— Никто не собирается закрывать этого дела, Алиса Станиславовна. Идет следствие.
— Никто? А почему тогда вы ЕЕ ни о чем не спрашиваете? Где она вообще, вы поинтересовались? Мы все тут — вот мы, а ОНА? С кем она и что они там вытворяют?
— Замолчи, — Новлянский стиснул кулаки. — Скажешь еще слово — пожалеешь, Алиска, ой как пожалеешь.
Не смей перетряхивать белье при этих…
Тут и Зверев шагнул к девушке, в глазах его металась тревога.
— Алиса, остановись, прошу тебя. Подумай о последствиях!
— Плевала я на последствия, Гришенька. Что вы мне рот затыкаете? Я, может, показания хочу дать, а вон этот парень пусть послушает, может, что и просочится в его тупую ментовскую башку! Вы же все тут прекрасно знаете, кто убил, и сказать уже были готовы. Но стоило ЕЙ только цыкнуть на вас, и вы как шавки хвост поджали. До каких пор она будет вами командовать?! До каких пор будет всем тут распоряжаться? В угоду ей вы даже готовы покрыть того, кто ЭТО СОТВОРИЛ, и при этом оболгать человека, который ничего, кроме добра, нашей семье не сделал!
Лишь бы только ее ничто не коснулось. Ее не втянули в грязную историю. Кого я обвиняю, вы спрашиваете? А того, кто вам и без меня хорошо известен, того, кто всегда люто ненавидел своего брата, кто приволок сюда пистолет — для него же и приволок, да вот что-то не удалось вдруг! Который вдруг сразу после всего стал ей так дорог, так незаменим! Видит бог, я не про кастрата сейчас, черт с ним — один придурок прибил второго, ну и воздух стал чище, но вы, мои дорогие… Вы же сами сначала радовались этой смерти! Что я, не замечала, что ли? Но стоило ей сказать: нет, не трогайте его, он мой, и вы все пошли на попятный. Закрыли рты. Нет, даже не закрыли, хуже — стали лгать, лгать, лгать, лишь бы только сделать по ее, как она велела. Лишь бы ОНА вами довольна была! Да вы что, ослепли, что ли? Не видите, что ей только того и надо — мучить нас вот так?! Чем нам хуже, больнее, страшнее — тем для нее приятнее. Она же кайф во всем этом ловит, извращенка чертова! А ты-то что молчишь? — она обернулась к Корсакову. — Ведь ты, Димочка, об этом больше всех тут знаешь! Про все ее художества рассказать можешь.
Не хочешь поделиться вон с ними? Не хочешь дать показания? Ну тогда.., тогда я сама, — Алиса метнулась к двери.
Новлянский с перекошенным лицом бросился следом, за ними — Сидоров и остальные. Кравченко и Мещерский замыкали эту взвинченную процессию. У дверей спальни Зверевой Алиса остановилась и ударила в дверь каблуком.
— Нет уж, вы ее сначала спросите. Посмотрите ей в глаза и спросите ее…
— Да о чем спросить-то? — крикнул вдруг Зверев. — Ты совсем ошалела, что ли?
— Спросите, нравится ли ей и насколько то, что он убил своего брата и Майку ради того, чтобы спать с ней!
А потом спросите его: по вкусу ли ему эта первая брачная ночь!
Алиса снова саданула в дверь ногой и едва не потеряла равновесия — дверь открылась. В дверном проеме появился Шипов все в том же синем халате, стянутом поясом на бедрах. За его спиной — смятая постель. Марина Ивановна натягивает на себя простыню: голые плечи, полная голая нога, лицо, искаженное гневом, и взгляд — Кравченко надолго запомнил его: затуманенный и вместе с тем блестящий, отстраненный и одновременно пристальный. Так иногда смотрит тигрица из клетки, и ты не знаешь — то ли она отвернется лениво, то ли прыгнет к самым прутьям, пытаясь достать тебя когтистой лапой.
— Алиса, девочка, у тебя настоящая истерика, — ее голос чуть дребезжал. Слова щелкали друг о друга, как костяшки на счетах. — Ты что так кричишь?
Вместо ответа Алиса подскочила к Шипову и вдруг с силой рванула на нем халат.
— Что я кричу? А вот что! Вы лучше на это полюбуйтесь! Что, Егор, понравилось тебе это? Понравилось, скажи, здорово было, возбудило тебя? Стоило ради такого вот скотства их убивать?
Шипов схватил ее за руки, но она не отпускала халат, ткань треснула. Он рванулся, но она вцепилась в халат намертво — в образовавшуюся прореху мелькнуло голое тело, а потом…
Сидоров молча разнял их. За воротник сдернул халат с Шилова, обнажив его до пояса, и они увидели, что плечи и спина того покрыты синюшно-багровыми полосами. Это были следы от ударов.
И тут их оглушил крик Зверевой:
— Убирайтесь вон! Вон, я сказала! Это мой дом, здесь я хозяйка! И никто не смеет со мной разговаривать таким тоном! А вы, — это адресовалось Сидорову, — вы, кажется, забыли, где вы находитесь и с кем. Вы не услышите от меня ни единого слова без моего адвоката!
— А я не планировал на сегодня с вами беседы, Марина Ивановна, — холодно отрезал опер и взял Шилова за руку. — Идем-ка, малый. Штаны твои где? Не забудь только «молнию» застегнуть.
Глава 31 ИЗВРАЩЕНИЕ
Уже в холле Кравченко услышал, как Зверев прошептал-простонал, словно бы про себя, но так, что это, однако, стало достоянием всех:
— Боже, такой дом был, такой счастливый дом, такая семья. И все пошло прахом. Все рухнуло. Все!
— Судьба, — откликнулся Корсаков. — Хоть нам и непонятны ее пути, но это судьба.
— Бардак, — отчеканил Сидоров.
Они стояли в холле: три группы людей, а между ними — словно пропасть: семья — Новлянские (Алиса хмуро уставилась в пол), Зверев, Корсаков и Файруз, чужие — Кравченко, Мещерский и опер и отверженный и ужасно одинокий Егор Шипов, теперь, видимо, окончательно перешедший в разряд неприкасаемых.
— Ступай наверх, — приказал ему Сидоров. — Посиди и подумай, если тебе есть над чем подумать. — Он хмуро обвел взглядом семью. — Ну? И кто мне что-нибудь объяснит?
Кравченко увидел, как Сидоров сверлит взглядом Корсакова. Тот побледнел, потом покраснел, меняя цвет, как хамелеон. "Ишь ты, любовничек мировой знаменитости.
Самого интересного о своих отношениях с этой женщиной ты, оказывается, и не сказал. Но нет, и Корсакова сейчас не стоит долбать. Сидоров на него явно плохо действует.
А попросту говоря — любовничек трусит перед опером. А с трусами о таких делах лучше не разговаривать".
Пит? Кравченко покосился на Новлянского. О, этот сейчас прямо рвет и мечет: ишь как ноздри раздуваются от бешенства. Неужели действительно он настолько переживает за свою приемную мать? Или это тонкий расчет?
Файруз? Этот, кажется, после «зартошти» еще не оклемался, дай…
— Я бы хотел с вами поговорить, — голос Зверева звучал преувеличенно спокойно. — Вы, трое, пройдемте со мной.
— Мы поднимемся на террасу, — сказал Мещерский.
Проходя мимо комнаты Шилова, они увидели через открытую дверь, что он, сгорбившись, сидит на постели.
Порванный халат валяется на полу.
«Алиска при всех обвинила его в убийстве, — думал Мещерский. — Высказала вслух то, что час назад мы обсуждали с Вадькой. Пистолет еще приплела. Он всегда ненавидел своего брата. Он, не дрогнув, застрелил свою собственную собаку, он любит фашиста Муссолини… Неужели это все-таки он? Тот, против которого так все здесь обернулось?»
На террасе в окно лились потоки солнечного света.
Зверев резко задернул штору.
— Я просил бы, чтобы то, чему вы, молодые люди, только что стали свидетелями, никогда не вышло за пределы этих стен, — голос его звучал умоляюще-скорбно. — К убийствам это не имеет ни малейшего отношения, я уверен. То, что натворила эта сумасшедшая девчонка, — ужасно. Моя сестра.., словом, вы все превратно поняли.
Марина совсем не такая… Она.., конечно, у всех людей имеются свои слабости, причуды, особенно это касается сексуальной сферы — ну кто, скажите, не без греха? К тому же возраст дает себя знать: она так тяжело расстается со своим прошлым, со своим великим прошлым… Моя сестра — огромный талант, неординарная личность, а гении вообще сотканы из парадоксов. Ну и нужна бывает разрядка, эмоциональный чувственный порыв… Ее творчество, ее дарование…
— Алиса давно про это знала? — перебил его Сидоров.
— Ну, она как-то говорила.., много лет назад. Когда Марина развелась с их отцом Новлянским, она вторично вышла замуж. Это был молодой парень, подающий большие надежды певец… Ну и они вот так… В общем, Алиса однажды стала свидетельницей одной такой сцены… Ей было шестнадцать лет. Потом вскоре они развелись. Я думаю, из-за этого. — Зверев прятал глаза.
«Ну конечно, тенор небось сбежал от такой брутальной дамы, от дамы треф, — подумал Кравченко. — С швейцарским толстосумом она себе таких фокусов не позволяла: возраст не тот, да и склонностей, наверное, у старичка не было. Вот и потребовался юный покладистый Димочка в любовники. А потом и Сопрано… Вот что их объединяло помимо возраста».
— Когда моя сестра сблизилась с Дмитрием, — продолжал Зверев, — их неординарные отношения стали достоянием семьи. В доме такого ведь не скроешь… Но Дима всегда вел себя как порядочный человек. Да к тому же и Петька пытался как-то повлиять на это. Его это глубоко ранит, он очень страдает. Я говорил о его комплексах, может, в этом их корень как раз, но… Но он искренне любит Марину, как и все мы, и всегда пытался ей помочь. Они с Майей "в этом вопросе всегда были вместе, заодно, пытались что-то делать и… Ведь проще всего осудить человека за его слабости, а они пытались помочь. Понимаете? То, что тут сейчас произошло, — стыд и позор. Но это все от нервов.
У нас у всех уже нервы на пределе. Ну, девочка и не выдержала, сорвалась. Поймите только: Марина и ее.., слабости — это.., не имеет ничего общего с теми трагедиями, которые тут произошли.
— Ладно, сами разберемся, что тут имеет отношение, что не имеет. — Сидоров хмурился. — Идите вниз, я приму к сведению ваши слова, Григорий Иванович. Ну? — он обернулся к приятелям, когда Зверев их покинул. — Что скажете?
Кравченко фыркнул, усмехнулся (впрочем, смеялся у него только рот — вроде сам по себе кривился, а глаза не смеялись).
— Помните анекдот? — сказал он. — Сидят в камере садист и мазохист. Мазохист: «Ударь, ну ударь меня», а садист: «А вот и не ударю!» Да… Лупить мужей и любовников как Сидоровых коз — а знаете, в этом есть свой шарм, — он снова фыркнул. — Ну и рожи, наверное, у них были! Особенно у нашего гитлерюгенда — вот кто не ожидал-то…
— Противоестественно это, — Сидоров поморщился. — Неужели она.., ну был бы пьяница какой, или алкаш, или педик, но она!
— Эротические заскоки, Саша, бывают у всех. К тому же — возраст, климакс, бабы дуреть начинают. А потом, все естественное давно уже изведано и приелось. И денег к тому же куча, — Кравченко вздохнул. — И еще ум выдающийся. С таким умом, с таким талантом скучно жить на свете по обычным правилам. Хочется чего-то этакого. Рожна в общем. А это модно. Вон открой любую газетку: объявления так и пестрят: строгая госпожа, покорный раб, сладостно накажет… Писали б прямо: «выпорет», «отдубасит», «отлупит». Строгая госпожа — красота да и только!
Плетки, палки, наручники, намордники, шипы и колючки… Насчет существования такой формы амуров.., не нами они, братцы, придуманы. Не нами открыты, Шурик. Про Захер-Мазоха слыхал — нет? Он еще книжицу написал «Венера в мехах» — как раз насчет этих садомазохистских кувырканий. Так вот, по рассказам современников, он каждую неделю исправно посещал бордель, заставлял девок заворачивать себя в медвежью шкуру, лупить палкой и травить собаками. И ловил от всего этого огромадный кайф. Но при этом до конца жизни оставался тонким ценителем творчества Тургенева, обожал музыку Шопена и боготворил всех своих жен, с которыми заключал весьма любопытные договоры.
Мещерский покосился на приятеля.
— А я и не знал, Вадя, что ты настолько сведущ в этих вопросах.
— Да это мы все в далекой испорченной юности проходили, — хмыкнул Кравченко. — Прошло время, и переросли, что ли, всю эту чушь. Переболели как корью. Стало все это только смешно и.., и ничего — просто смешно. В общем, как в этом анекдоте — лучше и не скажешь. Ну? — Он повернулся к мрачному Мещерскому. — Что ты, Серега, все переживаешь? Брось! Не стоит это все, чтобы ты еще нервы себе портил.
— Она стоит, — Мещерский отвернулся. — Она всего стоит, Вадька, а ты.., ты ничего не понимаешь. Это — конец. Конец всему.
Кравченко махнул рукой. Когда вот так нудно и трепетно прощаются с последними романтическими иллюзиями, можно поступить двояко: либо с благоговением снять шляпу, либо сочинить новый анекдот.
— Настоящий сумасшедший дом. — Сидоров взъерошил волосы на затылке. — Начали с огнепоклонника, кончили половой перверсией, как Наташка скажет.
— Ты тут всего два часа и уже за голову хватаешься, а мы в этом бульоне неделю булькаем. — Кравченко смотрел, как по садовой дорожке боком скакали наперегонки две вороны. — Тут забудешь, зачем пойдешь, а найдешь то, что и не думал искать. И все это в считанные часы. А неделя тут годом кажется.
— Вот что, пожалуй.., сейчас потолкуем с парнем и.., и я поеду в отдел. Надо обмозговать все детально. Да и бумажки твои отправить. — Сидоров явно не знал, что теперь предпринять. За кого хвататься в первую очередь: за зороастрийца Файруза, за избитого любовника, обвиненного семьей в убийстве? Прежнего ли любовника Корсакова, который «знал, да скрывал», наследника капитала, чересчур уж проницательно отгадавшего механизм совершения преступления, девицу Алису…
— Я б, конечно, сейчас с НЕЕ, с хозяйки, начал все выяснения, — мечтательно протянул опер. — Но с такой цацей это… И-эх! Ордерок бы подмахнуть у прокурора не глядя: мол, задерживаем вас, гражданочка дорогая, по указу до выяснения… Но это все равно как на министра замахнуться.
— Рискни, — усмехнулся Кравченко. — И приготовься сразу же положить на стол удостоверение. Может, Пит потом, когда станет большим боссом, по старой памяти тебя в вышибалы и возьмет. А потом, мечтать, конечно, не вредно, но и мечтать, Шурик, надо с пользой. На каком основании, интересно, ты мечтаешь ее задержать? Ведь чем-то мотивировать надо: цели, причины. А тут пока…
Нет, на Звереву ничего конкретного все равно нет.
Сидоров только плечами передернул. Фраза «мотивировать задержание» была ему явно малознакома.
Когда они вошли в его комнату. Шипов сидел все в той же расслабленной позе. Смотрел в пол. Со стены на него пялился дуче. Кравченко даже показалось, что берет у итальянского «вождя» еще круче съехал на ухо, а петушиное перо заломилось так лихо, что уж дальше некуда.
— Ну, надумал что? — спросил его Сидоров. — Они ведь тебя в убийствах обвиняют, Егор. Учти это.
— Я не убивал.
— Однако свидетелей против тебя наберется много.
— Но вы же сказали тогда, что верите мне, — Шипов вскинул голову.
Вместо ответа опер кивнул на плакат.
— Это что у тебя?
— Вас это не касается. Это мое дело.
— Ах твое, ну-ну. — Сидоров, щурясь, смотрел на Муссолини:
— Народу этот парень побил — тьма. А потом его и самого за ноги вместе с любовницей вздернули… Это ты из своей Италии, что ли, привез?
— Что?
— Ну эту свою дурь?
— За этой дурью — будущее!
— Упаси бог. У тебя, Егор, кто-нибудь из семьи воевал? Погиб кто-нибудь на фронте?
— Дед. Только не надо мне говорить, что я предаю его память. — Шипов скривил губы. — Это я уже слыхал.
— Да ничего ты не слыхал. Но воспитывать тебя, вижу, поздно. Труд напрасный. Воспитание — это убеждение, словоблудие. — Опер усмехнулся. — А тебя не уговаривать, тебя просто сечь надо по мягкому месту. И кое-кто это здесь понял даже раньше нас.
При этих словах глаза Шилова неожиданно наполнились слезами, он, видимо, и сам этого не ожидал. Но воспоминание о пережитом унижении и последующем публичном позоре, видно, было настолько сильным, что сдержаться он уже не мог.
— Чем она тебя, палкой, что ли? — опер хотел дотронуться до его плеча, но парень отшатнулся. — А что ж ты дался-то?
— Она сказала: или так — или никак. А я.., я ее люблю. — Шипов вдруг всхлипнул.
— Где она свои орудия сладострастья держит-то? Под кроватью никак? — хмыкнул Кравченко.
— В шкафу среди своих тряпок. Там еще плеть есть, хлыст. А это что-то вроде дирижерской палочки, только металлической, прут, в общем. — Шипов вытер глаза ладонью. — Она больная, наверное.
— А брат тебе никогда ничего об этих ее причудах не говорил?
Парень помотал головой.
— Андрюха вообще никогда о ней не говорил. Он знал, как мне это.., не все равно было. Я вам чем хотите клянусь — я его не убивал!
— А эту толстую гражданку? — спросил Сидоров.
— Тоже!
— Если ты лжешь, Егор, ты об этом скоро пожалеешь, — сурово посулил опер, — мучительно пожалеешь.
Не родился еще на свет тот человек, который бы не поплатился за то, что обманул мое доверие.
Глава 32 СУДЬБА И ЧУВСТВА
Сидоров покинул их около одиннадцати. А в двенадцать к дому подъехала «Скорая» — у Марины Ивановны начался припадок. Впрочем, дело было вовсе не в плохом самочувствии вдовы. (Врач после осмотра сказал Новлянскому и Звереву: «Я не нахожу ничего серьезного. Сердце у нее работает как часы, электрокардиограмма в норме, давление, правда, несколько повышенное, но это скорей всего результат перемены погоды. Ей вообще не стоит быть такой мнительной».) Итак, все дело было не в здоровье, а в принципе. Глава семьи и хозяйка дома желала показать домашним, как глубоко и сильно она ими оскорблена. А посему хотела выглядеть в глазах всего света, да и в своих собственных в первую очередь больной и несчастной.
Когда же уехали и врачи, дом над озером снова погрузился в прежнюю тишину. Изредка ее нарушал какой-то звук — чьи-то шаги, вздох, — кто-то переходил в другую комнату, открывал дверь на террасу, поднимался наверх по лестнице — но голосов не было слышно.
В половине третьего Александра Порфирьевна молча нагрузила едой столик-тележку и повезла его в спальню Зверевой. Но та от обеда отказалась, просила только принести ей чаю и снотворное. Остальные обедали в гробовой тишине — кусок ни у кого в горло не лез. Место Шипова-младшего оставалось пустым: Егор так и не покинул своей комнаты.
Без четверти четыре позвонил помощник прокурора.
Он разговаривал со Зверевым: всех (и даже Марину Ивановну!) на следующее утро вызывали к десяти часам в городскую прокуратуру.
"Вот оно каково, оказывается, находиться в одном доме с убийцей, — печально размышлял Мещерский. — Это даже и не жутко, а.., нет, все равно, конечно, жутко, но очень уж утомительно. Прямо всю душу выматывает.