— Но ведь вы на него зла не держите?
— Нет, признаться, мне даже жаль, что я так вспылил.
— Ну и хорошо, я все беру на себя, — успокоил его Дез Эрми. — Я сам пойду к нему, договорились?
— Ладно.
— На этом мы вас оставляем, вам пора ложиться, ведь завтра на рассвете вы уже должны быть на ногах.
— Мне вставать в полшестого, звонить к заутрене. А потом могу снова лечь, если захочу, в следующий раз я звоню лишь без четверти восемь — всего несколько раз во время службы. В общем, не надорвешься!
Дюрталь хмыкнул:
— Если бы мне пришлось вставать в такую рань!
— Дело привычки. Ну что, на посошок? Нет? Точно? Тогда пошли!
Каре зажег фонарь, и они, дрожа, двинулись гуськом по обледенелым ступенькам темной винтовой лестницы.
ГЛАВА VI
На следующий день Дюрталь проснулся раньше обычного. Не успел он открыть глаза, как перед его внутренним взором промелькнула, словно в ужасной сарабанде, вереница сатанинских обществ, о которых говорил Дез Эрми. Множество паясничающих мистиков, которые вставали на голову и молились, скрестив ноги. Дюрталь зевнул, потянулся, посмотрел на оконные стекла, разрисованные узорами из инея. Потом быстро засунул руки под одеяло и устроился поудобнее на кровати.
«Самое подходящее время, — подумал он, — сидеть дома и работать. Сейчас встану и разожгу огонь. Ну же… Смелее…» Однако вместо того, чтобы отбросить одеяло, он подтянул его еще выше к подбородку.
— Да, знаю, тебе не нравится, когда я долго нежусь в постели, — обратился он к коту, который, растянувшись на стеганом одеяле у его ног, не спускал с него глаз с расширенными черными зрачками.
Это ласковое и преданное животное могло быть хитрым и упрямым, оно не допускало никаких хозяйских прихотей, никаких отступлений от заведенного порядка, требовало, чтобы они всегда вставали и ложились в одно и то же строго определенное время. Когда кот бывал недоволен, в его угрюмом взоре мелькали сердитые искорки.
Если Дюрталь возвращался раньше одиннадцати, кот ждал его у двери в прихожей, точил когти о деревянные поверхности и начинал мяукать прежде, чем Дюрталь входил в комнату; потом он обращал к нему томные золотисто-зеленые глаза, терся о ноги, запрыгивал на мебель, а при приближении хозяина поднимался на задние лапы, словно маленькая лошадка, и дружески толкал его головой. Если Дюрталь возвращался после одиннадцати, кот уже не встречал его, и лишь когда хозяин подходил к нему, он поднимал голову, выгибал спину, но не ласкался. Если же паче чаяния время было совсем позднее, кот не двигался с места и недовольно ворчал, когда хозяин позволял себе погладить ему голову или почесать шею.
В это утро хозяйская лень рассердила кота, он улегся на кровать, надулся, потом, подкравшись, уселся рядом с лицом Дюрталя и уставился на него с нарочитой свирепостью, давая понять, что хозяину пора убраться и оставить ему теплое местечко.
Дюрталя забавлял этот маневр, и он, не двигаясь с места, в свою очередь воззрился на кота. Это был самый обыкновенный беспородный кот, который, впрочем, выглядел весьма необычно — пушистый, наполовину рыжеватый, как зола от лежалого угля, наполовину серый, словно волос новой половой щетки. Местами его покрывали маленькие белые пятна, похожие на хлопья, вьющиеся над угасшими головешками. Кот казался огромным — настоящий хищник с равномерными темными полосами, которые черными браслетами окаймляли мощные лапы и удлиняли глаза двумя большими, чернильного цвета изгибами.
— Несмотря на твой брюзгливый характер, упрямый нрав и нетерпимость, ты все же кот славный, — вкрадчивым тоном, чтобы умаслить животное, сказал Дюрталь, — и потом, я довольно долго делюсь с тобой самым сокровенным. Ты мой наперсник, этакий рассеянный снисходительный исповедник, который, ничему не удивляясь, отпускает мысленные грехи, в которых сознаешься, чтобы без особых хлопот очистить душу. В этом вся твоя жизнь, ты даешь выпустить пар одинокому холостяку — вот я и окружаю тебя вниманием и заботой. И все же довольно часто, как сейчас, например, ты со своим недовольством бываешь невыносим.
Кот продолжал смотреть на хозяина и, навострив уши, старался уловить смысл слов по интонациям. Он, безусловно, сообразил, что Дюрталь не расположен покидать постель, и водворился на прежнее место, на этот раз повернувшись к хозяину спиной.
— Однако мне надо заняться Жилем де Рэ, — уныло заключил Дюрталь, бросив взгляд на часы.
Он спрыгнул с кровати и потянулся к брюкам, меж тем как кот не заставил себя долго ждать — вскочил, быстро перебежал по постели и свернулся клубком в теплых простынях.
Ну и холодище! Дюрталь натянул вязаную кофту и пошел в другую комнату затопить камин.
— Эдак и простудиться недолго, — буркнул он. Хорошо еще, его жилище быстро согревалось, так как состояло всего лишь из прихожей, крошечной гостиной, маленькой спальни и достаточно просторной туалетной комнаты. Вся эта квартира на пятом этаже с окнами, выходившими в светлый двор, стоила Дюрталю восемьсот франков в месяц.
Обставлена она была без всякой роскоши; в маленькой гостиной Дюрталь устроил рабочий кабинет, заставив стены шкафами из черного дерева, забитыми книгами. Большой стол у окна, кожаное кресло, несколько стульев. Простенок над камином вместе с доской он задрапировал от потолка до туалетного столика старинной материей, а вместо зеркала приладил старую, нарисованную на дереве картину, где на фоне искусно выписанного пейзажа, в котором голубое отливало серым, белое — рыжим, а зеленое — черным, был изображен коленопреклоненный отшельник в шалаше, а рядом с ним — кардинальская шапочка и пурпурная мантия.
А вокруг этой сцены, детали которой тонули в беспросветном мраке, были представлены эпизоды из жизни святого, которые надвигались один на другой, громоздя по периметру черной дубовой рамы миниатюрные фигурки и карликовые домики. В одном месте святой, имени которого Дюрталь так и не выяснил, переплывал в лодке через излучину реки с плоской водной поверхностью металлического цвета, в другом — святой величиной с ноготок бродил по деревням и исчезал во тьме, а выше появлялся вновь — в пещере, на Востоке, с верблюдами и тюками; потом он снова терялся из виду и после более или менее долгой игры в прятки возникал еще более крошечным, чем прежде, — один, с посохом в руке, с мешком за плечами, он поднимался к строящемуся собору.
Это была картина неизвестного художника, старого голландца, перенявшего некоторые краски и приемы мастеров Италии, где он, возможно, побывал сам.
В спальне стояли большая кровать, пузатый комод, кресла, на камине — старинные часы и медные подсвечники; на стене висела прекрасная репродукция с картины Боттичелли из берлинского музея: печальная и сильная, такая домашняя и страдающая Дева Мария, которую окружали ангелы, томные юноши со скрученными, как канаты, свечами, кокетливые девушки с длинными волосами, усеянными цветами, соблазнительные пажи, с вожделением взирающие на простершего в благословении руку Младенца Христа, стоящего около Марии.
Далее висел гравированный Куком эстамп Брейгеля «Девы мудрые и девы неразумные», небольшое панно, разделенное посередке спиралевидным облаком, с двумя раздувшими щеки ангелами по углам; засучив рукава, ангелы дули в трубы. В центре же облака — еще один ангел с просвечивающим через помятое платье пупком и бумажным свитком с евангельским стихом «Ecce sponsus venit, exite obviam ei»[7]. А под облаком с одной стороны — мудрые девы, добрые фламандки, разматывают лен и с пением псалмов при свете зажженных ламп вертят свои прялки; с другой — неразумные девы: четыре веселые кумушки, взявшись за руки, водят на лугу хороводы, а пятая, около пустых ламп, играет на волынке, отбивал такт ногой. Над облаком те же пятеро мудрых дев, тонких, прелестных, нагих, потрясая возжженными светильниками, поднимаются к готической церкви, на пороге которой их встречает Христос, меж тем как неразумные девы, тоже нагие, с блеклыми волосами, тщетно стучат в закрытые ворота, держа погасшие светильники в усталых руках.
Дюрталь любил эту старинную гравюру, где от нижней сцены веяло тихим уютом, а от верхней — блаженной наивностью примитивов. Здесь как бы соединялись на одной картине в облагороженном виде искусство ван Остаде и искусство Тьерри Бутса.{30}
В ожидании, пока раскалится решетка, на которой потрескивал уголь, уже начинавший шипеть, как нагретое масло, Дюрталь уселся за письменный стол и занялся своими заметками.
«Итак, — думал он, скручивая папиросу, — мы добрались до того места, как наш добрейший Жиль де Рэ приступает к Великому Деянию. Нетрудно предположить, что он приобрел кое-какие познания в способах превращения металлов в золото.
В ожидании, пока раскалится решетка, на которой потрескивал уголь, уже начинавший шипеть, как нагретое масло, Дюрталь уселся за письменный стол и занялся своими заметками.
«Итак, — думал он, скручивая папиросу, — мы добрались до того места, как наш добрейший Жиль де Рэ приступает к Великому Деянию. Нетрудно предположить, что он приобрел кое-какие познания в способах превращения металлов в золото.
Уже за столетие до его рождения алхимия достигла больших высот. К тому времени адепты тайных учений изучали труды Альберта Великого. Арнольда из Виллановы, Раймонда Луллия. Ходили по рукам и рукописи Николя Фламеля.{31} Не приходится сомневаться, что Жиль, который был без ума от необычных книг и редких документов, приобрел их. Добавим, что в то время еще оставались в силе указ Карла V, запрещавший под страхом тюрьмы и виселицы работы по трансмутации металлов, и булла “Spondent pariter quas non exhibent”, в которой Папа Иоанн XXII метал громы и молнии против алхимиков. Книги запретили, тем больший соблазн был их достать. Конечно, Жиль долго их изучал, но от изучения до понимания — путь немалый.
На самом деле книги эти содержали самую невероятную абракадабру — сплошные аллегории, забавные и замысловатые метафоры, бессвязные символы, путаные притчи, зашифрованные загадки. Вот хотя бы эта книга», — подумал Дюрталь, взяв с одной из полок манускрипт, который представлял собой не что иное, как Аш-Мезареф иудея Авраама и Николя Фламеля, восстановленный, переведенный и прокомментированный Элифасом Леви.{32}
Книгу одолжил ему Дез Эрми, откопавший ее как-то в старых бумагах.
В ней якобы приводится рецепт Философского камня, великого эликсира, представляющего собой концентрированную вытяжку и тинктуру. «Не очень-то понятно», — отметил про себя Дюрталь, перелистывая разукрашенные рисунки пером, на которых в реторте, под заголовком «Химическое совокупление», был изображен зеленый лев, уткнувшийся головой в лунный серп. В других склянках были голуби, одни поднимались к горлышку, другие опускали голову ко дну в черную или всю в золотисто-карминовых волнах жидкость, иногда белую и покрытую чернильными пятнами с лягушкой или звездой на дне, иногда тускло-молочную или горящую пламенем, как пунш.
Элифас Леви тщился объяснить, что значат эти птицы в ретортах, но рецепта великого чудодейственного состава не приводил.
По своему обыкновению, он поначалу принимал торжественный тон, утверждая, что собирается раскрыть великие тайны, но в самый последний момент замолкал под тем неотразимым предлогом, будто ему грозит гибель, выдай он столь ужасающие секреты.
Подобная нехитрая уловка помогает нынешним беднягам оккультистам маскировать свое полное невежество. «В общем, все ясно», — подумал Дюрталь, захлопывая манускрипт Николя Фламеля.
Герметические философы открыли — а после долгого глумления современная наука признала их правоту, — что металлы — это сложные вещества сходного строения. Отличаются они друг от друга лишь различными соотношениями компонентов, и, следовательно, с помощью агента, изменяющего это соотношение, можно превращать одни металлы в другие, преобразовывать, к примеру, ртуть в серебро, а свинец — в золото.
Таким агентом является Философский камень, ртуть, но не обычная ртуть, в которой алхимики видят лишь недозревшую сперму металла, а философский Меркурий, именуемый также Зеленым львом, Змеем, Молоком девственницы, Понтийской водой.
Однако состав этого Меркурия, этого Камня мудрецов так никогда и не был найден, хотя именно его с таким упорством искали в Средневековье и Возрождение, искали во все времена, включая наше.
«И что только при этом не пробовали, — думал Дюрталь, роясь в своих записях. — Мышьяк, обычную ртуть, олово, купорос, различные селитры, сок пролески, чистотела, портулака, внутренности голодных жаб, человеческую мочу, менструальные выделения, женское молоко!»
Значит, и Жиль де Рэ должен был пуститься на поиски сокровенного Камня. Само собой разумеется, один в Тиффоже, без помощи посвященных, он был не в состоянии успешно проводить свои изыскания. В то время центром оккультных наук была Франция, Париж, где алхимики собирались под сводами собора Нотр Дам и изучали тайнопись «Убийства младенцев» и портала Сен Жак де ла Бушери, на котором Николя Фламель перед смертью изобразил с помощью каббалистических знаков процесс приготовления пресловутого Камня.
Маршал не мог там побывать, дорогу в Париж ему преграждали английские войска. Он предпочел самый простой выход: призвал знаменитейших алхимиков с юга Франции и, не жалея расходов, перевез их в Тиффож.
Если верить дошедшим до нас документам, он распорядился соорудить печь для алхимических опытов, так называемый атанор, купить штативы, тигли, реторты. В одном из крыльев замка он устроил лаборатории, заперся там с Антонием Палернским, Франсуа Ломбардским, парижским ювелиром Жаном Пти и дни и ночи напролет занимался с ними творением Философского камня.
Но ничего не получилось. Испробовав все средства, эти философы исчезают, но на их место сбегаются новые советчики и адепты тайных наук. Они прибывают со всех концов страны — из Бретани, Пуату, Мэна — одни и в сопровождении чернокнижников и колдунов. Жиль де Силле, Роже де Бриквиль, родные и приятели маршала рыщут по окрестностям в поисках нужных людей, а священник его домовой церкви Евстахий Бланше отправляется в Италию, где алхимиков хоть пруд пруди.
Тем временем Жиль де Рэ не отчаивается и продолжает свои опыты, которые, однако, не приносят успеха. В конце концов он начинает думать, что маги правы: ни одно открытие невозможно без помощи Сатаны.
И вот однажды ночью с магом из Пуатье Жаном де ла Ривьером Жиль идет в лес, что рядом с Тиффожским замком. Вместе со своими слугами Анриэ и Пуату он остается на опушке, а маг углубляется в чащу. Ночь стоит душная, безлунная. Жиль нервно вглядывается во тьму, прислушивается к гнетущему безмолвию равнины; его спутники испуганно жмутся друг к другу, вздрагивают и перешептываются при малейшем шорохе. Внезапно раздается тревожный крик. После некоторого колебания они на ощупь пробираются в чащу и замечают в неверном свете измученного, дрожащего, с блуждающим взглядом ла Ривьера и рядом с ним фонарь. Жан де ла Ривьер шепотом рассказывает, что дьявол явился ему в виде леопарда, но прошел мимо, ничего не сказав и даже не взглянув на него.
На следующий день маг бежит, но на смену ему заступает другой, алхимик по имени Дюмесниль. Он требует, чтобы Жиль подписал кровью обязательство отдать дяволу все, что тот ни пожелает, «кроме своей жизни и души». И хотя Жиль соглашается в праздник Всех Святых отслужить в домовой церкви службу проклятых, чтобы добиться помощи в тайных занятиях, Сатана не появляется.
Маршал уже начинает сомневаться в могуществе магов, когда новое событие убеждает его в том, что дьявол все же иногда показывается людям.
Один чернокнижник, чье имя до нас не дошло, уединяется в комнате вместе с Жилем и де Силле, чертит на полу большой круг и приглашает их вступить внутрь. Де Силле отказывается — охваченный необъяснимым страхом, он начинает дрожать всеми членами, бежит к окну и, распахнув его, тихо шепчет молитвы против бесов.
Более храбрый Жиль становится в магический круг, но при первых же заклинаниях его тоже пробирает дрожь и он хочет перекреститься. Некромант приказывает не шевелиться. Вдруг Жиль чувствует, как его хватают за затылок. Ноги подкашиваются, он пугается и молит Пресвятую Деву прийти на помощь. Чернокнижник, рассвирепев, выталкивает его из круга. Жиль выскакивает из комнаты через дверь, де Силле — через окно; очутившись внизу, они замирают с открытыми ртами — из комнаты, в которой манипулирует некромант, до них доносятся истошные крики. Сначала они слышат странные звуки, похожие на удары шпаги по перине, потом стоны, вопли, крики о помощи человека, которого убивают.
Приятели в страхе напрягают слух, но вот шум прекращается, и они отваживаются заглянуть за дверь: некромант лежит на полу, весь израненный, с проломленным черепом, в луже крови.
Они уносят его, и Жиль, полный жалости, укладывает чернокнижника в свою собственную кровать, перевязывает и заставляет исповедаться из опасения, что тот умрет. Некромант несколько дней находится между жизнью и смертью, а поправившись, тайком покидает замок…
Жиль уже отчаялся получить от дьявола помощь в изготовлении чудодейственного состава, когда Евстахий Бланше объявляет о своем возвращении из Италии. Он привез с собой флорентийского мага, могущественного заклинателя демонов и лярв{33} Франсуа Прелати.
Жиль поражен: в свои двадцать три года Прелати был уже одним из умнейших, ученейших, изысканнейших людей своего времени. Чем он занимался до того, как обосновался в Тиффоже и вместе с маршалом обратился к самым ужасным злодеяниям, какие только видел свет? Протокол его допроса на уголовном процессе не сообщает нам подробных сведений на сей счет. Родился он в провинции Лукка, в Пистое, и был рукоположен в священники епископом Ареццо. Через некоторое время после принятия священнического сана он поступил в ученики к флорентийскому магу Жану де Фонтенелю и подписал договор с демоном по имени Баррон. С тех пор этот речистый, искушенный в науках и обаятельный священник с вкрадчивыми манерами должен был обратиться к страшным кощунствам и практиковать отвратительный ритуал черной магии.