– Не стоит нам сидеть здесь, – проронила она, напоминая, что мы все равно под прицелом десятков пар глаз. – Как ты думаешь?
– Это тебя бы в президенты, – ответил я.
Она не стала дожидаться, пока я открою ей дверцу, вышла сама, уверенная и самостоятельная женщина, в самом деле способная управлять не только собой, но и обстоятельствами, я подхватил ее под локоть и повел по ступенькам в здание.
Охрана делала вид, что их нет, что они просто камни, и все по дороге застывали, пока я вел эту женщину, не имеющую допуска в самое сердце России, Кремля и даже имортизма.
Александра взглянула стеклянными глазами, я провел Таню в свой кабинет и плотно прикрыл дверь. Она остановилась, осматриваясь, здесь многое изменилось за последние дни: начали появляться роскошные вещички, то ли из Государственного музея, то ли обворовали Пушкинский, надо велеть раз и навсегда, чтобы прекратили. Величие создается не этими вот позолоченными или пусть даже золотыми штуками, хотя имитируется – и довольно успешно! – да, часто.
– Обустраиваешься, – проговорила она тихо.
– Без тебя – пустыня, – ответил я.
От нее пахло чисто и невинно, наверняка задействованы самые высокие технологии для создания такого запаха, а потрудились химики в ранге академиков… но пахнет в самом деле нежно, зовуще, как будто это четырнадцатилетняя Наташа Ростова, а не современная уверенная в себе женщина, для которой трахаться с мужчинами что сделать глоток кока-колы.
Ее теплые карие глаза, участливые и добрые, смотрели на меня с грустью и любовью. Коротко подстриженные волосы красиво обрамляли милое личико, пухлые губы стали еще ярче, наливаясь жарким огнем.
Я наклонился к ее губам, она порывисто отстранилась, сама устыдилась своего жеста, сказала нервно:
– Извини, я очень спешила успеть к своей свекрови. У нее опять приступ, а никто не может их снимать, кроме меня… Она говорит, что у меня аура. Словом, что-то целебное от меня. Не знаю, я ничего не чувствую, но если она верит, если ей это помогает… Я что-то не то говорю? Я такая растерянная, я иногда сама не понимаю. Что говорю… И вообще, все так запуталось, что я просто не знаю… Мой психоаналитик говорит, что у меня сбой в гормональном балансе, но это брехня, у меня с гормонами всегда в порядке, сам знаешь… хоть я теперь ни с кем, вот такая дура…
Она разволновалась, говорила торопливо, сбивчиво, выбалтывала те глупости, что совсем ни к селу ни к городу, большие карие глаза стали совсем встревоженными, а затем и вовсе жалобными.
– Да-да, – сказал я как можно теплее, – у тебя с гормонами… Таня, ну иди же сюда. Или что-то случилось?
Она посмотрела на меня непонимающими глазами, а потом как будто ухватилась за соломинку, выпалила:
– Да!
– Что, что случилось?
– А ты… ты меня не поздравил с днем рождения!
Я растерялся:
– Что?.. А-а…
– Вот тебе и «а-а», – сказала она с превеликой обидой, мне даже показалось, что в глазах блеснули слезы. – Всем дарят цветы, конфеты, всяких там игрушечных мишек, а ты даже… и после этого еще говоришь, что любишь?
Я поспешно ухватил ее, прижал к своей груди. Она некоторое время противилась, как же, женская обида, но я удержал, хотя и чувствовал, что ее холодок не растопил.
– День рождения, – сказал я, – это когда было?.. Да, помню, помню… Да, людям нужен праздник, нужна красная дата в календаре. Или хотя бы просто дата, которую обведут красным карандашом. Или фломастером. И будут к этой дате готовиться, покупать подарки, а в этот день не будут… по крайней мере постараются быть приветливыми и заботливыми со своими женщинами. Во всяком случае, постараются хотя бы не обижать. Но как мне, как мне выделить эту дату, когда я и так тебя люблю и люблю безмерно? Когда никакие даты в календаре, установленные в качестве официальных праздников по стране, не могут меня сдвинуть в ту или другую сторону?
Мой голос вздрагивал, я сам чувствовал в нем обиду, еще большую, чем у нее, хотел остановиться, как же: несерьезно, смешно даже, двое взрослых и неглупых, очень даже неглупых людей меряются обидами, но эта обида сама говорила во мне, поднималась из глубин моей совсем не имортальей сути, отпихивала локтями разумные доводы и говорила, говорила, жаловалась…
Таня перестала вздрагивать, затихла, я чувствовал, как наконец-то прислушивается, что вообще-то непросто, обычно слушаем и слышим только себя, а ее ладони на моей груди перестали упираться, я прижал ее крепче, и она прильнула вся, всем телом и, как я ощутил, всей своей сутью.
– Извини, – проговорила она наконец совсем тихо. – Это я так… нервничаю, завожусь на ровном месте… Не знаю, что со мной творится. У вас, мужчин, проще…
– Чем же проще? – спросил я с болью.
– У вас – работа.
– Как видишь, одной работы не хватает!
– Но ты же… имортист?
– Я тоже так думал, – ответил я. – А теперь получается… нет, все равно я не потомок Хама. Я имортист, а то, что я не могу жить без тебя, значит лишь, что любовь нам, высшим, необходима. Нам – любовь, дочеловекам – секс, каждому да воздастся свое, от каждого да потребуется тоже свое…
Она отстранилась чуть, вскинула лицо с блестящими дорожками слез. Губы тронула горькая улыбка.
– Добавляешь новую строчку в свой Устав Имортиста?
– Мы все время его пополняем. И еще долго будем пополнять. При всей ясности целей имортизма всегда найдутся умельцы, что истолкуют неверно. Таких, понятно, будет больше. Лишь треть из них – дураки, хоть и с дипломами, а две трети – хитрецы, что спешно начнут приспосабливать высокое учение для своих мелких хамских целей.
Она прижалась ко мне, тихая и ласковая, я умолк.
ГЛАВА 6
Вечером, когда рабочий день закончен, давно закончен, ночь на дворе, я в своем кабинете разбираю файлы и бумаги, на завтра – трудный день, на послезавтра – еще труднее, а потом вообще кошмары какие-то, из-за неплотно прикрытой двери вроде бы голоса. Я нажал клавишу вызова, поинтересовался:
– Александра, это кто там засел у тебя? Почему не знаю?
– Ваши, – ответила она, ничуть не оробев от моего нарочито грозного окрика. – Инициативная группа. Или Высший Совет…
– Но я слышу вроде бы голос Романовского…
Она сдержанно улыбнулась:
– Ну как же без него! Он как-то быстро вошел в вашу группу. Я имею в виду господ Вертинского, Седых, Тимошенко… Дружат с ним и силовики. Иногда ссорятся, потом снова дружат.
Я взглянул на часы, охнул:
– Они что, ждут приема?
– Нет, господин президент.
– Почему не гонишь домой?
– А им лучше работается, когда они вот так, как термиты, голова к голове.
Я приоткрыл дверь, атмосфера в приемной Александры, я бы сказал, скорее богемная, чем брейншторминговая: галстуки распустили, а то и пиджаки сбросили, за вторым столом над бумагами трудятся в поте лица только Вертинский и Седых, Тимошенко ходит взад-вперед и, кряхтя, ощупывает обеими руками поясницу, отведя назад локти и страдальчески искривившись, а Романовский по-барски расположился в стратегически удобно поставленном кресле, все перед ним как на сцене, а он – режиссер, когда грозный, а когда ну прямо донельзя милостивый.
В руке у него листок бумаги, взгляд скользит по строчкам, меня не заметил, хотя дверь напротив, голос звучит с привычным ленивым пренебрежением:
– На это никто не пойдет, дражайший Богдан Северьянович, поскольку тупых не убедить ни в чем, на то они и тупые. Типа еще более дражайшего господина Седых, который сволочей видит за океаном постоянно, есть такая болезнь, дальнозоркость, когда вблизи ни хрена не видно, а вдалеке что-то смутно проглядывает, наверняка какая-нибудь сволочь.
Тимошенко суетливо возразил:
– Но меня-то вы почти убедили!.. Вы, так сказать, рискнули даже репутацией министра культуры, вступившись за неизвестного вовсе поэта…
Романовский произнес еще ленивее:
– Когда это я боялся за свою репутацию? Боязнь за репутацию есть доказательство несостоятельности последней. На реноме свое мне плевать. Мнение, ежели не лень, могу высказать по поводу любого произведения искусства. А известное оно или неизвестное… Да и знай я, что это были вы, разве я сказал бы иначе? Все равно по одному стихотворению судить трудно. По-моему, у автора есть талант, какой величины – судить не берусь, по одному стихотворению судить, и так далее. Дали б мне еще одно, о другом и другим размером, – сказал бы точнее. Кажется, это стилизация, и кажется, финала Серебряного века, и, судя по тому, что там какие-то перепевы есть Ахматовой—Цветаевой, автор, наверное, женщина. Но не уверен. Ах да, простите великодушно… Есть очень смутная вероятность, что это действительно какой-то Серебряный век, но сомнительно. Все-таки в Серебряном веке… как-то… ужи эти, в смысле уж, в глаза так не бросались… Так что, наверное, недавнее. Хотя давайте-ка его сюда, я пересмотрю, может, я чего не так помню.
Я шелохнулся, меня заметили, поднялись, как школьники, но с такой же школьно-бунтарской неохотой, я буркнул «вольно», взял стул и подсел к столу. Седых тут же подсунул черновик проекта реорганизации финансирования научных исследований, я принялся просматривать, а за спиной журчал барский говорок министра культуры:
Я шелохнулся, меня заметили, поднялись, как школьники, но с такой же школьно-бунтарской неохотой, я буркнул «вольно», взял стул и подсел к столу. Седых тут же подсунул черновик проекта реорганизации финансирования научных исследований, я принялся просматривать, а за спиной журчал барский говорок министра культуры:
– Вот эта строка у вас вообще прелесть… Мне нравится слово «стремглав». Я люблю слова, которые решительно ничего в наше время не означают. Вроде бы стремглав – это быстро. Далее не уточняется. Крепко сжав, а не сжимая – сначала сжала, а потом ка-а-ак вылетит! Стремглав. При этом она на ходу выхватывала стрелу. Вылетая стремглав. Летит и выхватывает. До этого сжав маленький лук. Вылетает, стало быть, из хижины… кстати, описания хижины нет. Упущение! Предполагается африканского типа, двадцатого века, с соломенными крышами, как в боевике с Бельмондо… правда, там крыльцов… крыльцев… нету. И замирает на крыльце. То вылетает, то замирает. Вылетание стремглав, стало быть, способствует такому вот замиранию, инерция, стало быть, слабая, а значит, стремглав – это быстро, но не очень. Замирая, она успевает растеряться и присвистнуть. Это не женщина. Это суперженщина. Если она, намерившись, сжав, вытаскивая, собирается всех мочить, и все это стремглав, то, пока трех не укокошит, не остановится… замирая и присвистывая, – а эта остановилась. Обычные женщины не умеют мгновенно перестраиваться. Когда их заставляют это делать, они, как правило, очень скандалят и произносят неприличные слова…
Я оглянулся, Романовский умолк, Тимошенко перестал бродить, оба уставились на меня вопрошающе. Я сказал сварливо:
– Так вот как вы проводите драгоценное государственное время?
Романовский вскочил, вытянулся:
– Обед, господин президент!
Я поинтересовался в недоумении:
– Где?.. В Гватемале?
– В России обед не еда, – напомнил Романовский, – а время дня. Тьфу, я имел в виду, это в Бразилии сейчас обед, а у нас время вроде бы потехи. Или она только на час?
– Нет у нас ни часа, – возразил я сурово. – Забыли о происках мировой закулисы? Надо бдить, а также тащить и не пущать. А вы стишки обсуждаете!
Романовский морщился, эти слуги вечно перевирают непонятные им слова высшего света, объяснил великосветским тоном:
– Я этим неучам объяснял, что я не считаю, что люди, не умеющие грамотно писать, имеют право на публичное выражение своих мыслей в статьях. Поскольку грамотно писать научиться может каждый, невелика наука. И в безграмотности я вижу только одно – безнадежно-беспробудное хамство. Мол, и так сойдет, посмотрите, чего я тут удумал. Для имортиста это недопустимо, хоть он и трижды лауреат Нобелевских премий по математике, а формулами может описать… во слово!.. всю Вселенную.
Он передохнул, давая возможность вставить слово, но они смотрели, как сурки на большого толстого змея, и он продолжил:
– Я также не считаю, господин президент, что можно наезжать на христианство походя, ничего о нем не зная, в статье, которая не имеет к нему отношения. Позвольте вам лично, Богдан Северинович, в присутствии президента напомнить, что сегодняшней вседозволенностью в брехании цивилизованный мир косвенно обязан именно христианству. Попробуйте невинно наехать на ислам в мусульманской стране! Как христианин, владеющий пером, я считаю своим первостепенным долгом защищать христианство в меру своих сил и возможностей. И этот свой долг, защиту христианства – кто как может, я считаю понятием, во многие миллионы раз более важным, чем все вопросы, затронутые человеком, написавшим вышеупомянутую статью, вместе взятые.
Вертинский и Седых переглянулись, разом посмотрели на меня. Я кивнул успокаивающе, Романовский на то и поэт, чтобы перегибал палку, а под христианством он имеет в виду совсем не то, что подразумевает папа римский. Он пока не хочет признаваться, но его христианство – имортизм чистейшей воды, к которому Романовский пришел сам, только не отгранил, не вычленил из других образов, не сформулировал, но уже живет по его неписаным законам.
– Все это здорово, – сказал я, – а что с реорганизацией телевещания?
Романовский поскучнел, сказал уныло:
– Господин президент, это же брехня, что умного много, а хорошего мало! Умного как раз кот нарыдал. Всякий раз убеждаюсь, когда пробую заменить эти дурацкие ток– шоу… Но чем? Пока что запустили по всем каналам старые умные фильмы. Еще две недели продержимся. От силы – месяц. А потом? «Лебединое озеро» крутить? Так народ на вокзалы ломанется, решит, что у нас опять, а то и снова переворот за переворотом. Остальных из бомбоубежищ не выколупаешь. Ждут, когда Америка бомбить будет. Теперь же все демократы прячутся. Я набросал вот за время обеда… в самом деле, хорошее слово!.. кое-какие изменения…
Волуев взял из его руки листок, всмотрелся, сказал раздраженно:
– Как курица задней лапой!.. Что-то у вас почерк дрожит, Владимир Дмитриевич! Так и печень посадить можно.
– Почерк не может дрожать, – ответил Романовский покровительственно. – Почерк есть устоявшаяся манера выводить буквы на бумаге. По этой же причине не может дрожать произношение, цвет волос и глаз и размер ноги. Ах милая, как дрожит твой размер ноги!.. Вы буковки читайте, буковки, а не любуйтесь на хореографию моего изящного письма. Хотя понимаю, в моем почерке есть талант и великого художника…
– Как Нерон, – буркнул Волуев. – Вы хоть в Бога-то верите?
Романовский изрек:
– Все люди рождаются с инстинктом верить, то есть неверующих не бывает в принципе. Но выбор велик. Можно верить в то, что Бога нет. Можно в коммунизм, феминизм, счастье для человечества в розоватом от умиротворенного пищеварения генетиков будущем, в науку, в искусство, во власть и так далее. Все эти поверья создают у человека иллюзию понимания Вселенной, то есть выстраивают для него некую индивидуально подогнанную систему мировосприятия, которая никогда ни к чему особенно выдающемуся не приводит. Христианство же действительно включает в себя абсолютно все представления о Вселенной, доступные человеку в его земной ипостаси. То есть все остальное просто глупо. Раньше это было менее заметно, но в наше время уж действительно – имеющий уши да слышит, имеющий очи да лицезреет. И еще короче, об одном уточнении. Вера в науку, власть и так далее, то есть вера атеистическо-материалистического толка, тоже вышла из христианства, в том виде, в каком оно сегодня есть. Эта вера примитивна, она для особо ленивых, кому неинтересно мозги напрягать.
Тимошенко с великой охотой возразил:
– Не только. Вот наш президент доказывает, что это от молодости.
Романовский повернулся ко мне:
– Молодости? А-а, в смысле, молодость, вне зависимости от возраста?.. Вежливый эвфемизм, чтобы дурака называть не дураком, а человеком, мыслящим по своим стандартам?.. Или даже – нетрадиционно мыслящим по аналогии с нетрадиционными ориентациями? Согласен, согласен…
Он произнес это с таким раздражающим высокомерием, словно делал мне агромаднейшее одолжение, временно признавая во мне двуногое, с коим стоит иногда общаться. Я смотрел на помрачневших Седых и Вертинского, веселился втихую, понимая их растущее раздражение.
– Ладно, перестаньте, – сказал я успокаивающе. – Если уж на то пошло, то потребность человека в разговоре с Богом действительно не исчезнет никогда. Потому имортизм немыслим без веры в ждущего их на краю Вселенной Бога, в неустанном движении к нему, в самосовершенствовании, ибо в этом и есть Его воля, Его надежда, Его страстное желание. У человечества есть Цель!.. А без Цели оно даже не человечество, а стадо разумных баранов, что умеют говорить, создавать компьютеры, пользоваться Интернетом, а завтра они же поставят алтари языческим богам Терабайту и Терагерцу, начнут приносить кровавые жертвы, окропляя кровью младенцев и девственниц суперкомпьютеры…
Тимошенко зябко передернул плечами:
– Ну, господин президент, вы и ужаснивец!
– Да, – сказал Седых невесело, – сейчас это нелепо, но завтра может случиться, если в обществе нет таких великих ориентиров. А у нашего общества, признайтесь, помимо имортизма, ориентиров нет вообще. Так, простой тропизм, как у простейших…
На время настала пауза, все затихли, а я с огромной силой вдруг ощутил, что, в самом деле, все есть Бог: звезды, планеты, время, пространство, люди, рыбы, атомы, все создано по единым законам, и законы морали абсолютно подобны законам физики и точно так же отражают реальность. Все во Вселенной наполнено гармонией, мы знаем прекрасно, что будь Солнце чуть теплее или холоднее, тяжелее, легче – жизнь на Земле была бы невозможна. Все живет в дивной гармонии, созданной Творцом…
…и только человек в состоянии всю эту гармонию нарушить! Казалось бы, странно: Творец создал мир гармоничным, а человек… гм… негармоничен?.. Или негармоничен сам Творец, ведь человек по его образу и подобию? Дело в другом: только человека создал по образу и подобию, а это значит, со способностью творить, создавать, что, конечно, включает в себя и способность разрушать.