– Нет у нас коммунистического будущего, эксперимент не удался, битва за урожай проиграна.
– Ну ладно, ладно, я это уже от Мишки Гофмана слышала. Пока они его не разоблачили. А сам рукам волю дает.
– А при коммунизме бы не давали?
– Там все иначе, там бы я никому не отказывала, потому что все люди друзья и братья с сестрами.
Нинеля не была лишена чувства юмора, и вроде бы поражение коммунизма не нанесло ей травмы. Хотя черт ее знает, где она искренняя, а где притворяется.
– Ты обещала провести меня к Мише Гофману.
– А он твой хахаль был?
– Не говори чепухи. Я просто беспокоюсь.
– А не стоит о нем беспокоиться, – посоветовала Нинеля. – Если он на обратном пути к нам попадет, им наши займутся.
– Пошли?
– Там дождик идет.
– Не успеешь промокнуть, старший лейтенант госбезопасности, – сказала Кора.
Нинеля вдруг напряглась.
– Ты откуда получила сведения?
– Из твоей анкеты, – соврала Кора, которая никогда бы не смогла объяснить, почему она подарила Нинеле именно этот, а не иной чин. Что-то глубоко внутри подсказало ей… потом вспомнила: Кольский полуостров, железная дорога, тамошний командир – старший лейтенант госбезопасности…
– Не могла ты видеть мою анкету… – отрезала Нинеля и тут же спросила: – Значит, все дела хранятся, а вы операцию готовили?
– Так пойдешь или нет?
– Иду, иду, чего кричать! Сержант я, до старлея не дослужилась.
* * *Нинеля и в самом деле просто и быстро провела Кору через незапертую дверь с обратной стороны административного корпуса. Дверь вела в подвал к мусоросборнику, оттуда лестница поднималась на второй этаж. Здесь они расстались – Нинеля не хотела рисковать.
В главном коридоре, разделявшем здание пополам, еле-еле светили плафоны. В боковых ответвлениях было совсем темно.
Впрочем, это и помогло Коре. Миша содержался в подвале, и Кора сразу догадалась, где это, потому что ход туда перегораживал стол, за столом сидела мускулистая медсестра и спала, положив голову на скрещенные руки. Притом мирно похрапывала басом.
За спиной медсестры находилась стеклянная дверь, и Кора открыла ее.
Мишу она отыскала в тупике подвального коридора. Перед боксом был стеклянный тамбур. В боксе Миши горела яркая лампа без абажура, оттого казалось, что там проводят ремонт.
Миша сидел на продавленной койке на сером одеяле, скрестив ноги и покачиваясь.
Кора попыталась проникнуть к нему, но эта дверь была заперта.
Кора тихонько постучала в стекло. Миша услышал, поднял голову, удивился, потом обрадовался.
Он попытался подбежать к перегородке, но ничего не получилось, он согнулся в три погибели, схватился за живот. Лицо его исказила гримаса боли.
– Ты что, Миш? – спросила Кора. – Отравился?
Миша подошел к круглому отверстию в стекле, забранному частой сеткой.
– Нет, не отравился, – сказал Миша. – Они мне вкололи какую-то гадость, а теперь наблюдают, как я загибаюсь.
– Зачем? Не может быть!
– Как раз с ними и может быть. Вспомни лабиринт, вспомни другие идиотские и жестокие тесты. Ах да, тебя еще не было!
– Ты думаешь, что это испытание? Тест?
– А что еще? – спросил Миша.
И тут его вырвало. На четвереньках он кинулся к ведру, что стояло в углу палаты. Он опустился на колени спиной к Коре – завел руку за спину и жестом прогнал девушку.
За спиной Коры во сне забормотала медсестра.
Кора замерла.
– Я еще приду, – шепнула она в переговорное устройство. – Ты не бойся.
Но Миша, судя по всему, ее не слышал.
На цыпочках Кора миновала медсестру, которая уже почти проснулась, но, к счастью, жалела расстаться со сном.
Дальнейший путь вниз прошел без приключений.
Кора пробежала до барака. Испытание? Зачем такое испытание?
Так она и сказала профессору, который лежал у себя на койке.
– Его отравили! Его точно отравили! И вы знаете, что я подумала? А вдруг теперь, когда начнется заварушка с переменой власти, они решили от нас отделаться: нет человека – нет проблемы.
– Зачем?
– Они же тоже боятся. Судя по протоколам допросов, у них есть представление о том, что наша цивилизация обогнала их… намного. Так что замахиваться на нас все равно что замахиваться на паровоз.
– Они об этом не думают, – усомнился Калнин.
– Но почему? Почему?
– Мне надо увидеть Гарбуя. Если он жив, он, по крайней мере, что-то знает.
– Тогда я пойду с вами, – твердо заявила Кора.
– Зачем?
– Я скажу вашему Гарбую, что над Мишей Гофманом проводят эксперименты! Он должен их остановить. В ином случае пускай поможет мне вернуться обратно.
– Боюсь, что все это не в его власти.
– Сначала вы уверяете меня, что он – изобретатель этой системы…
– Но президента убили! А без президента Гарбуй – только тень самого себя.
– А мы – подопытные кролики?
Профессор Калнин ответил неожиданно:
– Я оказался здесь, потому что не хотел быть кроликом, тем более мертвым кроликом.
– Если так, то вы, по крайней мере, живы.
– Пока жив, – согласился профессор.
Кора выглянула в окно. Дождь все продолжался. Было темно – хоть глаз выколи, ветер налетал волнами и пригибал к земле тонкие вершины кустов у забора из колючей проволоки. Там светили прожектора – лагерь с десятком беспомощных пришельцев тщательно охранялся. Хотя, впрочем, убежать оттуда было легче легкого.
– Сейчас совсем темно и ливень, – сказал профессор, словно рассуждая сам с собой. – Но если к утру дождик успокоится, я схожу к вилле.
В комнату без стука заглянула Нинеля и сказала:
– Быстро в столовку! Быстро, говорю! Там полковник чрезвычайное сообщение произносит.
Она затопала тяжелыми ногами по коридору.
– Надо идти. – Эдуард Оскарович с трудом поднялся с кровати.
– Вы одеяло возьмите, закутайтесь в него, – сказала Кора. – А может, вам вообще не ходить?
– Нет, я любопытный, – возразил Калнин. – Белье я поменял, а в одеяле во мне появляется что-то от римского сенатора.
Все уже собрались в столовой. Полковник стоял во главе стола.
– Ну вот, – сказал он, криво усмехнувшись при виде опоздавших. – Спасибо, что почтили нас своим присутствием.
– Безобразие! – вслух произнесла Нинеля. – Люди стараются, а они ноль внимания.
Полковник постучал по столу небольшим кулаком, откинул назад маленькую усатую голову и сообщил, словно начинал торжественную речь на юбилее:
– Я рад сообщить вам, что только что закончилось заседание чрезвычайного Временного совета. На нем разбиралось много вопросов, как из области политики и экономики, так и военных. Создано переходное правительство, в которое вошел ряд известных военачальников. В частности, принято решение свернуть как экономически нецелесообразный, а политически вредный проект профессора Гарбуя по контактам с параллельным миром. Вы меня поняли?
– Нет, не поняли, – сказал Покревский.
– Вы будете отправлены обратно. В ближайшее же время. У нас нет лишних денег на бесперспективные направления в науке.
– И вы хотите отправить людей, не проверив сначала, что с ними будет? – спросил Калнин.
Полковник добродушно развел руками.
– Вы нас недооцениваете, профессор, – сказал он. – Есть доброволец, Михаил Гофман. Если мы убедимся, что он окажется в сегодняшнем дне, значит, предсказания Гарбуя подтвердятся. Тогда и вы полетите. Ясно?
Многое было неясно. Пришельцы начали было осаждать полковника вопросами, но тот резко повернулся и покинул комнату. Кора так и не успела докричаться – что же в самом деле с Мишей и можно ли к нему пройти.
Но она знала, что проберется к нему до ухода с профессором к Гарбую. И если плохо, то попытается помочь. Сама еще не знает как, но постарается. Должен же быть выход для подопытных кроликов.
Через две минуты после ухода полковника – не успели даже пленники обсудить ситуацию – вошли две медсестры с большим ящиком. Хлопнули его на пол, и одна из медсестер сказала басом:
– Разбирайте, ваше.
Они отошли в кухню и оттуда посматривали, как пришельцы двинулись к открытому ящику, как будто к упавшей, но неразорвавшейся бомбе. Потом принцесса вдруг затараторила – и в слезы! Темной обезьяньей лапкой она вытянула из груды тряпок и предметов, наполнявших ящик, длинную одежду в блестках – тащила ее, отступая от ящика, и Покревский пришел ей на помощь, освободил подол длинной одежды от запутавшихся в нем ботинок, которые, как оказалось, принадлежали инженеру.
– Ребята! – воскликнул он радостно. – Нам же одежду варвары вернули!
И только тогда все сообразили, что местные хозяева не шутят и в самом деле решили отпустить пришельцев домой – иначе зачем бы им возвращать одежду и обувь и все вещи, что были с ними в момент перемещения.
– Мой сюртук! – рычал Журба, отталкивая Кору. – Надо проверить!
Он погружался в ящик, выбрасывая оттуда вещи – в поисках своего сюртука, он был страшен в упорстве и силе, употребленной на эти раскопки. Но из его деятельности прочие люди извлекали пользу – по крайней мере, Влас Фотиевич не дал людям устроить кучу-малу, навалиться на ящик одновременно. Вылетавшие оттуда платья, чулки, туфли, сумки тут же находили хозяев – не так уж много народа было в комнате. И когда все разобрали выкинутое Журбой и тот отыскал свой драгоценный сюртук и полосатые брюки, оказалось, что в ящике еще остались вещи Миши Гофмана. Их взяла Кора – как бы наследница Гофмана, – и никто не стал спорить.
Оттолкнув медсестру, Журба вышел на кухню, и та подчинилась. На кухне он стал громко петь народную песню, которую Кора в школе не проходила: «Эх, полным-полна коробушка, есть и ситец и парча!»
«Какое счастье, что вы вымерли, – подумала Кора, – еще до того, как я родилась. Возвращайтесь лучше к себе!»
Некоторые потянулись к своим комнатам, чтобы переодеться в тишине, другие спешили, переодевались прямо в столовой. Инженера, например, не беспокоили соображения стыдливости. Зато принцесса унесла все свои одежды – а их оказалось немало – в свою норку.
Но каждому хотелось одного – как можно скорее скинуть унизительный синий халат и серое арестантское белье. Причем халат не был таким унизительным еще час назад, потому что все были равны в унижении и не было из него выхода. А вот теперь люди снова стали разными – будто их уже выпустили на свободу.
Кора переоделась у себя в комнате. Ей переодеваться было несложно. Тем более что возвратили далеко не все – разворовали. Правда, у нее осталась куртка Миши Гофмана – он не обидится, если она наденет ее в ночной и утренний походы – они еще предстоят Коре. Так что пока Кора была девицей студенческого возраста и положения, отдыхающей в Симеизе, – одежда на грани сексуального риска, но не более.
Переодевшись и с удивлением посмотревшись в зеркало, ибо за три дня отвыкла от себя настолько, что не сразу узнала, Кора поняла, что более оставаться одна не может, и хотела было пойти к профессору, но ноги сами принесли ее обратно в столовую.
И не только ее одну.
– Земляне и землянки!.. – так их назвал инженер Всеволод Той.
Он был одет просто, без затей, как одеваются славные изобретатели махолетов, когда поднимаются в воздух над склонами Ай-Петри, все на нем было облегающим, упругим, хлопковым, шерстяным, с буфами, притом в обтяжку – человек-птица!
Покревский изменился в поведении и даже внешности. На нем был черный мундир, на левом рукаве нашит щит с черепом, под ним золотые шевроны, на груди Георгиевский серебряный крестик. Мундир был не нов, пропоролся в одном месте, на колене черные галифе протерлись. Фуражки у капитана не было – потерял, но погоны были, хоть без звездочек. Но главное – изменилась его выправка.
Тут вошел, облаченный в полосатый пиджак и черные брюки, Журба – с радостным криком:
– Нашел! А ведь не хотели возвращать! Жулье! – Он держал в руке большой черный бумажник с золотой монограммой.
– Там деньги? – спросила Кора.
– Мало что осталось, – Журба сразу замкнулся.
– А ты спрячь, – сказала Нинеля, которая оказалась одета просто и грубо, в короткой суконной юбке, срезанных ниже колен кожаных сапогах, в гимнастерке без знаков отличия, но перетянутой солдатским ремнем. Она приподняла валик надо лбом, взбила локоны и изменилась, пожалуй, более всех.
Остальные, кто пришел в столовую, крутили головами от собеседника к собеседнице – как поворачивают голову за мячом зрители на теннисном корте.
Журба отошел к обеденному столу и, открыв бумажник, стал вынимать из него ассигнации, раскладывать их на столе и разглядывать, словно это было сладкое, давно желанное чтение.
Профессор пришел одним из последних. Он, как оказалось, почти не изменился. Он сменил халат на старый костюм, поношенный, домашний, в котором любил работать в кабинете.
Кора его удивила.
– Так будут носить? – спросил он. – Через сто лет?
– А что? – смутилась Кора. – Некрасиво?
– Нет, что вы! У каждой эпохи свои вкусы. Только на мой взгляд… несколько откровенно.
– Я не могу изменить моду.
– Не хочешь! – возразил Журба, не поднимая головы от своих бумажек. Он все замечал и не одобрял.
Последней пришла готская принцесса. Покревский ждал ее, все глядел на дверь, даже продвигался в том направлении, но что-то удерживало его от того, чтобы побежать за девушкой.
Ее появление было предварено удивленным возгласом медсестры – охранник увидел принцессу идущей по коридору.
Она вошла медленно – видно, хотела, чтобы ее разглядели.
Она настрадалась, может, более других – грязная маленькая цыганка, не понимающая ни слова, и один лишь у нее заступник – уродливый от страшного шрама, издерганный, худой белогвардеец, о котором принцесса не знала, что он белогвардеец, – он был ей непонятен, но заботился и даже защищал.
Принцесса остановилась в дверях и замерла, будто не решаясь шагнуть в столовую, где возле пустого исцарапанного деревянного стола стояли кучкой пришельцы, все выше ее, шумнее, разговорчивей, все связанные знанием общего языка – несчастные, украденные, но не такие одинокие, как эта смуглая девица.
Вернее всего, подсознательно – уж очень она была от них далека и вряд ли думала о мести или насмешке, – но она причесала свои тугие, черные, раньше забранные в неаккуратный узел на затылке волосы, распустила их по плечам из-под золотого венца, по сторонам которого свисали тяжелые, изысканные, с ладонь, подвески. И от этого лицо возникло в обрамлении золотой изысканной рамы и само как бы впитывало часть света, излучаемого золотом, усеянным драгоценными камнями. Какой-то золотой пудрой или краской принцесса Парра тронула веки и даже ресницы, серебром – губы и превратилась в создание ювелирное, искусственное.
Обрамленное золотой рамой лицо принцессы находилось, как в высокой чаше, в воротнике, переходящем затем в узкоплечее, расширяющееся пирамидой к земле парчовое сиреневое платье, густо и тяжело поблескивающее растительным восточным узором. Пальцы принцессы были унизаны перстнями, но зоркий глаз Коры все же отметил: вычистить черноту под ногтями она не успела. Или не догадалась?
– Принцесса… ваше сиятельство, – произнес Покревский, делая шаг к принцессе и щелкая каблуками. Он не смог найти нужного тона или нужного соотнесения себя и своей несчастной возлюбленной.
Принцесса обернулась к Коре, как бы спрашивая у нее, что же ей делать дальше, когда утихнет гул восхищенных и удивленных голосов. И Кора поняла, что она ожидала иной реакции, иного поведения людей, а может, и иных людей. Только что все были не людьми, а синими халатами, то есть рабами и нежитью. И тут оказалось, что у каждого есть свой костюм, своя повадка, свое правило поведения. Принцесса была как бедная девочка, которой купили настоящее платье и настоящие туфельки. Она, надев их, вышла во двор, а оказалось, что всем купили туфли – может, и попроще, другие, но всем новые.
– Черт побери, – сказал ротмистр.
– Я ее у вас уведу, – сказал инженер, и где тут была шутка, а где искреннее намерение, осталось непонятным для Коры. А Журба оторвался от своих бумажек и сказал:
– Чего только у вас не насмотришься. Дьявольское наваждение.
Он был недоволен этим зрелищем. Оно не входило в круг его понимания.
Наконец принцесса все же решила, что обстановка изменилась не настолько, чтобы отказаться от общества Покревского. И сделала шаг к нему, и это как будто выключило внимание окружающих. Каждый вернулся к своему делу. Люди собирались в обратный путь, как в номере гостиницы, – только сувениров никто не приобрел.
Краем уха Кора услышала, как Нинеля, подойдя к Журбе, говорила ему:
– Влас Фотиевич, значит, возвращаемся?
– Возвращаемся, если не шутишь, – ответил тот.
– А что делаешь?
– Как видишь, – ответил полицмейстер. – Отчет пишу. Краткий отчет. Я понимаю: с меня градоначальник, господин Думбадзе, полный отчет попросит.
Нинеля присела на стул рядом с Калниным.
– Если нужно, ты подтвердишь, товарищ Калнин, что мы с тобой звания коммунистов не опозорили, а?
Нинеля замолчала, как бы оценивая заранее возможный ответ.
– А что? – спросил без улыбки Эдуард Оскарович. – У тебя есть основания для беспокойства?
– Это как понимать?
– Бывают некоторые люди, которые морально упали в глазах товарищей или отдались иностранцу. Все бывает…
– Вы что это, Эдуард Оскарович! – перепугалась Нинеля. – Кто это морально упал?
– Не я этот разговор начинал.
– Послушай, Калнин, – изменила тактику Нинеля, – а стоит ли нам с тобой вступать в конфликт, от которого радость получат лишь наши враги?
И Нинеля кинула выразительный взгляд в сторону принцессы и ее белогвардейца – очевидных классовых врагов.
– Я буду у себя, – сказал профессор Коре. – Вы меня разбудите или я вас?
– У меня вся надежда на вас, – сказала Кора, – я слишком люблю спать.
– А вы не чувствуете тревогу?
– Чувствую, но разве от этого можно впасть в бессонницу?
Калнин засмеялся.
– А знаете, какая у меня радость? – спросил он.
– Вы скоро будете дома!
– Нет, не это, не это! Меньше всего я стремлюсь домой.
И только тут Кора поняла, что никогда не спрашивала: а как жил профессор, где он был раньше, есть ли у него семья, дети? Чепуха – так давно знакомы… и тут же она поймала себя на логической несуразности: ведь она знает профессора лишь три дня. И общалась с ним за эти дни совсем недолго.