Позволение нам дали, и мы отправились прямо в улицу Морг. Это один из тех жалких переулков, которые соединяют улицу Richelien с улицею Saint-Roch. Дело было к вечеру, но когда мы дошли, то было уже поздно, потому что этот квартал очень далек от нашего. Мы скоро отыскали дом, потому что перед ним была целая толпа людей, которые, как истинные зеваки, смотрели с другой стороны улицы на закрытые ставни. Дом был, как и все парижские дома, с воротами, с одной стороны которых, за стеклом, устроено было углубление с форточкой, назначенное для помещения сторожа. Прежде чем войти, мы прошли всю улицу, обогнули какие-то другие переулки и, наконец, дошли до задней стороны дома. Дюпен, в это же время, осматривал все окрестности и дом так подробно, что я не мог понять: зачем это ему.
Мы вернулись к лицевой стороне дома, позвонили, показали нашу бумагу, и бывшие тут полицейские впустили нас. Мы вошли в ту комнату, где было найдено тело девицы Леспане, и где до сих пор лежали оба трупа.
Беспорядок комнаты был строго удержан, как всегда делается в подобных случаях. Я увидел все то, о чем было рассказано в Gazette des tribunaux. Дюпен с величайшим вниманием рассматривал каждый предмет, не исключая и тел самых жертв. Потом мы прошли в другие комнаты и спустились во двор, постоянно в сопровождении жандарма. Наш осмотр продолжался очень долго, и мы только ночью вышли из этого дома. На обратном пути товарищ мой зашел, на несколько минут, в контору одного ежедневного журнала.
Я уже говорил, что у моего друга было много странностей, и что я обходился с ними осторожно. Теперь пришло ему в голову не говорить ни слова об убийстве до завтрашнего полудня. Тогда только внезапно спросил он меня, не заметил ли я чего-нибудь особенного на месте преступления.
И слову особенного он умел придать такое выражение, что я невольно содрогнулся.
– Нет, ничего особенного, – сказал я, – ничего, кроме того, что мы оба читали в газете.
– Газета, – возразил он, – мне кажется, не постигла всего необыкновенного ужаса этого дела. Но оставим без внимания неосновательные ее суждения. Они считают это тайною, которую раскрыть невозможно, и привела их к такому заключению та самая причина, которая облегчает догадки, именно, эксцентрический вид всего происшествия. Полиция потерялась именно потому, что нашла мнимое отсутствие достаточных побуждений не к самому убийству, а к варварству, с которым оно совершенно. Они еще в затруднении: как соединить голоса, которые спорили между собою, и то обстоятельство, что не нашли никого, кроме уже мертвой девицы Леспане, а выйти никто не мог; иначе увидали бы люди, всходившие по лестнице. Странный беспорядок в комнате, тело, вдвинутое в трубу, головою вниз, страшное изуродование тела старухи – этих фактов, вместе с теми, о которых я говорил, и с другими, о которых говорить нет надобности, было достаточно, чтобы поставить в тупик производивших следствие, и сбить с толку их прославленную проницательность. Между тем, в этом деле нужно именно следить за уклонениями от естественного порядка вещей; только тогда рассудок откроет путь к истине и достигнет ее, если только это возможно. В подобных исследованиях нужно обращать больше внимания на то, чем отличаются эти факты от обыкновенных, которые встречаются часто, а не допытываться, как все произошло. Короче сказать, то именно, что мне помогает или, лучше сказать, помогло раскрыть эту тайну, то именно и заставило полицию решить, что дела разгадать невозможно.
Я смотрел на моего друга в немом удивлении.
– Я теперь жду, – продолжал он, глядя на дверь нашей комнаты, – человека, который хотя не виновник этого преступления, но все-таки в нем отчасти замешан. Он, вероятно, невинен в жестокости убийства. Я надеюсь, что не ошибаюсь в этом предположении, на котором основывается вся моя надежда разгадать эту трудную загадку. Я жду этого человека здесь, в нашей комнате, с минуты на минуту. Он, конечно, может и не придти, но есть вероятность, что придет. Если он явится, то нужно будет не выпустить его. Вот пистолеты; мы оба знаем, к чему они служат в случае надобности.
Я взял пистолеты, не вполне сознавая, что делаю; я едва мог верить ушам своим; между тем, Дюпен продолжал свой монолог. Я уже говорил о его рассеянности в такие минуты. Он обращался ко мне; и хотя говорил не громче обыкновенного, но голос его был так настроен, как будто он говорил с человеком, который далеко от него. Глаза его, с каким-то неясным выражением, были устремлены в стену.
– Голоса, которые спорили, – сказал он, – и которые были всем слышны на лестнице, не были голоса этих несчастных женщин – это более чем доказано очевидностью. Это вполне освобождает нас от предположения: не мать ли убила дочь, и потом не лишила ли сама себя жизни.
Об этом я упоминаю только для того, чтобы рассуждать методически; потому что госпожа Леспане не могла никак иметь довольно сил, чтобы вдвинуть тело своей дочери в трубу в том виде, как оно там найдено; а свойство ран, оказавшихся на ней самой, окончательно отстраняет всякое подозрение в ее самоубийстве. Итак, убийство совершено посторонними; их-то спор и был слышен на лестнице.
Теперь позвольте мне обратить ваше внимание не на показания об этих голосах, но на то, что? есть особенного в этих показаниях. Заметили ли вы в них что-нибудь особенное?
– Я заметил, что грубый голос был признаваем всеми без исключения свидетелями за голос француза, но что касается до голоса пронзительного или «сурового», как назвал его один из свидетелей, то встречается большое разногласие.
– Это очевидность, – отвечал Дюпен, – а не особенность очевидности. Вы ничего не заметили отличительного, а между тем можно было кое-что заметить. Свидетели говорят одно и то же о грубом голосе; показание единодушное! Но касательно «пронзительного голоса» есть особенность; и она состоит не в несогласии показаний, а в том, что желает ли его определить итальянец, англичанин, испанец, голландец, – то они все одинаково считают этот голос голосом иностранца; каждый свидетель уверен, что это не голос его соотечественника.
Каждый сравнивает этот голос не с разговором на известном ему языке, а именно напротив. Француз полагает, что это голос испанца, и он мог бы разобрать несколько слов, если бы был знаком с испанским языком. Голландец утверждал, что это был голос француза; но доказано, что свидетель, не зная по-французски, был допрашиваем через переводчика. Англичанин думает, что это был голос немца, и он не знает по-немецки. Испанец положительно уверен, что это был голос англичанина, но он судит единственно по интонации, потому что не имеет ровно никаких сведений в английском языке. Итальянцу кажется, что это был голос русского, но он никогда не говорил с природным русским. Еще один француз не соглашается с первым; он уверен, что то был голос итальянца; но, не будучи знаком с итальянским языком, он, как и испанец, выводит свое заключение из интонации. Значит, этот голос был очень необыкновенен, очень странен, если о нем можно было получить только такие показания? Голос, в котором не могли найти ничего знакомого люди, собранные из всех почти главных частей Европы! Вы скажете, что это был, может быть, голос азиатца или африканца. Их в Париже очень немного, но, не отвергая возможности такого предположения, я обращу ваше внимание только на три обстоятельства:
Один из свидетелей называет голос скорее суровым, нежели пронзительным. Еще два других свидетеля говорят об этом голосе, как о голосе скором и отрывистом. Эти свидетели не разобрали ни одного слова, – ни одного звука, похожего на слова.
– Не знаю, – продолжал Дюпен, – какое впечатление возбудил я в вашем уме; но, не задумываясь, подтверждаю, что можно извлечь основательные выводы из самой этой части показаний, – из того, что касается двух голосов: грубого и пронзительного. И этих выводов совершенно достаточно, чтобы пробудить догадку, которая укажет путь к окончательному разъяснению тайны.
Я сказал: основательные выводы; но это выражение не вполне передает мою мысль. Я хотел объяснить, что одни только эти выводы удовлетворительны; что из них догадка возникает неизбежно, как нечто единственно возможное. Но что такое именно эта догадка, я вам еще не сейчас скажу. Я только хочу доказать вам, что она, как достаточное основание, придала решительный характер и положительное направление исследованию, которое я произвел в комнате.
Теперь перенесемся воображением в эту комнату. Что будет первым предметом наших розысков? Средства к бегству, которыми воспользовались убийцы. Мы можем, не правда ли, подтвердить, что оба не допускаем в этом деле ничего сверхъестественного. Не демоны же убили мать и дочь. Убийцами были существа материальные, и бежали они материальными же средствами. Так как же? К счастью, тут только один путь; он-то и доведет нас к положительному заключению. Итак, рассмотрим, одно за другим, возможные средства к бегству. Ясно, что когда толпа всходила по лестнице, убийцы были в той комнате, где нашли девицу Леспане, или, по крайней мере, в соседней. Итак, мы должны искать выхода только в этих двух комнатах. Полиция подымала паркеты, открывала потолки, осматривала постройку стен. Никакой тайный выход не ускользнул бы от ее проницательности. Но я не поверил их глазам, и все осмотрел своими – действительно, потаенного хода нет. Обе двери, которые ведут из комнат в коридор, были крепко заперты, и ключи внутри. Смотрел я и печные трубы. Ширина их сверху очень обыкновенная, и до восьми или десяти футов над очагом через них не могла бы ускользнуть даже толстая кошка.
– Не знаю, – продолжал Дюпен, – какое впечатление возбудил я в вашем уме; но, не задумываясь, подтверждаю, что можно извлечь основательные выводы из самой этой части показаний, – из того, что касается двух голосов: грубого и пронзительного. И этих выводов совершенно достаточно, чтобы пробудить догадку, которая укажет путь к окончательному разъяснению тайны.
Я сказал: основательные выводы; но это выражение не вполне передает мою мысль. Я хотел объяснить, что одни только эти выводы удовлетворительны; что из них догадка возникает неизбежно, как нечто единственно возможное. Но что такое именно эта догадка, я вам еще не сейчас скажу. Я только хочу доказать вам, что она, как достаточное основание, придала решительный характер и положительное направление исследованию, которое я произвел в комнате.
Теперь перенесемся воображением в эту комнату. Что будет первым предметом наших розысков? Средства к бегству, которыми воспользовались убийцы. Мы можем, не правда ли, подтвердить, что оба не допускаем в этом деле ничего сверхъестественного. Не демоны же убили мать и дочь. Убийцами были существа материальные, и бежали они материальными же средствами. Так как же? К счастью, тут только один путь; он-то и доведет нас к положительному заключению. Итак, рассмотрим, одно за другим, возможные средства к бегству. Ясно, что когда толпа всходила по лестнице, убийцы были в той комнате, где нашли девицу Леспане, или, по крайней мере, в соседней. Итак, мы должны искать выхода только в этих двух комнатах. Полиция подымала паркеты, открывала потолки, осматривала постройку стен. Никакой тайный выход не ускользнул бы от ее проницательности. Но я не поверил их глазам, и все осмотрел своими – действительно, потаенного хода нет. Обе двери, которые ведут из комнат в коридор, были крепко заперты, и ключи внутри. Смотрел я и печные трубы. Ширина их сверху очень обыкновенная, и до восьми или десяти футов над очагом через них не могла бы ускользнуть даже толстая кошка.
Итак, мы твердо уверены, что рассмотренными путями убежать было решительно невозможно; остаются только окошки. Через наружные окна никто не мог убежать: увидела бы толпа на улице. Значит, убийцы должны были убежать через окна задней комнаты.
Теперь, когда мы приведены к этому заключению такими неопровергаемыми доводами, мы не имеем больше права отвергать это заключение по кажущейся его невозможности. Итак, нам остается доказать, что эта кажущаяся невозможность в действительности не существует.
В комнате два окна. Одно из них не застановлено мебелью, и потому все видно. Нижняя же часть другого закрыта изголовьем кровати, которая очень массивна и стоить вплоть у окна. Приведено в известность, что первое окно было заперто, и твердо укреплено изнутри; самые сильные старания открыть его остались безуспешны. В раме налево просверлили большую дыру и нашли там большой гвоздь, вколоченный почти по самую шапочку. Осматривая другое окно, нашли точно такой же гвоздь, и усилия открыть окно были также бесполезны, как и при первом. С той минуты полиция твердо убедилась, что этим путем убежать было невозможно. Итак, считалось излишним вынуть гвозди и открыть окна.
Мой осмотр был несколько подробнее, и именно по той причине, которую я вам сейчас сказал: тут-то именно и следовало доказать, что невозможность только кажущаяся.
Я продолжал рассуждать так – a posteriori. Убийцы убежали через одно из этих окон. При этом они не могли запереть окон изнутри, а свидетели нашли их запертыми; это заключение, по своей очевидности, остановило дальнейшие исследования полиции о возможности бегства через окно. Между тем, окна были чрезвычайно крепко заперты. Значит, они должны затворяться сами собою. Это заключение было неизбежно. Я подошел к свободному окну, вынул гвоздь не без труда, и попробовал поднять окно. Но оно не поддалось моим усилиям, чего я и ожидал. Теперь я был уверен, что есть скрытая пружина; и эта догадка, подтвердившая мою мысль, убедила меня в верности моих предположений, хотя мне все еще казались очень темными все обстоятельства, касавшиеся этих гвоздей. Продолжая подробный осмотр, я скоро открыл секретную пружину и дотронулся до нее, но, довольный своим открытием, удержался от побуждения открыть окно.
Я вложил гвоздь на прежнее место, и стал подробно его рассматривать. Если кто-нибудь вышел через окно, то мог бы закрыть его с помощью пружины; но все-таки гвоздь бы не мог быть на месте. Это было ясное заключение, и еще более суживало круг моих разысканий, следовательно, убийцы бежали непременно через другое окно. Предполагая, что пружины обоих окон были одинаковы, – что было очень вероятно, – нужно было непременно отыскать разницу в гвоздях, или, по крайней мере, в том, как они были укреплены. Я взобрался на кровать, и через ее изголовье подробно осмотрел другое окно. Просунув за окно руку, я легко нашел пружину и заставил ее действовать; она была, как я и отгадал, совершенно одинакова с первой. Тогда я стал рассматривать гвоздь. Он был такой же толщины, как и первый, вколочен также почти вплоть до шапочки.
Вы скажете, что я, верно, был озадачен; но если вы это думаете, то значит, вы ошиблись в свойстве моих доводов. До сих пор я не сделал ни одной ошибки, ни на минуту не потерял следа; не было пропущено ни одного кольца для полной цепи. Я следил за тайною до последняя ее фазиса, а этот фазис и был – гвоздь. Он, как я сказал, во всем походил на своего соседа у другого окна; но этот факт, как он ни казался положительным, делался совершенно ничтожным перед тем господствующим убеждением, что в этот гвоздь окончательно упиралась путеводная нить. Должно быть, сказал я себе, в этом гвозде есть какой-нибудь недостаток. Я дотронулся до него, и шапочка с частицей самого гвоздя, примерно на четверть дюйма, осталась у меня в пальцах. Остальная часть гвоздя была в дыре, где она сломалась. Этот перелом был давнишний, потому что края были все покрыты ржавчиной; сломан гвоздь был ударом молотка, который вбил часть шапочки в оконную раму. Я приложил шапочку к гвоздю, и образовалась целость; разлом был неприметен. Я подавил пружину и тихонько, на несколько дюймов поднял окно: шапочка гвоздя двинулась вместе с ним, не выходя из своей дыры. Я опять закрыл окно, и гвоздь опять получил вид целости.
До этой минуты тайна была раскрыта. Убийца бежал через окно, которое было у кровати. Само ли окно опустилось за ним, или закрыла его человеческая рука, все равно; его придерживала пружина, а следователи приписали это гвоздю; и так, дальнейшее исследование казалось им излишним.
Теперь весь вопрос состоит в том, каким образом можно было слезть вниз. Что касается до этого, то я получил решение при прогулке около строения. В пяти с половиною футах от этого окна я увидел цепь громового отвода. Но от этой цепи никто бы не мог достать окна, а тем менее влезть в него. Однако же я заметил, что ставни в четвертом этаже были особенного устройства, с железными решетками. Они теперь вышли из употребления; их часто встречаешь только в Лионе и Бордо, в старых домах. Такие ставни делаются как обыкновенная дверь (простая, а не с двумя половинками), с тою только разницею, что нижняя их часть прорезная и обнесена решеткой, за которую очень легко взяться рукою. В том доме, о котором идет дело, эти ставни были шириною не менее добрых трех с половиною футов. Когда мы их осматривали с задней части дома, то оба окна были на половину открыты, то есть ставни составляли прямой угол со стеной. Вероятно полиция, как и я, осматривала заднюю часть строения; но, глядя на эти решетчатые ставни в их ширину (оттуда иначе и нельзя их видеть), она не обратила достаточного внимания на эту ширину, или, по крайней мере, не придала ей должной важности. Или, убедившись, что убийцы не могли бежать этим путем, агенты сделали ставням самый небрежный осмотр.
Мне же сделалось очевидным, что если вообразить себе ставень того окна, которое у постели, открытым и прислоненным к стене, то он будет только в двух футах от цепи громового отвода. Ясно было тоже, что при необыкновенной энергии и ловкости можно было, с помощью этой цепи, ворваться в комнату через окно. На расстоянии двух с половиною футов (я предполагаю, что ставень был совершенно отворен) вору было бы очень удобно схватиться за решетку. Тогда он мог бы оставить цепь, крепко упереться ногами в стену и живо броситься в комнату, увлекая за собою ставень с такою силою, что тот запрется сам собою, – предполагая, что окно отворено в ту минуту.
Заметьте: я говорю, что нужна энергия самая необыкновенная, для того, чтобы такое трудное, такое смелое предприятие могло удаться. Цель моя – доказать вам: во-первых, что это могло случиться, а во вторых, и это главное, привлечь ваше внимание на весьма необыкновенную, почти сверхъестественную быстроту и ловкость, которая здесь была необходима.
Вы, конечно, скажете, говоря судебным слогом, что если я хочу доказывать свое предположение a fortiore, то мне, скорее, следует уменьшать нужную в этом случае энергию, чем придавать ей особенную важность. Может быть, так обыкновенно делают в судах; но это неосновательно. Моя окончательная цель – истина. В эту минуту я хочу, чтобы вы сблизили эту совершенно необыкновенную энергию с тем особенным голосом, пронзительным (или скорым, отрывистым), – таким голосом, о национальности которого было столько разногласия, и в котором никто не мог разобрать слов, членораздельных звуков.