысячу раз уверены, что их не поймают. Тут уж ничего не поделаешь, физиология. Поэтому я думаю и о тех, кого должна арестовать, хотя заботиться об их душевном спокойствии мне и не приходится. Но я всегда боюсь, что ко мне дважды попадет один и тот же преступник, – значит, я не сделала чего-то очень важного, что-то я не довела до конца, значит, я тоже виновата.
Вот так я сидела и раздумывала обо всем, чего решить не могла, и ответов всех дать не умела, и дожидалась, когда привезут хозяина этой грязной, запущенной комнаты, Баулина. Человека, у которого нашли приют возможные убийцы Кости Попова.
Протарахтел на улице мотоцикл и, фыркнув, замолк у парадного. Через минуту в коридоре тяжело затопали шаги и ввалился Баулин. На щеке у него багровел рубец от подушки, и сам он был толстый, небритый, похмельный. Не дожидаясь вопросов, он сразу забубнил:
– А че? А че? А ребяточки-то где? Где они, а? Ну, пустил пожить! Ну, в поезде познакомились! А че? Нельзя, что ли? Так я без корысти! Я так! По доброте душевной! А че?
Я молча, не перебивая, смотрела на него, и Баулин постепенно увядал, пока совсем не замолк. Тогда я сказала:
– Расскажите, пожалуйста, Баулин, все, что вам известно о ваших жильцах.
14. ВЛАДИМИР ЛАКС
Город кончился сразу – исчезли многоэтажные дома, и сразу с обеих сторон дороги побежал лес. Встречных машин почти не было, и наша «Волга», располосовав темноту столбами клубящегося света, с шипением мчалась по шоссе. На табличке километрового столбца две цифры – шестьдесят два и шестьсот семьдесят четыре. Шестьдесят два – это понятно, это мы проехали от Москвы. А вот шестьсот семьдесят четыре – это докуда? Неизвестно. Так мы ехали, не зная, куда и сколько нам еще ехать, потому что город, который должен быть там, на шестьсот семьдесят четвертом километре, мог как раз оказаться в том направлении, что в анекдоте – «и вообще мы не в ту сторону едем!».
Я думал, что мы едем куда-то на восток или на юго-восток – прямо по носу машины светлело все быстрее. Лампочки на приборном щитке чуть освещали лицо Альбинки, худое, острое, с длинной светлой прядью, спадающей на глаза. Закусив губу, не отрываясь, он смотрел вперед, на шелестящее полотно шоссе. И все время мы молчали. Говорить не хотелось, да и не о чем было сейчас говорить. Я закрыл глаза, пытаясь хоть немного задремать, но сон не приходил, и только вязкое оцепенение сковывало, будто меня всего засыпало землей.
Потом Альбинка сказал:
– Давай подумаем, что будем делать дальше.
Дальше? Глупо как-то получается, ведь мы раньше не задавались даже таким вопросом – настолько было ясно, что надо делать дальше. Интересно, весело жить, и все. И почему-то я сам поверил, что, если мы пойдем на это, все решится как-то само по себе, ведь тогда будут деньги. А денег нет, но зато есть за нами убийство, и вообще не очень понятно, что же все-таки делать дальше. Допустим, поедем мы в Одессу, а потом в Сухуми. Но сначала надо выяснить, куда ведет это шоссе. Если надо возвращаться через Москву, то я – пас! Я через Москву ни за какие коврижки не поеду. Может быть, вся милиция там на ноги уже поднята. А может быть, и нет. Найти нас могут только через Баулина. Глупость, конечно, сделали, что привезли таксиста под самые окна. Но я до самого конца надеялся, что обойдется, что Альбинка его только попугает, я ведь не знал, что он такое вдруг отмочит. Предположим, они найдут Баулина. Что может рассказать о нас Баулин? А действительно, что он знает про нас?
Вдруг Альбинка сказал:
– Смотри, заяц!..
Перед машиной, в яркой струе света, катился по асфальту серый клубочек. Зайчишка, видимо, хотел перебежать через шоссе, но попал в свет фар и, оглушенный настигающим грохотом машины, ослепленный электрическим заревом, изо всех сил пытался оторваться от «Волги», а Альбинка все круче нажимал педаль акселератора.
– Зайцы от света шалеют, – спокойно сказал он. – Теперь он никуда из освещенной полосы деться не может…
Машина уже мчалась на сотню, а маленький серый клубочек все катился перед нами. Меня вдруг охватил азарт погони. Но потом я резко нагнулся и выключил ручку света. Альбинка зло дернулся в мою сторону и крикнул:
– Ты с ума сошел! Зачем?! – И включил свет снова, но зайца на дороге уже не было.
Я ничего не сказал Альбинке, потому что он сам этого еще не понимал и знать это ему было еще не надо: шоссе было для нас как раз той самой световой дорожкой, по которой мы бежали очертя голову – два перепуганных до смерти зайца…
15. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
Машина уже мчалась на сотню, а маленький серый клубочек все катился перед нами. Меня вдруг охватил азарт погони. Но потом я резко нагнулся и выключил ручку света. Альбинка зло дернулся в мою сторону и крикнул:
– Ты с ума сошел! Зачем?! – И включил свет снова, но зайца на дороге уже не было.
Я ничего не сказал Альбинке, потому что он сам этого еще не понимал и знать это ему было еще не надо: шоссе было для нас как раз той самой световой дорожкой, по которой мы бежали очертя голову – два перепуганных до смерти зайца…
15. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
Я слушала Баулина, и у меня не проходило ощущение досады: прямо обидно, до чего глупый человек. Это просто физический недостаток – будто без ноги родился. Я совсем сбилась, запуталась в его «бутылках», «полбутылках», «на троих взял», «стакан вложил», «красненького принял маленько». А он без этого никак не мог, потому что полбутылки были для него основными событийными и хронологическими ориентирами. И все он и бубнил:
– …Да-а, значит, вонзил я два стакана и пошел. А с деньгами – беда-а!
– С деньгами ничего, – перебила я. – Без денег – беда. Вот вы бы пили меньше – и беды бы не было.
– Не могу. – Он жалобно смотрел на меня круглыми глазами, а толстые щеки мелко дрожали. – Это как болезнь у меня. Всю свою жизнь через это могу погубить. И жена из-за этого ушла. Тут все как раз и началось.
– Вот давайте с этого момента и начнем. Значит, восемнадцатого числа вы возвращались от своей жены из Советска?
– Так точно. Из Советска я ехал, калининградским поездом. Два дня там провел, Зинку не уговорил и решил возвращаться… Да-а… Выпил, выпил, конечно…
– Много выпили?
Он застенчиво посмотрел в сторону:
– В лоскуты. Ни копеечки не осталось. Хорошо, билет вперед купил, а то и не знаю, как бы уехал. В общем, как сел в поезд – не помню. Только проснулся, пошарил в карманах – пусто, голова трещит с опохмелюги, курить охота и красненького хорошо бы маленько – поправиться. Только денег, конечно, ни шиша. Я ведь все по правде говорю, как было, вы же сами просили, так ведь?
– Ну-ну, рассказывайте дальше.
– Да-а… Вышел я, значит, в тамбур, смотрю, двое парнишек стоят курят. Ну, стрельнул я у них сигаретку, покурил, вроде полегчало. Разговорились. Они, значит, в Одессу едут отдыхать – отпуск у них. И Москву хотят посмотреть. Ребята вежливые такие. Ну, я им и предложил пожить пока здесь, у меня, – им хорошо, и мне компания. Они согласились. Вот и все.
– Нет, не все. Расскажите, что было дальше.
– Дальше? А дальше сошли мы с поезда, купили бутылку и приехали сюда.
– Кто купил бутылку?
– Ребятчки, ребятчки купили.
– А кто предложил купить?
Баулин замялся:
– Ну как – кто? Вместе предложили. За знакомство-то надо было дернуть? Вот и взяли пузырек беленькой…
– Так. Значит, знакомство состоялось. Кто же были ваши новые знакомые?
– Я же говорю – ребятчки из Литвы. Одного Володя зовут, а другого – Альбинас.
– Что вам еще о них известно? Фамилии? Место жительства? Чем занимаются?
Баулин напряженно думал, долго думал, потом сказал:
– Да-а… Из Литвы они… Володя и Альбинас. Да-а… А больше я не знаю.
– Не много вы знаете, прямо скажем.
– А зачем мне, товарищ следователь, посудите сами. Я же не участковый, что мне узнавать про них?
– Ну ладно. Дальше.
– Дальше? Ладно, – невольно передразнивал меня Баулин. – Выпили мы, значит, закусили. Сало у ребятчек было хорошее. Шпиг настоящий – закусочка лучше не придумаешь. Поздно уже было, они и легли спать. Да-а, спать легли. А я к старикам своим ушел – спать-то мне здесь негде – и утром вернулся.
– Это было уже девятнадцатого. Так?
– Ага, ага. Бутылочку взяли…
– И что?
– Что – что? Выпили. Потом пошли в парк, гуляли.
– Не пили больше?
– Пили, – грустно кивнул Баулин. – Взяли бутылку и еще маленькую, пришли во двор и с соседями выпили.
– На чьи деньги купили водку?
– На их. То есть на мои.
– Так на их или на ваши?
– Я и говорю: на мои. Одолжил я у них пятерку, а то неудобно было все время на их…
– А деньги отдали?
– Не, пока не отдавал. Получки у меня еще не было.
– А деньги за жилье вы с ребят этих брали?
– Зачем? – обиженно приподнялся Баулин. – Я ведь их не из корысти пустил, а так, по доброте душевной.
«Убила бы я тебя за доброту твою душевную, алкоголик несчастный», – подумала я со злостью и сказала:
– Ну, добрались мы наконец до двадцатого июня. Что было в этот день?
– Вчера, значит? Да-да… Зашел я к себе, ну, договорились с ребятами.
– О чем?
– О чем, о чем… Выпить. Купили портвею две бутылочки, зашли к Кольке Гусеву, выпили. Потом скинулись, еще две бутылочки красненького взяли. У меня в комнате и выпили. Потом я собрал пустые бутылки, пошел в магазин, сдал их и сообразил на троих. Потом еще с кем-то выпил, а потом домой ушел – спать. А ребятчек, как ушел часов в восемь, так более не видел.
В углу, под стулом, валялся грязный рюкзак. Я спросила Баулина:
– Это чей мешок?
Он долго смотрел на него, будто припоминая что-то, потом важно сказал:
– Не мой. Чей – не знаю, врать не буду, но не мой. Это точно.
– Может быть, это ребята оставили рюкзак?
– Ребятчки? А че? А че? Может. Может, и ребятчки оставили…
Я достала из-под стула рюкзак, отстегнула ремешок. В мешке лежали грязная рубаха, майка, газета из города Паневежиса за 16 июня и фотоаппарат «Зоркий». Вошел Саша, который рядом в комнате допрашивал Гусева, соседа и собутыльника Баулина.
– Саша, по-видимому, фотоаппарат принадлежит этим парням. Его надо как можно быстрее отправить в НТО и проявить пленку. На ней могут оказаться самые неожиданные и весьма полезные нам кадры.
Оперативник кивнул:
– Допускаю. Кстати, я связался с пятым таксопарком. Машина 52–51 из рейса не возвращалась.
– Слушайте, Саша, у меня есть идея. Пока суд да дело, поезжайте на Петровку, тридцать восемь, и свяжитесь с Министерством внутренних дел Литвы. Надо выявить через уголовный розыск, нет ли сведений об исчезновении двух парней шестнадцати-семнадцати лет. Предположительнее всего – из Паневежиса…
16. СВОДКА-ОРИЕНТИРОВКА
«21 июня в 0 часов 43 минуты в Москве на Трудовой улице, дом 7, двое неизвестных нанесли смертельное ножевое ранение в спину шоферу пятого таксомоторного парка Попову Константину Михайловичу, сели в его автомашину ММТ 52–51 («Волга» бежевого цвета) и скрылись. Пострадавший вышел на Большую Андроньевскую улицу и у дома № 23 скончался.
В совершении убийства подозреваются приезжие из города Паневежиса Литовской ССР по имени Альбинас и Владимир, в возрасте 17–18 лет.
…Принять меры к обнаружению автомашины и задержанию преступников. Розыск ведет 33-е отделение милиции города Москвы…»
17. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
Уже совсем развиднелось, хотя солнца еще не было видно над горизонтом. Впереди я рассмотрел огромную стрелку, показывающую налево. Через минуту мы притормозили около стрелки. Я прочитал надпись: «Горький». Чуть подальше стоял указатель: «До Владимира – 2 километра».
Так, значит, мы едем в сторону Горького. Эта стрелка указывает объезд вокруг Владимира в направлении Горького. Ну что ж, во Владимире нам делать нечего. Надо ехать дальше. Надо вообще как можно дальше уехать от Москвы, пока нас не хватились.
– Бензин скоро кончится, – сказал я. – Надо где-нибудь заправиться. А не то сядем на дороге куковать.
– А на какие шиши заправляться будем? Ни одной монеты нет, – сказал Володька. – Хорошо бы, кто проголосовал.
– Ночь еще, рано. Пешеходы двинутся через час-другой. Нам на столько езды бензина не хватит.
– Знаешь что, – сказал Володька, – давай съедем куда-нибудь в лес и часа два поспим. Нам это вообще не помешает – еще неизвестно, когда спать придется сегодня, а с другой стороны, действительно: люди появятся на дороге – глядишь, заработаем на горючее.
Мы проскочили вокруг Владимира по объездному кольцу и выехали на Горьковское шоссе уже далеко за городом. Промчались несколько километров, пока не нашли удобный, пологий съезд с шоссе. Въехали в лес, и я наконец выключил мотор. Здесь еще было сумеречно, очень тихо и очень свежо. Птицы чирикали, и я подумал, что уже давно не слышал пения птиц, все как-то не приходилось. Мы вышли из машины, размялись, подышали. Я почувствовал, что этот жуткий страх, который охватил меня тогда, понемногу стал проходить. Мы все-таки умудрились далеко умчаться. А в таких делах это первое дело. Да и времени уже прошло не меньше двух часов. Улеглась невыносимая дрожь. Из-за нее я не мог собраться с мыслями, все спокойно обдумать и принять какое-то одно, правильное решение. Сейчас поспим немного и войдем в форму. Можно будет делать что-то дальше. Володька улегся на заднем сиденье, я пристроился спереди. Но лечь удобно никак не удавалось – ноги длинные. А потом налетели комары. Они, гады, звенели тонко, как пикировщики. И уснуть из-за них никак не удавалось. Я лежал на узком сиденье и против воли все вспоминал про Паневежис. Наверное, лучше всего было бы все-таки вернуться туда. Только боязно было из-за этого самосвала. Дернул нас черт тогда с Володькой угонять этот паршивый грузовик! На кой черт он нам сдался, если подумать! И удовольствия-то мы толком от езды не получили. Прокатились и бросили. А теперь если узнали, что это наша с Володькой работа, то и не вернешься из-за него. Старая судимость сразу всплывет. Да если подумать, то какая она старая? В феврале судили только, полгода еще не прошло. И тоже угон грузовика. Прибавят тот условный срок, и, глядишь – два года, как в аптеке, пропишут. А если не в Паневежис, то куда деваться, спрашивается? Нам сейчас, с таксистом этим, болтаться просто так не годится. Под первую проверку где-нибудь попадешь – и с концами. Разве что еще раз попробовать, но только не так дурацки и чтобы деньги были… Может быть, податься до Сухуми на поезде без билета, зайцами? Я сказал: