Они лучше, вкуснее, что ли, для меня оказались.
— Страшно было там, Александра Порфирьевна?
Старуха пожала плечами:
— Молодым везде море по колено. А потом, война уже кончилась, мы словно пьяные все были от радости — так были счастливы. А к тому же я тогда впервые влюбилась, да… Словом, все это вместе вроде бы сглаживало впечатление от той огромной обугленной могилы, которой казался тогда Берлин. Но не по ночам. По ночам мне там действительно было страшно. С тех пор я не чувствую себя спокойно, если мне доводится бодрствовать ночью.
Мещерский хотел полюбопытствовать, а как же часто ей доводится бодрствовать, но не успел.
— А вы, Сережа, тоже испугались, когда тот крик в ночи услыхали. — Старуха выпустила новую порцию дыма из ноздрей.
— Я? А вы заметили, да? Честно сказать.., все так неожиданно произошло… Марина Ивановна и сама переволновалась. Этот жуткий кошмар…
— Это не кошмар.
Мещерский придвинул свой стул ближе.
— Не кошмар? Кто-то действительно проник в ее комнату? Вы видели кого-нибудь, да?
— Нет, не видела. Но кое-что слышала. У меня, деточка, реланиум кончился, а Майка-пустоголовка забыла Агахаше сказать, чтоб привез мне из аптеки. Вот я и глаз не сомкнула. — Старуха многозначительно покосилась на Мещерского. А тому захотелось невольно хмыкнуть — так домработница Зверевой походила сейчас на «прорицающую Сивиллу» Елену Александровну.
— А что вы слышали, если это не секрет, Александра Порфирьевна?
— Кто-то шел по коридору мимо моей двери. Я еще подумала, может, мальчики приезжие (вы или ваш приятель) туалетную не найдут, заблудились.
— Мы — нет, мы в комнате оставались, разговаривали, — поспешно заверил Мещерский. — Может, это собака?
— Что вы! У этого беломордого уродца когти стучат как копыта. Ужасное создание, зачем Егорка только привез его сюда? Все стулья в столовой прогрыз, у Майки тапочки сожрал, у Андрюшеньки куртку кожаную располосовал. Ах, Андрюша, деточка… — Она приложила к глазам тыльную сторону ладони. — У господа сейчас поет мальчик в хоре ангельском. Такие здесь долго не задерживаются. Истинно сказано — не от мира сего. — Рука ее снова потянулась к фритюрнице. А глаза были сухи — ни слезинки, и все та же многозначительность в них поблескивала. — Нет, Сереженька, не Мандарин путешествовал. А кто-то другой, двуногий. А потом Марина закричала. И вот что я еще скажу: это не впервые тут у нас.
— Что не впервые? — не понял Мещерский. — Марина Ивановна пугается?
— Нет. Кто-то ходит по ночам у нас, вот что, — домработница торжественно загасила «козью ножку» в пепельнице, открыла фритюрницу и переложила шумовкой румяный картофель на блюдо. — Кому-то тут не спится. Накануне вашего приезда тоже все кто-то бродил. Я слышала.
— А вам не захотелось посмотреть, кто это?
— Господи, да я и внимания особого не обратила! Сегодня вот ночью вроде не по себе стало — мертвец в доме.
Ну и мысли разные лезут — сами понимаете, веселого мало. И тут вдруг крик, да какой! На Марине-то лица не было, белая вся была, страшная.
— Ну, не страшная, — Мещерский смущенно потупился. — А что вы сами думаете по этому поводу, Александра Порфирьевна?
— Я? Я, деточка, ничего не думаю. Мое дело вот — чтобы все сыты были, накормлены-напоены. На стол подать, сготовить, за домом уследить, белье в прачечную — из прачечной: Киндер, Кляйде, Кюхе, Кирхе. И все. Мне особо думать некогда. Это на вас с вашим другом Марина надеется.
Вот вы и обдумайте.., на досуге, только не очень на меня обижайтесь. А то скажете: маразм, мол, у старой, чудится ей.
— Что вы, Александра Порфирьевна, да и какая вы старая? Вы просто очаровательны, — Мещерский изловчился и чмокнул ее сухонькую сморщенную руку, пахнущую табаком и свежим укропом. — А вы вообще давно знаете Марину Ивановну?
— Давненько. Я ведь четверть века в Художественном театре проработала в литературной части. Да, да, еще тот МХАТ помню, великих стариков — Тарасову, Грибова, Яншина, Андровскую. А какой бесподобный был Павел"
Владимирович Массальский! Я, грешным делом, все вздыхала о нем украдкой — такой был роскошный. Ну а как на пенсию вышла, в Большой перешла, сначала в гардеробе, а потом, знаете ли, певцы, музыканты — они же как дети малые. И быт для них — это ужас что такое. Ну, сначала у одного поработала по дому, потом у другого. Затем Стасик Новлянский с женой стал расходиться, попросил за детьми его приглядывать, за домом — Петечка с Лисенком на моих ведь руках выросли. Ну а потом он с Мариной познакомился. Я у них и осталась, с тех самых пор вот и живу.
— Но они же потом развелись.
— Ну так что ж? А дети-то? Детей Марина не бросала.
Хоть и не ее, а заботилась, ей его первая жена даже благодарна была. Она — так, вертихвостка, все романы крутила с военными чинами, а потом вообще умерла — диабет ее съел. А Новлянский — что ж, музыкант; дирижер он был, конечно, знаменитый, а пьяница горчайший. Марина, считай, детей его сама в люди вывела.
— А вы и за границей вместе с ней жили?
— Конечно. — Старуха достала из холодильника пластиковый контейнер с овощами и сгрузила их в мойку мыть. — По всему миру она нас с Майкой повозила. А Генрих, муж ее, не препятствовал, видел, что мы ей вроде родных. Меня всегда звал фрау Сона, «Саня» выговорить не мог. Но уважительный был, обходительный, вежливый!
Мы с ним по-немецки объяснялись, пришлось на старости лет вспоминать. Ну, я ему все про войну, про Берлин, про помощника коменданта моего, а он… Сочувствовал, очень даже сочувствовал. Он сам воевать не воевал, потому как швейцарец. Но фашистов терпеть не мог. Говорил, у него дед — французский еврей.
— А вот Агахан Файруз, он тоже тогда с вами жил?
— Агахаша-то? Нет. Этот уже после смерти Генриха у Марины работать стал. Она сюда приезжала несколько раз, ну в Союз. Дима тут в Москве постановку продюсировал, ну а Марина и заинтересовалась — она живо на все новое откликается. Правда, с ними обоими она еще при жизни Генриха познакомилась — он, милый мой, тогда, правда, уже в клинике лежал с искусственной почкой. Одно слово — труп трупом. Его по примеру Тито ведь лечили, все сохраняли-гальванизировали страдальца. А потом Господь прибрал — царствие ему небесное.
— А где все-таки она с Файрузом встретилась? Странно, он — иранец, а по-русски говорит, как мы с вами, даже лучше.
— Так он с семьдесят седьмого здесь живет, Сереженька! Я особо-то не интересовалась, это вы у самой Марины лучше спросите, но слыхала: Агахаша в родстве с каким-то деятелем ихней иранской компартии. Вроде дядя его.
И учиться по такому случаю был прислан к нам из Тегерана. Окончил в Москве философский факультет МГУ, марксизмом больно, голубь, увлекался. Ну а родич его сюда часто наезжал на съезды как почетный гость и просто так наши деятели из ЦК его приглашали. На приеме где-то Агахашу — он еще студентом тогда был — Марине и представили. Потом все завертелось у них там: в Иране революция грянула, ислам стал свои порядки наводить. Что с родственниками его стало — не знаю, а Агахаша быстренько статус беженца получил: возвращаться в Тегеран боялся.
Работал тут у нас. Где — тоже не знаю, а врать не буду, но, видно, где-то в хорошем месте: за границу ездил и все такое. А как у нас своя революция настала, — Александра Порфирьевна презрительно хмыкнула, — видно, та контора, где его держали, лопнула. Ну и разговор о депортации зашел. Так он сразу к Марине — увидел ее по телевизору, она как раз снова тогда в Москву приехала. Пришел в «Президент-отель» и в ножки ей. Ну, она и замолвила словечко — Агахаша гражданство наше получил.
А они, ну восточные эти, если им что сделал доброе, они ведь в лепешку расшибутся, верней собаки станут. Ну, Марина посмотрела-посмотрела: парень образованный, на четырех языках свободно объясняется, преданный, честный — ну и взяла его к себе. Я, правда, не знаю, а врать не буду, но сначала-то у них какой-то конфликт вышел: он-то сильно против был, но она все-таки настояла.
— Кто против? — Мещерский чувствовал, что запутался окончательно. — Файруз? А почему? Он же сам хотел…
— Да не Файруз! Дима. Димка был против. Ну ревновал, не хотел, чтобы… — старуха вдруг умолкла и озадаченно воззрилась на собеседника, сообразив, что невольно выболтала то, что вроде и не собиралась. — Сколько там у нас времени-то? Часа нет? А то овощи пора засыпать, бульон-то вскипел…
— Сейчас всего лишь без четверти двенадцать. — Мещерский склонил голову набок и заключил осторожненько:
— А с Корсаковым у Марины Ивановны брак, значит, не был зарегистрирован? Я правильно понял, Александра Порфирьевна?
— Ну да, да! Поймали старуху за язык. Не расписывались они.
— И долго же они.., хм.., были вместе?
— Ну, пока Генрих лежал.., и потом… Года два, наверное.
— А потом что?
— Ну а потом ничего.
— И Корсаков тоже жил за границей? Вместе с вами?
— Ну да, да! Поймали старуху за язык. Не расписывались они.
— И долго же они.., хм.., были вместе?
— Ну, пока Генрих лежал.., и потом… Года два, наверное.
— А потом что?
— Ну а потом ничего.
— И Корсаков тоже жил за границей? Вместе с вами?
— Не постоянно. Марина ему приглашения оформляла. А когда они с джазом-громыхалкой своей гастролировали, тогда он у нас обычно оставался — на месяц, на два, ну по гостевой. Но и ее ведь понять можно! Вот что я вам, деточка, скажу: шесть лет за стариком — это каково, а?
И ни с кем ведь, ни с кем! Уж я-то знаю. А потом.., мужа вообще паралич разбил. А годы-то идут. Жизнь-то, ау, лови ее за хвост. А тут — бревно бревном лежит. Ну а Димка — теленок ласковый, умеет к женщине подъехать.
Ну и… Сколько, вы говорите, времени, Сереженька? Я все-таки, пожалуй, бульоном займусь. — Она метнулась к плите и загремела кастрюльками.
Мещерский понял: надо уступить и не переть как танк на ворота, которые и так уже начинают поддаваться, надо всего лишь иметь терпение. Помолчав секунду, он сказал:
— Я сегодня утром фотографии разглядывал. Сколько их там! Но знаете, что меня поразило? Почему там нет ни одной, где Марина Ивановна в роли Кармен? Такая опера знаменитая и для меццо-сопрано выигрышная.
— Она «Кармен» никогда не пела, — Александра Порфирьевна поджала губы, словно высчитывая про себя: что-то ты больно быстро насытил свое любопытство. Неужели одна только опера тебя интересует?
— Ей музыка Бизе не нравится?
— О нет. Просто «Кармен» у всех на слуху. И потом, Образцова ее пела, Архипова — куда уж лучше? А Марина подражать не любит. Вот и не поет, хотя ей столько раз предлагали. И кто! Сам Клаудио Аббадо даже. И Дзеферелли к нам в Венецию приезжал, хотел фильм-оперу с Мариной и Пласидо Доминго снимать. Нет, совсем отказала. А потому что суеверная очень.
— Как это? В чем суеверная? — Мещерский снова заинтересовался.
— Ее ведь в консерваторию сначала не приняли. И все из-за «Кармен».
— Марину Ивановну?!
— Ну да, — Александра Порфирьевна улыбнулась. — Когда она совсем молоденькой была — году в шестьдесят пятом, наверное, да, точно, сама рассказывала. Поступала в консерваторию в Москве и готовила на конкурс арии из «Кармен» — в музыкальной студии при ДК железнодорожников занималась, там тогда сильные преподаватели были.
А тур-то и не прошла! И все из-за своей Карменситы. Плохо спела, комиссии не понравилась. Самому Ивану Семеновичу Козловскому.
— Боже мой!
— Вот вам и «Боже мой». Пришлось на второй год все по новой. С тех пор она «Кармен» избегает.
— Надо же! Где у них, у этих экзаменаторов, только уши были! — Мещерский покачал головой. — Дико представить — не принять Марину Ивановну в консерваторию!
Вот уж действительно анекдот про академию и Ломоносова.
— Ну, Сереженька, вы уж меня извините, поговорили мы по душам, а у меня мясо в духовке поспело. С похоронами-то как? Ничего не прояснилось?
— Вадим поехал в милицию как раз по этому вопросу.
— Ну дай бог. А то не по-христиански это все, не по-человечески. Да и Марине тяжело. Поимели бы совесть — эх! А вы, деточка, возьмите с собой боржомчику холодненького. Или соку.
— Спасибо, Александра Порфирьевна, но много жидкости вредно.
Старуха посмотрела снисходительно.
— Эх, молодежь! Все-то вам вредно. Курить — вредно, воду пить тоже вредно, а детей рожать — это вообще. Больно о здоровье своем печетесь. А это не к добру.
— Не к добру?
— Андрюша-то тоже вон больно разборчив был: то нельзя, это нельзя. Все голос берег. А ОНА-ТО раз и…
— Она? — Мещерский нахмурился.
— Ну да, безносая с косой. Она таких привередников ка-ак раз любит. Слаще они для нее, видно. Слаще — вот в чем вся штука-то, да…
Глава 14 «КТО-ТО БРОДИТ ПО НОЧАМ»
— Итак, что мы имеем: отставной любовник приезжает в гости к своей бывшей пассии, после чего мужа вдруг находят мертвым, — вернувшийся из морга Кравченко был настроен меланхолически.
После обеда они с Мещерским отправились на озеро осмотреть ту самую лодку с бесшумным мотором, о которой в последнее время здесь столько твердили. Лодку, вернее, небольшой белоснежный катер финского производства, они обнаружили у новенького причала. На пристани обитал и сторож. Внук его, мальчишка лет двенадцати, занимался окраской лодки-плоскодонки, вытащенной на берег. Тут же под алюминиевым навесом хранилось несколько ярких водных велосипедов: видимо, их спускали на воду, когда на дачах начинался летний сезон.
Сейчас то ли сезон уже закончился, то ли желающих плавать не нашлось, спортивный инвентарь скучал в бездействии. Вообще, отдыхающих на озере можно было по пальцам пересчитать: старушка — скорее всего нянька с двумя девочками-близняшками лет пяти, которые с оглушительным визгом играли в салки; важная расфуфыренная дама в шелковой тройке, с хрипящим шарпеем на цепочке и ее такой же раскормленный отпрыск, восседающий за рулем новенького мини-кара; пожилой мужчина в ковбойке — не дачник, а скорее всего кто-то из обслуги, — застывший с удочкой на деревянных подмостках. Тут же по дорожке прогуливалась пара охранников с огромной черной овчаркой.
— Шипов собирался сюда, а оказался совсем в другом месте. — Кравченко подошел к лодке Зверевых и не увидел там никакого мотора.
Мещерский спросил у сторожа. Тот показал под навес на какие-то ящики: все, мол, в сохранности, не распаковано даже, как «Петр Станиславович привезли, так не распаковали еще».
Из краткой с ним беседы выяснилось, что сказать о том, были ли в тот день на озере Шипов или кто-то из владельцев лодки, сторож затрудняется по причине «плохого самочувствия»: "Спиной я маялся, в лежку лежал, а тут крестника принесло. Он у меня автобус водит, шофер.
Ну, и в отгуле, значит, был. Само собой, захватил, закусочки тоже… Мы и приняли по сто пятьдесят. Не положено, конечно, да только при такой хвори лишь это самое дело и помогает. Что? Про внука спрашиваете? Нет, он тоже никого не видел. Он же в школе! Это только сегодня вот контрольную прогуливает, а так он у меня пацан совестливый".
— Если Шипов все-таки приходил на озеро, и не один, а с кем-то, милиция очевидцев этого посещения найдет.
Это забота не наша! — Кравченко сдернул через голову свитер и завязал его на поясе, оставшись в футболке. — А жарко сегодня. И вправду лето вернулось. С утра все тучи, тучи, а сейчас… Итак, собирался бедный наш Сопрано на озеро с братом и бывшим любовником своей жены.
Занятно.
— Да! И Корсаков мне сам первый об этом сказал. — Мещерский разглядывал лодку. — Словно упреждал все последующие вопросы.
— Откровенный малый, ишь ты. А знаешь, Серега, мне тут тоже нравиться начинает. Ну просто очень любопытное местечко! Ты глянь: и кастраты тут тебе, и мезальянсы, и любовники со стажем, трогательно сосуществующие с молодыми мужьями. И все это в вихре классики, так сказать, вращается. И вроде как все и нужно — без сцен, без комплексов, по-европейски. — Кравченко начинал злиться. — Интересно, Шипов знал, что этот вот златокудрый Димон уже прежде его лазил в этот вкусный огород?
— Да наверняка! Тут секрета, по-моему, никто из этого не делает. Мне, считай, совершенно постороннему человеку, сразу все выложили.
— Ну, не сразу, но, в общем, старушка оплошала.
А она, по-твоему, к Зверевой как относится?
— Александра Порфирьевна? Хорошо, любит. Вон сколько лет живет у нее.
— А прежде жила у Новлянских. Пит этот и его сестра малахольная на ее руках выросли — сама сказала. А такого старики не забывают, нет. Так что любила она тут не одну Марину. Учтем и это. Интересно только, кого из них больше?
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Мещерский. — Ты, пожалуйста, четче выражай свои мысли. А то я что-то перестаю понимать.
— А пока что-либо понимать здесь рано. Пока будем нанизывать факты как бусины на леску — бездумно и механически. Итак, Корсаков вполне мог убить Сопрано.
Мотив мы откопали. И какой еще! Считай, один из самых веских. Тут тебе и прежние амуры, и богачество ее. Чего проще-то? Кокни мужа, охмури свою прежнюю любовь, трахни ее посильнее в ее алой кровати. Ну-ну, не хмурься, не буду тебя раздражать. Словом, сумей затянуть в загс вдову — и считай, тефлоновый концерн и его доходы у тебя в кармане. А джаз можно в задницу послать.
— Но они ведь расстались сначала по какой-то причине. Зверева-то не за Корсакова замуж вышла, а за Шилова.
Почему? Чем ей Сопрано больше нравился? Ведь Корсаков хоть на мужика похож, а этот — мальчишка сущий, да к тому же и…
— Ты же знаешь вердикт эксперта: налицо лишь незначительные гормональные изменения, — усмехнулся Кравченко. — Все его при нем. Так что не клевещи на покойника.
— Не знаю я ничего! Но если уж выбирать между Корсаковым и этим, этим.., то…
— А что, если она Шипова за талант выбрала? За голос? «Она его за муки полюбила, он ее — за состраданье к ним».