— Умер ваш муж, Марина Ивановна. — Кравченко скорбно покачал головой. — Это пока все, что нам известно.
Глаза Зверевой подернулись влагой.
— Так я могу на вас надеяться? — спросила она.
— Конечно. А напоследок хотелось бы попросить" вас об одном личном одолжении.
— О каком?
Кравченко склонился и по примеру приятеля поцеловал женщине руку.
— Если возникнет необходимость, мы будем приходить к вам и задавать вопросы. А вы будете стараться на них ответить. Если же вопрос вам покажется слишком личным, глупым, назойливым или бестактным, вы нам все выскажете на этот счет, но потом все равно попытаетесь ответить. Договорились?
— Договорились. Только я не привыкла откровенничать о своих делах с кем бы то ни было.
— Об этом я догадался. И учту. И последнее, — Кравченко встал. — Почему позавчера вы пытались отказаться от того письма? Почему утверждали, что все написанное в нем — глупость? Еще счастье какое-то упомянули, помнится…
Мещерский дернул его за рукав: "Довольно, хватит, ты же с женщиной, болван, разговариваешь. С жен-щи-ной.
И какой!"
— Когда мы приехали сюда, в этот дом, я сначала беспокоилась, но все оказалось так чудесно! — Зверева сплела пальцы. — Я тут и думать о своих страхах забыла. И к тому же мне было совестно признаться в таком постыдном малодушии. Кому понравится воскрешать в памяти навсегда вычеркнутый из жизни кошмар? Вы приехали, я была вам очень благодарна, и мне хотелось, чтобы вы просто пожили тут у меня, потому что вы очень хорошие, добрые, отзывчивые и великодушные молодые люди. У вас, Вадим, взгляд открытый, и смеетесь вы заразительно. И даже когда так сурово и испытующе, совершенно по-взрослому на меня смотрите, как сейчас, например, все равно я чувствую, как вы чудесно молоды, как победительно, покоряюще молоды. И я.., я невольно вспоминаю себя в ваши годы. А теперь вот буду вспоминать Андрея. Вас удивило, что я говорила о счастье. Господи, какие восхитительные, наполненные счастьем мгновения мы пережили здесь с ним.
И я словно чувствовала: так не хотелось, чтобы их хоть что-то омрачило, даже воспоминание о кошмаре. Хотя бы даже призрак, напоминающий о нем. И ваш искренний порыв — приезд сюда, предложение помощи — все это казалось таким лишним тогда. Не обижайтесь на меня, умоляю.
— Вы любили Андрея? — тихо спросил Мещерский.
— Любила. И только сейчас поняла как.
— А он вас? — это спросил Кравченко.
Но ему она не ответила. В дверь властно постучали.
Затем, не дождавшись ответа, вплыла Майя Тихоновна.
Голова ее была обвязана влажным полотенцем.
— Мариночка, девочка моя золотая, ласточка, я не могла больше ждать, — прогудела она. — У меня сердце просто на куски рвется. Ну что мне сделать, чтобы помочь тебе?
— Майя, Майечка, его нет с нами!
Приятели на цыпочках покинули террасу, где, несмотря на ослепительное солнце за окном, снова хлестал ливень безутешных слез.
Подруги, обнявшись, проливали их на грудь друг другу.
И это было зрелищем отнюдь не для посторонних глаз.
Глава 8 АГЕНТ 00
— Ну а теперь куда? — спросил Мещерский. — Вообще, если честно, я очень смутно представляю дальнейший план наших действий.
— А не будет никакого плана, Серега. — Кравченко (разговор этот происходил внизу, в гостиной) наклонился над вазой с цветами и вытащил оттуда самую крупную астру. — Самое вредное это занятие — что-то планировать да рассчитывать. Не компьютеры ж мы. Человек — существо творческое, хаотическое. И вообще, если ты ввязался вот в такую мутную хреновину, где, с одной стороны, вроде бы все понятно, а с другой — ни черта, надо не планы изобретать, а слушать свой внутренний голос и…
— Он утробно урчит, Вадя.
— Слушать и поступать под влиянием мгновенной прихоти. Импульс, усек? К этому и твои компьютеры стали стремиться. Вон Каспаров с ящиком электронным сыграл «по плану», а что вышло? Кукиш с маслом. А надо было творчески, то есть пальцем в небо. — Кравченко улыбнулся. — На вот пока талисманчик на счастье. — Он протянул приятелю астру.
— Прекрати.
— Не хочешь — не надо. Мне и самому пригодится. — И он начал деловито ощипывать цветок, точно куренка на суп.
— Совсем рехнулся? — вскипел Мещерский. — Что ты делаешь?
— Жду.
— Чего?!
— Сейчас вернется Файруз с заправки, я заберу у него ключи и на красивой машинке двину в город.
— Зачем?
— Кину беглый взгляд на местный отдел унутренних дел. Сидорова проведаю. Пошепчемся с ним, если он захочет, конечно.
— Ты считаешь, что именно это сейчас надо делать?
Кравченко пожал плечами:
— Я же сказал, Серега, что буду что-то предпринимать сейчас не потому, что это надо, — я еще даже не знаю, что означает это слово в данной ситуации. Я просто пойду по линии наименьшего сопротивления.
— Ну и в чем эта линия заключается? — Мещерский не понимал, куда гнет его приятель, и от этого нервничал.
— Она заключается в том, чтобы найти себе союзника за пределами этого богоспасаемого домишки, — снисходительно пояснил Кравченко. — Мы должны подстраховать себя на тот случай, если убийцей Шипова, к всеобщему облегчению, действительно окажется тот беглый идиот.
— Так тебе Сидоров все и выложит, — ехидно парировал Мещерский.
— Эх, Сережа. Как именно к ментам я отношусь, да и вообще к представителям карательных органов, ты знаешь лучше других. Но Сидоров — случай особый. Ты в симпатию с первого взгляда веришь?
— Не верю.
— Правильно. И я не верю. Но он нужен нам. А мы нужны ему. Позарез. И если он даже это не понял пока, все равно очень скоро до него дойдет. Убийство этого мальчишки — Сопрано, как ты его называешь, — случай из ряда вон выходящий. Счастье наше, что это произошло в такой вот дачной глуши — пока еще никто ничего не пронюхал. Но стоит только пронюхать, кто именно овдовел и какие деньги стоят на кону, эта сенсация затмит все.
Когда это случится (Господи! Сделай так, чтобы не случилось никогда), тут настанет форменный ад, и нам можно будет тихо паковать манатки и уматывать. Так что надо пользоваться моментом и получить, пока не произошла огласка, по этому делу максимум информации. Естественно — за так сейчас никто и на ладонь не плюнет, — поделившись, в разумных пределах, тем, чем располагаем мы.
— С Сидоровым поделиться информацией? — подозрительно уточнил Мещерский.
— Угу.
— Только с ним одним?
— Угу. Я думаю, делиться с кем-то нами не в его служебных интересах. Мы станем жирным плюсом в его графе «личный сыск».
— А какую же информацию ты от него желаешь получить в первую очередь?
— Результаты осмотра трупа и места происшествия.
— Да мы ж там вместе с ним все осматривали!
— И тебе все там ясно, Сереженька? — вкрадчиво осведомился Кравченко.
— Ну, не знаю.., вроде все. Напали из кустов, ударили ножом, оттащили к колодцу, чтобы спрятать тело, а тот забит оказался, ну и бросили. А что еще? Следы если только… Да там не было следов, не нашли. И отпечатков пальцев не было. Не с травы ж их снимать. Микрочастицы еще, правда… Но я не знаток в этих делах.
— Ну а мне, если на то пошло, многое неясно из того, что мы вроде бы видели. И кое-что я не прочь бы себе растолковать получше. Но.., ой, смотри-ка, иранец заявился, — Кравченко кивнул на ворота, у которых только что затормозила «Хонда». — И тут тоже, между прочим, есть одна любопытная деталька.
— Какая?
"
— Файруз вскользь заметил, что машина может понадобиться. Правда, кому — не уточнил. Но сдается мне…
В общем, если я сначала думал, что Зверева вне себя от горя, скорбит, никого, кроме этого мальчишки-собачника, к себе не пуская, то выходит, что и нет. Успела-таки сквозь слезы дать секретарю кое-какие ЦУ. И если учесть, что обращение к нам за помощью она хочет, видимо, сохранить в тайне от домашних, желание это на иранца вроде бы и не распространяется. Файрузу она доверяет.
— А что в этом удивительного? Он же ее личный секретарь, — фыркнул Мещерский.
— Мне было бы любопытно узнать, насколько откровенна со своим секретарем та, которая «пускаться в откровенности не любит». Ну да ладно. Пойду изыму ключи.
Прокатиться до отдела не желаешь?
— Нет, — Мещерский покачал головой. — Если хочешь знать мое мнение — это пустая трата времени.
— Бездумно тратить время, коротая чудесные сентябрьские деньки в этих экологически чистых местах, пытаясь скудным своим умишком раскрыть всякие жуткие кровавые тайны… Эх, Серега, да мы еще вспоминать эту осень озерную будем. — Кравченко швырнул остатки ощипанной астры на ковер. — Помяни мои слова. Как вернемся домой в эту нашу свинскую карусель — еще пожалеем.
— О чем? — Мещерский бледно улыбнулся.
— О том, что на нашу долю выпало мало приключений.
— По мне — уже чересчур.
— Мда-а, три жмурика: два наяву, один во сне. Ты, кстати, обещал мне кое-что и обещание не выполнил.
— О том, что на нашу долю выпало мало приключений.
— По мне — уже чересчур.
— Мда-а, три жмурика: два наяву, один во сне. Ты, кстати, обещал мне кое-что и обещание не выполнил.
— Какое обещание?
— Пересказать поподробнее то письмецо. — Кравченко погрозил приятелю пальцем. — Ладно, выше нос. Где наша не пропадала. Сейчас полдвенадцатого. Смотаюсь по-быстрому, авось успею отловить опера до здешней сиесты.
Мещерский наблюдал в окно, как его друг о чем-то коротко переговорил с секретарем Зверевой, затем деловито угнездился за рулем «Хонды» и отбыл.
* * *На этот раз, чувствуя себя весьма комфортно и уверенно — колеса есть колеса, особенно такие, как этот глянцевый новенький «мобиль», — Кравченко старался внимательно осматривать то, мимо чего ехал. Получить ключи у Файруза оказалось делом очень простым. Иранец протянул смуглую ладонь и, пробормотав: «Пожалуйста», — отдал их без вопросов, поинтересовался только: «Эта марка автомобиля вам знакома? Или вас проконсультировать?»
«Либо ты проницательное создание, приятель, и сечешь все с лета, либо вопрос о том, чтобы втянуть нас с Серегой в „поиски убийцы“, решался именно с твоим участием, — думал Кравченко. — Но почему мадам Зверевой взбрело на ум взять себе в секретари иранца? Где она, его откопала? В притонах Сан-Франци-и-иско, — промурлыкал он, — лиловый негр вам подавал манто».
Дорога вырвалась из леса и вдруг уперлась в железные ворота. Те бесшумно открылись, точно компьютеризированный, оснащенный телекамерами Сезам. А потом вдоль обочины снова замелькал частокол сосен и запахло хвоей, нагретым солнцем асфальтом, горьковатым дымом — где-то на дачах жгли палую листву. Кравченко сбавил скорость, стремясь не пропустить тот поворот к озеру, где раскинулась стройплощадка банкира Гусейнова. «Нет, это потом, это подождет, там я еще успею побывать», — решил он и сворачивать не стал.
Вот лес наконец закончился, и снова в глаза ударил свет — яркий, отраженный огромной массой воды: впереди открылась панорама Ладоги, пристань (весьма оживленная на этот раз — у причала стояла питерская «Ракета» и две баржи), автобусная остановка, заполненная народом, а чуть дальше — новенькая финская автозаправка с вереницей выстроившихся машин.
Потом пейзаж резко изменился: курортно-ухоженный ландшафт остался в стороне: до Сортавалы было добрых двадцать пять километров, а городок, куда направлялся Кравченко (куда в прошлый раз их возили в прокуратуру), был всего лишь обычным рабочим поселком городского типа. Замелькали косые пятиэтажки — серые, в потеках сырости, с покривившимися балконами с развешанным на них разноцветным тряпьем.
Следом потянулись унылые, похожие на стеклянные ангары провинциальные магазинчики — некоторые заколоченные, другие, напротив, щеголяющие пластмассовыми вывесками-козырьками и старательно выполненными в подражание «западному» стилю аляповатыми вывесками:
«Торговый дом», «Трейд юнион корпорейшн», «Супермаркет». Посреди пыльной площади — центра города — одиноко, как пенек на пожарище, торчал памятник вождю. На него тут никто не покушался, все махнули рукой. Напротив, у остановок автобусов, вдоль всей дороги кипела суетная жизнь — оптовая ярмарка. Палатки, ларьки, тенты. На самодельных прилавках — снедь, средства от клопов и тараканов, туалетная бумага, колготки, трусы, и тут же рядом сельский натуральный продукт — связки золотистого лука, огурцы, картошка, творог в железных лотках, бидоны с молоком, корзинки и ведра с яблоками, капустой, кабачками.
Возле каждого прилавка — да что прилавка, просто груды пустых ящиков, колченогих самодельных подставок — сновали люди: покупатели, зеваки, карманники, прохожие. И все это пестрое горластое торжище щупало товар, пробовало на вкус, взвешивало купленное на допотопных весах, спорило о цене, материлось, сокрушалось о дороговизне, подсчитывало барыши, просило милостыню…
Кравченко ехал в этой вавилонской толчее со скоростью черепахи и все-таки едва не влип в аварию: что-то темно-зеленое низенькое вдруг возникло прямо перед капотом — точно карлик из-под земли вырос. Кравченко нажал на тормоза.
— Ты что?! — взревел он. — Тебе жить, что ли… — И осекся.
На проезжей части в двух шагах от машины сидел на дощатом щите с колесиками безногий парень в камуфлированном комбинезоне. Впрочем, комбинезоном этим он пользовался только наполовину — верхней курткой. Нижняя же часть — обе штанины — была отрезана, потому что так же отрезаны (почти по самое бедро) были и ноги. Лицо калеки — молодое, одутловатое — побагровело от усилий.
Он опирался левой рукой на короткую палку, которой отталкивался от земли, направляя свою «тачку». Другая такая же палка выпала и откатилась почти под самые колеса «Хонды».
— Прости, браток.., не рассчитал, — выдохнул парень.
И Кравченко явственно ощутил ядреный водочный дух. — Думал, проскочу. Да вот не смог.
Кравченко полез под машину, достал палку.
— На. Помочь?
— Я сам.
— Да ладно — сам. Тебе на какую сторону?
— Вон к остановке.
Кравченко нагнулся, обнял парня за торс, приподнял и, толкая перед собой ногой «тачку», перенес калеку на тротуар к остановкам желтых рейсовых «Икарусов».
— Как девку ты меня. — Инвалид смотрел снизу вверх, задрав голову. Кравченко увидел, какие голубые (точно васильки) и молодые у того глаза. А вокруг, несмотря на молодость, — лучики морщин. — Спасибо.
— Из Чечни?
Парень кивнул.
— Живешь здесь?
Парень снова кивнул.
— А что ж так вот? Родных, что ли, нет?
Кравченко чувствовал, что краснеет (а с ним это ой как редко случалось!).
— Так проще. Никаких претензий никому. — Инвалид поудобнее уселся на своем помосте. — На протезы собираю помаленьку. Торопишься?
— Нет.
— Тогда на вот деньги. — Парень полез в нагрудный карман. — Купи мне пивка бутылочку, а то я до окошка не дотянусь.
Кравченко повернулся, нашел первый же ларек, отоварился там двумя бутылками «Баварского» пива и бутылкой «Жигулевского». Потом он отдал пиво инвалиду, а сверху положил сотенную.
— Денег не жалко? — инвалид вертел в руках бумажку. — Много даешь, брат, щедрый ты. Машина у тебя классная. Под такой и подохнуть легче.
Они встретились взглядами.
— Ты это брось, — Кравченко кусал губы: ему было отчего-то стыдно, да так, что впору сквозь землю провалиться. Только вот отчего? — Брось, слышишь? Не смей.
Он повернулся и пошел к оставленной посреди дороги «Хонде», в которую уже успела упереться фарами какая-то облезлая «единичка», исходившая визгливым сигналом.
Инвалид смотрел ему вслед.
— Эта машина не моя! — вдруг крикнул Кравченко, высовываясь из окна. Крикнул, сам себе удивившись, словно оправдывался перед этим безногим мальчишкой-алкоголиком в чем-то донельзя недостойном и грязном.
Но к зданию отдела милиции он подъехал уже совершенно прежним Вадимом Кравченко.
Он вышел из машины, включил сигнализацию — «клиф» пискнул придушенной крысой — и вразвалочку зашагал к дверям, украшенным черной доской с тусклой надписью: «Городской отдел внутренних дел».
Надо работать. Работа делает свободным. От всего.
* * *А в отделе пахло катастрофическим авралом. Кравченко сразу же понял это и по растерянно-раздраженному лицу дежурного, восседавшего за древним пультом (такие водились еще в отделах НКВД при грозном Лаврентии Палыче), и по тому, как на первом этаже, где помещался отдел уголовного розыска, беспрестанно хлопали обшарпанные двери, и по тому, с каким безнадежным упорством до зубов вооруженный заступающий на дежурство патруль ППС внимал наставлениям разводящего. Что ж, два нераскрытых убийства в районе за трое суток — ЧГТ.
На вопрос, где он может найти начальника отделения уголовного розыска по раскрытию тяжких преступлений против личности капитана Сидорова, дежурный молча ткнул в глубь коридора.
По дороге он мельком оглядел окружающую его обстановку: бедность, простота, доходящая до аскетизма, и та казенная чистота, которая бывает только в казармах, на гауптвахтах и в инфекционных изоляторах. Здание отдела давно нуждалось в капитальном ремонте — стены, пол, потолок словно молили о нем. Но… Однако даже тут все словно корова языком слизала — ни пылинки, ни паутинки.
Сидоров оказался в тринадцатом кабинете. Сидел он в полном одиночестве и, бормоча тихие проклятия, пытался починить портативную рацию. Нетрудно было бы вычислить и то, что два, а то и три последних дня опер безотлучно скоротал на месте службы. Об этом свидетельствовало и помятое лицо, и такие же помятые летние брюки-"бананы", которые в столице давно уже вышли из моды, и не совсем свежий воротничок рубашки, выглядывавшей из-под хлопкового свитера. От Сидорова исходил весьма причудливый и многослойный аромат: мятной резинки, которую он лениво перекатывал за щекой, какой-то ядовитой туалетной воды, коей он явно злоупотребил в это утро, и еле-еле заметное под всем амбре алкоголя.