В жизни народа постоянно какие-то связи ослабевают или рвутся, их все время надо чинить, укреплять, протягивать новые. Этим занимается, того не осознавая, весь народ — каждый русский, как ткачиха у станка, все время бегает, завязывая оборвавшиеся нити. А кто-то этим занимается сознательно и усиленно, по долгу службы — государи и учителя в школе, священники в церкви, писатели и журналисты, офицеры в своих ротах и полках. Но есть и такие, кто, спрятав бритву между пальцами, подрезает, а в удобный момент и смаху рубит эти нити.
Бывают тяжелые кризисы, когда этот ткацкий станок идет вразнос и не то что нити, а прямо ткань кромсает. В народе возникают мелкие и глубокие трещины, потом разломы. Если их рост не остановить, может образоваться пропасть, через которую уже не перекинуть мост, — расколотые части народа скатываются к гражданской войне.
Кризисы обычно сначала поражают верхушку, она первая перестает восстанавливать ткань народа и даже сама рвет ее на части. Такой кризис мы и переживаем, вот уже двадцать лет — он то подведет нас к краю пропасти, то слегка отпустит. Тут и нужна самоорганизация тех, кто пытается скрепить связи народа, не дать трещинам превратиться в разломы, а разломам в пропасти.
Грубо говоря, есть два типа трещин, которые разделяют сегодня народ. Одни из них, мелкие, покрыли всю ткань нашего народа. Они разделяют всех, все наши классы, сословия, профессии на мелкие группы и группки, на клики и кланы — в пределе, на семьи и даже одинокие личности. Они превращают всю глыбу народа в кучу песка. Конечно, до этого дело не доходит, но уже сейчас глыбу нашу разрыхлили до опасного состояния.
Другой тип — разломы народа на большие куски, на части, которые отдаляются друг от друга. Между ними растет отчуждение, потом неприязнь, а у особенно активных даже и ненависть.
В работе по объединению надо иметь в виду оба эти типа разделений. Надо не только восстанавливать тонкие нити «молекулярных» связей между личностями, семьями, группами, но и обязательно наводить мосты между расходящимися частями, пока не образовались пропасти. Если этого не будет, то начнется процесс объединения внутри разных частей, но уже на почве ненависти, через создание образа врага в лице другой части нашего народа. Когда маховик такого «разделяющего объединения» раскрутится, остановить его будет очень трудно. Дело пойдет к катастрофе.
Пока что большинство русских такому ходу событий сопротивляется. Но ведь не только большинство решает исход дела. А в том меньшинстве, которое взяло курс на отщепление от народа, которое перекачивает свои шальные деньги за рубеж и отправляет туда жен и детей, похоже, идет процесс сплочения именно на основе социальной ненависти, которая легко может превратиться в национальную. Недаром жуют миф о «русском фашизме».
По нашим расчетам, ни один разлом в России еще не достиг того порога, за которым будет необратимый разрыв.
Но времени мало, действовать надо в аварийном режиме.
* * *
Как уже было сказано, русский народ раскололи на большие блоки — и так умело раскололи, что мелкие трещины прошли и по всем частям. Значит, надо определить, на какие блоки нас разделили. В каких же плоскостях прошли разломы? В двух — социальной и национальной. Это — те плоскости, в которых уложены пучки главных связей, соединяющих людей в народы. Связей общего хозяйства, общей культуры, общей памяти.
Для России обе эти плоскости были одинаково важны и связаны неразрывно. Болезни социальные всегда принимали у нас национальную окраску — и наоборот. Так же и достижения. В обеих этих плоскостях за последние двадцать лет произошли срывы и катастрофы. Какие-то обвалы были устроены диверсантами — когда в стране разлад, они лезут через все щели. Не в них сейчас дело, а в той лавине, которая стронулась от всех мелких взрывов. Вниз мы сползаем все вместе, но уже разделенные на части. Между какими же частями возникли самые острые противоречия?
В народе возникают расколы, когда какая-то его часть резко меняет важную установку мировоззрения — так, что остальные не могут с этим примириться и не имеют времени и сил договориться. Тут речь не о мелочах, а о вещах, которые для людей считаются главными. Так, например, произошел раскол в Русской церкви. Так мусульмане раскололись на суннитов и шиитов, а немцы при Реформации погрузились в Тридцатилетнюю войну, которая стоила им 2/3 жизней. Такие расколы зарастают медленно, заинтересованные силы могут рану растравить (как это мы видим в Ираке).
Расколы, возникающие как будто из интереса, даже чисто экономического, на деле тоже связаны с изменением мировоззрения, что вызывает ответную ненависть. Одно из таких изменений связано с представлением о человеке. В глубине это вопрос религиозный, но в наше время его обычно маскируют учеными рассуждениями.
Христианство определило, что люди равны как дети Божьи, «братья во Христе». Отсюда «человек человеку брат» — как отрицание языческого «человек человеку волк». Православие твердо стоит на этом, а в важной ветви протестантизма (у кальвинистов) было принято учение о предопределенности. Согласно ему Христос пошел на крест не за всех, а лишь за избранных. Остальные (отверженные) остались с неискупленными грехами и уже при рождении осуждены на вечные муки. Одни спасутся от геенны, другие нет (а кто конкретно, не известно). Их соединяет не любовь и сострадание, а ненависть и стыд. Вебер поясняет, что дарованная избранным милость требовала от них «не снисходительности к грешнику и готовности помочь ближнему… а ненависти и презрения к нему как к врагу Господню». Видимым признаком избранности стало считаться богатство, признаком отверженности — бедность.
Это и стало в раннем капитализме основанием для социального расизма — богатые и бедные разделились как две враждебные расы. Потом их назвали «классами», потом, разбогатев, смягчили и классовую вражду, но разделение это ушло вглубь, а не исчезло.
Человек мыслит в тех понятиях, которые ему навязала культура. На Западе четыре века человеку твердили; «Ты — индивид!» Он так и стал думать о себе и о других (о меньшинстве инакомыслящих не говорим). Раз индивид, то чуждается общности. Даже когда индивиды собираются в ассоциации для защиты своих интересов (партии, профсоюзы, корпорации), то это общности конкурирующих меньшинств. Вебер цитирует авторитетного богослова: «Слава Богу — мы не принадлежим к большинству». Наоборот, русский человек стремился быть «со всеми», в нашей культуре это качество считалось необходимым.
Пришвин записал в дневнике 30 октября 1919 г.: «Был митинг, и некоторые наши рабочие прониклись мыслью, что нельзя быть посередине. Я сказал одному, что это легче — быть с теми или другими. «А как же, — сказал он, — быть ни с теми, ни с другими, как?» — «С самим собою». — «Так это вне общественности!» — ответил таким тоном, что о существовании вне общественности он не хочет ничего и слышать».
Но последние 50 лет наша культура менялась, возник раскол. Он углубляется и расширяется. Тут — главная проблема объединения русских. Ее надо признать и трезво обдумать, скрывать уже невозможно.
Открыто обнаружился этот раскол весной 1991 г., когда готовилась приватизация. Горбачевская пресса тогда стала говорить о большинстве русских буквально на языке кальвинистов XVIII века — как о «расе отверженных» (лентяи, рабы, социальные иждивенцы, пьяницы и т.д.). Тогда казалось, что это просто идеологическая ругань, получат они вожделенную собственность, и это пройдет. Ну, будет русская буржуазия нас понемногу эксплуатировать, но все же народ не разделится.
На другой стороне думали иначе. В феврале 1991 г. газета «Утро России» (партии Новодворской) предрекала гражданскую войну. Кого с кем? Вот кого: «Сражаться будут две нации: новые русские и старые русские. Те, кто смогут прижиться к новой эпохе, и те, кому это не дано. И хотя говорим мы на одном языке, фактически мы две нации, как в свое время американцы Северных и Южных штатов».
От слов перешли к делу, старых русских вытеснили из их социального жизненного пространства. Старые русские оказались в массе своей угнетенным и обездоленным народом, поскольку к концу XX века современное механизированное и высокотехнологичное хозяйство и научно-техническая деятельность стали основой национального типа хозяйства русских. Они уже не смогут вернуться к сохе и ремеслу как норме.
А те, кто пошел по дороге социального расизма, ввиду этого бедствия стали звереть и в поисках оправдания еще сильнее раскручивать свою ненависть к «лузерам». На множестве сайтов и в «живых журналах» о бедной половине русских говорят уже как о недочеловеках. Обращаться к логике и совести «новых» бесполезно: мы с ними — уже не один народ. И раскол этот не совпадает с социальным расслоением — среди бедных тоже немало таких «кальвинистов», просто они считают, что им лично пока что не везет.
В эпохи кризисов от народов всегда отщепляются социальные группы, которые начинают осознавать себя особыми народами, иногда «новыми» (как «новые русские»). Сходство материального уровня жизни ведет к сходству культуры и мировоззрения, отношения к людям и государству, моральных норм. Это так бросалось в глаза, что премьер-министр Англии Дизраэли говорил о «расе богатых» и «расе бедных». Отцы политэкономии учили, что первая функция рынка — через зарплату регулировать численность расы бедных.
Люди богатых «иных народов» по-особому одеваются и говорят, учатся в особых школах, иногда в общении между собой даже переходят на чужой язык (как русские дворяне, начавшие говорить по-французски).
Но «этнизация» социальных групп, то есть их самоосознание как особых народов, происходит не только сверху, но и снизу. Совместное проживание людей в условиях бедности порождает самосознание, близкое к этническому. Крайняя бедность изолирует людей от общества, и они объединяются этой бедой. В периоды длительного социального бедствия даже возникают кочующие общности бедняков, прямо называющие себя «народами», даже получившие собственное имя.
Переплетение социальных и этнических способов сплочения наблюдается при внедрении в «национальные» государства Запада мигрантов из других стран. Даже во Франции, которая гордится своим опытом объединения множества народов в единую нацию французов, интеграция мигрантов не удалась — их загоняли в гетто. Французская нация, ее социальный строй и государство не справились с задачей интеграции мигрантов в общество.
Пестрая смесь негров, арабов и азиатов образовала особый социальный класс. А во втором поколении говорящие уже по-французски подростки, дети из этого класса, объединенные общим социальным положением, превратились в совершенно новый народ. Это называют новый «трайбализм» (от слова tribe — племя). Дети иммигрантов уже не следуют традициям или религиям своих отцов и дедов, они — не арабы или лаосцы, не мусульмане или буддисты. Эта молодежь, выросшая во Франции и говорящая по-французски, но не ставшая французами, сплотилась как племя, враждебное французам.
«Трайбализм обездоленных» приобретает на Западе радикальные формы. «Племена» начинают время от времени показывать свою сплоченность и степень своей вражды. Например, некоторое время назад произошел взрыв ненависти такой молодежи в предместьях Парижа. У этого племени нет ни программы, ни конкретного противника, ни даже связных требований. То, что они делают, на Западе уже десять лет назад предсказали как «молекулярную гражданскую войну» — войну без фронта и без цели, войну как месть обществу, отбросившему часть населения как обузу. Десять лет назад эта война виделась как социальная, но теперь она приобрела черты войны этнической.
У любого народа важным является представление о бедности — отношение к тому, что часть соплеменников живет в нищете. Русские культурные установки, выводимые из крестьянского общинного коммунизма и Православия, исходили из того, что бедность есть порождение несправедливости и потому она — зло. По типу распределения благ русский строй жизни и в царское, и в советское время резко отличался от Запада — в нем были сильны уравнительные принципы, предотвращающие крайнюю бедность. Во время нынешней реформы эти принципы были отвергнуты, и именно Запад был взят за образец «правильного» жизнеустройства, устраняющего ненавистную «уравниловку». Отрицание уравниловки и есть оправдание бедности, придание ей законного характера.
Реформа действительно делит наш народ на две расы, живущие в разных мирах и как будто в разных «Россиях», — на богатых и бедных. Тонкая прослойка «среднего класса» уже не может их соединить, и они расходятся на два враждебных народа. Этот раскол еще не свершился окончательно, но мы уже на его пороге.
От тела народа «внизу» отщепляется общность людей, живущих в крайней бедности. В результате реформ в РФ образовалось «социальное дно», составляющее около 10% городского населения, или 11 млн. человек. Сложился и слой «придонья», размеры которого оцениваются в 5% населения (7 млн. человек). Как сказано в отчете социологов, находящиеся в нем люди «испытывают панику» — они еще в обществе, но с отчаянием видят, что им не удержаться в нем. Постоянно испытывают чувство тревоги 83% неимущих россиян и 80% бедных.
Общий вывод социологов в главном журнале Российской Академии наук «Социологические исследования» таков: «В обществе действует эффективный механизм «всасывания» людей на «дно», главными составляющими которого являются методы проведения нынешних экономических реформ, безудержная деятельность криминальных структур и неспособность государства защитить своих граждан».
Это — образование пропасти, отделяющей от русского народа общность величиной около 18 миллионов человек. При этом и большинство становится не вполне русскими: признать нищету ближних как норму жизни — значит отвергнуть русскую культуру и Православие.
* * *
Если мы заговорили о Православии, то следует подробнее остановиться и на этой теме. Отношение к Православию — одна из самых деликатных проблем, но говорить о ней приходится — не вдаваясь, конечно, в сокровенную суть религиозной веры и научного знания, а рассуждая о жизни грешных людей на грешной земле. То есть о делах общества.
Суть проблемы такова. От начала рода человеческого и поныне человек обладает двумя уникальными способностями — сознанием религиозным и сознанием рациональным. Первое позволяет его мыслям проникнуть в «потусторонний мир», познать великие истины через Откровение. Второе — познавать «естественные» законы земного бытия, открывать причины вещей и использовать это знание в обыденной жизни; для этого разум выработал много методов и инструментов (четыре века назад и такой мощный метод, как наука).
Спор о том, какой тип сознания человеку нужнее, смысла не имеет. Без каждого из них человека просто не существует, хотя он не всегда отдает себе отчет о значении того и другого. Хороший пример — атеизм или «вера в то, что Бога нет». По своему типу сам атеизм относится к числу религиозных воззрений. Богословы иногда применяют даже понятие «естественный религиозный орган» человека — его неуничтожимая способность видеть мир в понятиях, не сводимых к инструментам рационального мышления, ощущать святость бытия.
Одинаково важны оба типа сознания для соединения людей в племена, народы и нации. Именно религиозная мысль породила первые общественные представления и соединила людей в этнические общности, отличимые от других. Религиозное чувство стало и тем корнем, из которого возникла культура. Если взять поздние этапы развития человечества, то увидим, что народы и нации сложились в культурах, питающихся от великих мировых религий. Можно сказать, что русский народ создан Православием, как арабские народы — Исламом.
Сегодня даже можно слышать, что «русскость — это Православие». Но это — поэтический образ. Признать это значило бы «национализировать» религию, лишить ее вселенского смысла. «Создавая» народы, религия переплетается с множеством нитей из чисто «земного» материала. Так возникают православные русские и православные греки или румыны.
В моменты кризисов эти нити в местах соприкосновения испытывают отторжение — возникает раскол. Мы знаем о расколе русских, вызванном противостоянием двух ветвей в самом Православии. Другой, не столь глубокий, раскол возник в начале XX века из-за конфликта религии с идеологией в период революционного потрясения — они оказались по разные стороны фронта. Это два разных блока мировоззрения. Сейчас назревает новое разделение — по линии раздела между религиозным и рациональным сознанием. Его признаком служат, например, споры о преподавании в школах эволюционного учения о происхождении человека.
Это разделение во многом вызвано тем, что к религии прильнула большая доля интеллигенции, воспитанной в научном мышлении. У этих людей возникла сложная проблема совмещения веры и знания. Духовный кризис приводит к шатаниям и крайностям, к попыткам «рационализации религии» или, наоборот, внедрения религии в рациональность. Такое смешение порождает расколы, которые русским сегодня совершенно не нужны.
Философ, который много об этом думал, — Ницше. Многие его установки мы не принимаем. Но он хорошо выразил общее правило: «Высшая культура должна дать человеку двойной мозг, как бы две мозговые камеры: во-первых, чтобы воспринимать науку и, затем, чтобы воспринимать не-науку; они должны лежать рядом, быть отделимыми и замыкаемыми и исключать всякое смешение; это есть требование здоровья. В одной области лежит источник силы, в другой — регулятор».
* * *
И наши, и западные социологи непрерывно изучают вопрос о расколе народа — нас облепили электродами и датчиками, как испытуемых. Людям предлагают десяток типичных «межгрупповых противоречий» и просят указать, по мнению опрашиваемых, главные. Самым острым население считает противоречие между богатыми и бедными. Второе место — противоречия между русскими и нерусскими. Вот два главных разлома, их видят все — богатые и бедные, русские и нерусские. Не будем, как страус, прятать голову в песок от этой тяжелой реальности. Но не будем и рвать на груди рубаху, возбуждая эмоции. Эту реальность надо понять — и найти способ ее преобразовать. Причем преобразовать, не доводя дело до катастрофы тотальной, которая всех испепелит. Это мы всегда успеем.