— Они ничего пока не утверждают. А я сплю.
— Ты не веришь!
— Без этого психа было бы легче дышать. Нам всем.
— Помнишь, что я тебе говорил про этот дом? Помнишь?
— Помню.
— Я так и знал, Вадька, подсознательно — знал. Я чувствовал. Понимаешь?
— Понимаю. Спи. Кстати, ты же недавно только говорил: «Откуда мне было знать?»
— Не цепляйся. Слышишь? Да слышишь ты меня или нет?!
— Ну что еще?
— У тебя выпить есть?
— В сумке фляжка. Возьми.
Мещерский встал, нашарил в темноте в багаже Кравченко плоскую металлическую фляжку, из которой герои в ковбойских фильмах потягивают скотч. А Кравченко в ней держал свой любимый армянский коньяк. Глотнул, поперхнулся, снова глотнул.
— Завтра я найду кассету, — заявил он решительно, — в этом доме обязательно должны быть кассеты или диски с ЕГО голосом.
— Зачем это тебе теперь?
— Я хочу, чтобы ты услышал, как он пел. Ты должен услышать.
— Ладно, послушаем. Ложись. Пробку смотри не позабудь завернуть!
Мещерский швырнул фляжку в сумку. Бухнулся в кровать. Зарылся лицом в подушку: «Зачем мы сюда только приехали? — Мысль скреблась, точно кошка о крышку молочного бидона. — Я сам все это затеял, сам. А теперь мне просто тошно, тошно, тошно!»
Глава 6 БЕЗ СОПРАНО. УТРО
— Надо ко всему отнестись философски, — глубокомысленно изрек Кравченко, когда утром собрались спускаться вниз в столовую. — Во-первых, рыпаться мы будем только в строго установленных рамках, а во-вторых…
— Рыпаться! Этот твой жаргон, — Мещерский скривился. — Интересно, кто эти рамки нам установит? Твой разлюбезный Сидоров, что ли?
— Боготворимая тобой хозяйка этого дома. Теперь все решать ей. И насчет наших действий тоже, а во-вторых, повторяю…
— Вы не спите? Нет? Простите, я шел по коридору, услышал ваши голоса. — В дверях стоял Григорий Зверев, успевший уже облачиться в свою претенциозно-молодежную «кожу». Однако на этот раз место рубашки занял траурный супермодный френч. Две его верхние застежки нарочито небрежно открывали загорелую грудь. Зверев жевал мятную резинку. Ею противно-свеже запахло в комнате.
— Да, ребята, какие у нас тут дела завертелись. Вы позволите? — Он прошествовал к креслу у окна, сел и непринужденно вытянул ноги.
Мещерский отметил, что дубляжник, как про себя он окрестил этого роскошного, отлично знавшего себе цену мужчину, сегодня настроен отчего-то весьма дружелюбно с теми, кого еще день назад едва замечал.
— Я кофеварку достал. Каждому самому сегодня придется о хлебе насущном заботиться. Шура в слезах, все из рук у нее валится. Плачет у себя, — сообщил он самым доверительным тоном.
Мещерский не мог не восхититься тем великим талантом притворства, с которым Зверев манипулировал своим бархатным баритоном. «Как на виолончели играет. Вот что значит актер — голосом выразит все, что захочет».
— Благо холодильник полнехонек, — продолжал актер. — Там электрогриль еще есть в чулане. К обеду вытащим на лужайку, нажарим стейков на свежем воздухе. На всю компанию.
— Вряд ли сегодня у кого-то появится тяга к пикникам, — возразил Кравченко.
— Да, дрянь делишки, — Зверев вытащил из кармана пачку сигарет. — Прошу.
Они отказались.
— Тогда.., с вашего позволения. — Он закурил. А им ничего не оставалось как сесть — видимо, Зверев настроен был на беседу.
— Значит, это вы его, бедняжку, нашли вместе с тем милиционером? — спросил он, выдыхая дым.
— Мы. Сергей первый заметил из машины.
— Он ведь вроде где-то в кустах лежал. Мне парень из розыска сказал.
— Ну, не совсем. Там у вас от задней калитки тропинка ведет к колодцу.
— Знаю. Артезианская скважина. Колодцы в самом начале застройки тут бурили, когда на дачах только-только водопровод проводили. Потом вода ушла, а дырки остались.
— Колодец забит. Вот возле него Шипов и…
— Какой удар для Марины, — Зверев потер рукой подбородок. — Какой страшный удар! Как-то все у нее пошло черной полосой — сначала смерть Стаса, потом у Генриха инсульт — год с сиделками, врачами, потом еще одна трагедия, а теперь вот Андрей умер.
— Простите, а кто такой Стае? — спросил Мещерский.
— Новлянский. Хотя они давно разошлись, отношения у них были самые дружеские. Дети — я имею в виду Лисенка с Петькой — подолгу жили у Марины, она их как родных любит. За границей на ее средства учились: Алиса в Центре киноискусства и режиссуры в Венеции, Петр экономический факультет избрал. Так что на ноги встали с ее поддержкой. А Стае не возражал. У него своих проблем хватало — не до детей было. С женщинами ему после Марины все как-то не везло, пить стал от неустроенности.
Мы с ним иногда встречались в Москве, в ресторане сидели. Жаловался он мне все. А похож был на старого бездомного пса-дворнягу.
— А с другими мужьями вашей сестры вы тоже были знакомы? — Мещерский решил: раз уж этот дубляжник настроен сегодня столь подозрительно общительно (на ответную откровенность, что ли, вызывает?), надо этим воспользоваться. — Я имею в виду…
— Генриха фон Штауффенбаха? Милейший мужик был, — Зверев усмехнулся. — Он наполовину австриец, наполовину швейцарец. Пять языков знал. Но по-русски ни гугу. Они с Мариной дома по-немецки говорили, по-итальянски, по-французски. Смешно так. А жили душа в душу. Ну, естественно, при такой разнице в возрасте он ее .просто боготворил.
— И большая разница?
— Постойте-постойте, да, он ее был старше почти на… тридцать два года. Умер-то восьмидесятитрехлетним.
— Вот что значит альпийский воздух! Наши-то старички в таком возрасте уже кашку манную жуют, а эти горнолыжники из Давоса еще и дела обделывают, и любовь там, и деток, — восхитился Кравченко. — Откуда только силы берутся?
— Кстати, о возрасте. Близкий друг Генриха Энтони Куин — ну естественно, помните «Дорогу» Феллини? Я его, между прочим, дублировал — когда мы встречались в Лугано, старик этому очень смеялся. Так вот, они домами дружили лет сорок. — Зверев закурил новую сигарету. — Так в девяносто три старина Тони вдруг взял и женился на одной молоденькой девице. И у него родился сын. Он звал Генриха с Мариной на крестины в Штаты. Только Генрих уже тогда на коляске, как Рузвельт, передвигался — первый инсульт. Потом второй. В результате паралич. И началось — клиники, санатории, врачи, потом его к искусственному жизнеобеспечению подключили. Считай, трупом пять месяцев под капельницей пролежал. Марина все терпела, хотя страдала ужасно. А как умер — новые неприятности: судебный процесс по наследству, — Зверев прищурился. — Я к ней летал тогда в Италию, в Швейцарию. На суде даже однажды присутствовал — кошмар. Хуже нашего. Адвокаты, совет директоров, юридическая служба компании — ни черта нам, русским, не понятно. Но тревожно.
Да, ребята, лучше быть богатым и здоровым.
«И получить в результате к собственной славе и состоянию капиталы швейцарского магната, — резюмировал про себя Кравченко. — Так попереживать очень даже можно. От такого „кошмара“ мало кто у нас откажется».
— С Андреем Марина познакомилась в момент острого душевного кризиса. Ну помните, Элизабет Тейлор в «Сладкоголосой птице юности»? Та же самая ситуация. Или Вивьен Ли в "Трамвае «Желание». Между прочим, я и эти фильмы на телевидении озвучивал.
— Неужели вы дублировали и таких прославленных актрис? — наивно-ядовито осведомился Мещерский. — Это грандиозно! Значит, ваш голос позволяет вам…
— В «Трамвае» я говорил за Марлона Брандо. — Зверев жестко улыбнулся. — Вы меня с кем-то перепутали'; Сережа. Мой голос, — он сделал особое ударение, — для озвучивания прекрасного пола не годится. К счастью.
— А вы слышали Андрея на сцене? — Кравченко быстро перевел разговор на другую тему. — Он вообще пел в театре или нет?
— За границей — да. Вернее, только начинал петь. Марина в прошлом году — они только-только зарегистрировали брак — устроила ему три выступления в своих концертах. Успех был ошеломляющим. Ну как всегда у нее.
И в Италии о нем заговорили, как о втором Маркези, новом Алессандро Морески.
— Это кто такой, простите? — уточнил Мещерский.
— Ну, это публика все той же оперы. Я пас в этих вопросах, — Зверев нехорошо усмехнулся. — По этому поводу вам Майя Тихоновна лекцию пусть прочтет, она мастерица. — Зверев уходил от объяснений, и стало ясно — громкими именами он, видимо, сыплет просто так, для понта. — А у нас Андрюше все как-то не везло. Новые оперы сейчас почти не ставятся, даже в Большом. А такие, с «изыском», на знатоков, — тем более. В «Геликоне» вон осилили «Орфея», Олег Рябец блеснул и… Мода, конечно, модой, но везде свои сложности. А потом, конкуренция, интриги. Вот Марина и решила профинансировать постановку Штрауса в Малом Камерном — благо деньги теперь свои. А теперь все рухнуло. Все планы ее, все надежды.
Жаль.
Жаль.
— Жаль, — Кравченко кивнул. — Я мало знал Андрея Шипова, но даже с первого взгляда мне показалось, что это был достойный Марины Ивановны человек. Этот парень производил впечатление талантливой, глубокой и обаятельной натуры.
Мещерский воззрился на приятеля: когда тот оставляет свой жуткий жаргон, то изъясняется весьма картинно и витиевато (ну, если опять не валяет ваньку, естественно). Однако даже и тогда строит речь весьма точно бьющей на один, весьма важный эффект.
— Да? Вы так считаете? — Зверев затушил сигарету в пепельнице. — Марине будет дорога такая ваша оценка, но… — Он поднялся, стряхнул пепел с френча. — Но вы действительно очень мало знали этого глубокого, талантливого и обаятельного юношу.
Кравченко молчал.
— Милиция дала какие-нибудь гарантии в том, что убийца будет найден? — спросил Зверев, так и не дождавшись ответа собеседника.
— Кто у нас сейчас дает какие-либо гарантии! — пылко воскликнул Мещерский. — Я попытался спросить прокуроршу, так она даже говорить со мной не стала.
— Сейчас многих убивают. Так нелепо, так жутко.
У нас в студии музыкальный редактор была: замужняя, дети там, внуки уже. Однажды вечером муж позвонил с работы: еду, мол, жди, ужин разогревай. Ждали-ждали, а наутро вызывают в управление милиции, что метро обслуживает (не знаю, как правильно это называется), — Зверев вздохнул. — Мужа опознавать. Кем-то убит — размозжили череп. А что, как… Страшно становится. Господи боже, в какой дикой стране, в каком беспределе полнейшем мы обречены жить! И теперь вот нашей семьи весь этот ужас коснулся. Так, в одночасье, нелепо, так беспричинно…
— Почему же беспричинно? — спросил Кравченко. — Убийства без причины, Григорий Иванович, не бывает.
— Но разве ненормальному нужен повод для того, чтобы кого-то убить?
— Ненормальному? А с чего вы взяли, что Андрей стал жертвой именно ненормального?
— Ну, вы же сами третьего дня говорили за столом об убийстве шабашника, что его убил сумасшедший и что милиция его ищет.
— Ах да, конечно. Я что-то совсем забыл об этом от, расстройства, — Кравченко кротко улыбнулся. — Несомненно, между двумя этими происшествиями существует прямая связь. Вы правы.
— И милиция тоже так считает? — спросил Зверев.
— Откуда же я знаю? Они нас в свои планы и версии, как видите, не очень-то посвящают.
— Но вы же дружите с этим, как его.., он мне говорил свою фамилию — я забыл… С этим энергичным, быстрым, как ртуть, парнем, язык еще у него хорошо подвешен, — Зверев щелкнул пальцами, — с Сидоровым! Он ведь вроде ваш знакомый.
— Мы знакомы недостаточно близко,. — улыбнулся Кравченко. — А это мало значит для таких людей, как этот сыщик.
— Значит, на его откровенность вам рассчитывать не приходится?
— Да господи, с чего вы взяли?
— А я-то болван. — Зверев засмеялся, потом прикрыл рот рукой, оглянулся на дверь и вернул на лицо скорбную мину. — Полночи ведь не спал от любопытства, а? Все думал: хоть вам-то по блату, может, что-то стало известно.
Эх! Это дело, ребята, меня глубоко волнует, — продолжал он уже иным — серьезным и проникновенным — тоном. — Потому что касается моей сестры, человека, которого я очень люблю и уважаю и хотел бы оградить от всяческих несчастий. Понимаете меня?
— Да, — Мещерский кивнул. — Мы тоже многое бы отдали, чтобы облегчить горе Марины Ивановны.
— Спасибо. Сестра будет тронута вашими словами. Ну, извините, если что не так. Идемте вниз. Обстоятельства таковы, что без чашки крепчайшего кофе нам более существовать воспрещается. А может, к кофе и что-то покрепче потребуется добавить.
Внизу в столовой сидели Агахан Файруз, Майя Тихоновна и Алиса. Перед последней стояла початая бутылка джина и пакет с апельсиновым соком. Увидев Зверева, Алиса низко опустила голову. Потом взяла бокал с соком, бутылку и поплелась на террасу. Зверев даже не взглянул в ее сторону. Он отошел к буфету, где теперь воцарилась гигантская черная кофеварка, и, словно заправский бармен, занялся приготовлением кофе.
Файруз застыл, подобно статуе, над тарелкой, где лежали остатки вчерашнего цыпленка. Майя Тихоновна, напротив, беспрестанно двигалась: то садилась, то вставала из-за стола, плыла в гостиную, бесцельно включала там телевизор, выключала, снова возвращалась.
— Не могу, — пожаловалась она басовито. — Все думаю, как она там, милочка моя.
— Марина так и не выходила? — спросил Зверев чуть дрогнувшим голосом.
— Нет. Ночью я слышала, как она все бродит там, бродит. В половине седьмого, утром, попросила, чтобы к ней пришел Егорка. Этот тоже всю ночь не спал. Тут просидел со мной, проплакал. Ну, они вдвоем сейчас там. И никого более она видеть не хочет. О господи, господи, за что нам такая беда? За какие такие грехи? — Майя Тихоновна подперлась мощной дланью. — Коротко наше счастье. Мелькнет и покинет нас навсегда.
Агахан Файруз неожиданно с грохотом отодвинул стул и вышел из столовой, плотно прикрыв за собой дверь.
Женщина проводила его взглядом.
— А вы что же, молодые люди? Ешьте, ешьте. Сегодня день — не дай бог никому такой. На пустой желудок такие дни терпеть — только язву наживать. Давайте ваши тарелки. Без разговоров, ну!
— Майя Тихоновна, а кто такой Алессандро Морески? — спросил Мещерский, желая ну хоть что-нибудь спросить и, быть может, отвлечь эту толстуху от горестных мыслей.
— А-а, этот. Можете в зале взять диск и послушать. Это недавно реставрированная и восстановленная редчайшая запись голоса последнего солиста папской капеллы в Риме. Он умер в начале нашего века, перед Первой мировой. У Мариночки обширная коллекция редких записей.
Есть настоящие жемчужины. — Майя Тихоновна с тяжким вздохом потянулась за кексом с изюмом. — Она ее в Италии начала собирать. Любимые вещи с собой всюду возит.
Слушает.
— А Морески был кастрат? — спросил Кравченко.
— Солист папской капеллы — в те времена, естественно, да. Его голос производит на меня лично не очень приятное впечатление. В нем нет души, одна виртуозная техника.
— Нам сказали, что Андрея в Италии принимали как нового Морески, — осторожно заметил Мещерский.
— Да, он имел определенный успех. Но не забывайте,:
Андрюша пел в концертах Марины. Вместе с Мариной, той, которую в Италии критики называют La Divina — Божественная. А таким титулом могли похвастаться лишь титаны — Мария Каллас, Джоан Сазерленд, Патти, Фаринелли. На вечере в Римской опере присутствовал папский двор, сам Берлускони был. Море цветов, овации. Марина специально для премьера спела арию Далилы, и театр едва не обрушился от восторга. Ах, если бы вы только видели!
Я плакала как ребенок! А потом они с Андреем спели арию Оберона из «Сна в летнюю ночь». Что тут началось!
— Дуэтом пели? — поинтересовался Мещерский.
Майя Тихоновна снисходительно улыбнулась.
— Эту партию обычно поет меццо-сопрано, но написана она Бриттеном для редчайшего мужского голоса. И когда в концерте публика имеет счастье сравнить оба исполнения — мужское и женское, — сами понимаете: знатоков хлебом не корми, дай послушать. Впрочем, у нас в этом мало кто толк понимает. Это забава для тонких ушей.
В Италии их, видимо, больше.
— Мы поняли, что на такие голоса, каким обладал Шипов, сейчас в мире мода, — заметил Кравченко.
— Вы правильно поняли. Сейчас идет определенная волна — воскрешается музыка барокко. А к моде все прилагается: успех, известность, деньги, первоклассные постановки, интерес публики. Недавно одного нашего русского сопрано пригласили на юбилей принца Эдинбургского — сами понимаете, каков уровень, — Майя Тихоновна горделиво вздернула подбородок, словно это она спела в Букингемском дворце. — Андрея тоже ждало яркое будущее, с его-то голосовыми данными… И если бы только не… Господи, вот горе-то! Какое горе!
— А вы давно знакомы с Мариной Ивановной? — сочувственно полюбопытствовал Кравченко.
— Пятнадцать лет без малого. Сейчас, после смерти моего мужа, мы даже ближе, чем когда-либо.
— Ваш муж был тоже музыкант?
— Мой муж был скряга, скандалист, пьяница, но.., поверьте, юноши, на слово — фантастический жеребец. Я ему все, подлецу, за это прощала. Все — до капельки. Влюблена была как кошка до самой последней минутки. Бегала за ним — от всех его бесчисленных шлюшек отрывала чуть ли не силой. Словом, не давала покоя, как вон наша Лиска Князю Таврическому не дает.
— Таврическому?
— Это мы Гришу так зовем между собой по-домашнему, — Майя Тихоновна покосилась на дверь — после приготовления кофе Зверев ушел из столовой, захватив с собой несколько сандвичей на тарелке. — Как Потемкина.
Хорош собака. И с годами только лучше делается. С мужчинами так бывает. У них ведь разница с Мариной восемь лет, а ему больше тридцати девяти не дашь, правда?
— А у него есть семья?
— Они с Мариной одного поля ягоды: браки, браки, детей вот только что-то не видно. Он и сейчас с какой-то живет. Какая по счету, сказать затрудняюсь. Но значительно его моложе — девочка прямо совсем: вроде журналистка, а может, и путанка какая. Только недолго ей им владеть. Мы с Шурой думали, что здесь уж на этот раз у наших все сладится и… Впрочем, вам это, юноши, наверное, неинтересно.