Вотъ отъ чего придется вамъ спасти въ будущемъ своего ребенка, хотя, конечно, воспитывая его по намѣченному мною плану, вы не застрахуете его отъ какихъ-нибудь мелкихъ огорченій, въ родѣ того, что какой-нибудь грубый нахалъ назоветъ его «ходячею мѣщанскою нравственностью». Въ жизни вѣдь нельзя прожить безъ мелкихъ непріятностей, и вы, какъ любящая мать, конечно, охотнѣе приготовите своему сыну эту маленькую непріятность, чѣмъ несчастную судьбу человѣка, вѣчно гонимаго за умъ, за доброту, за честность, за правду.
Вы, можетъ-быть, спросите меня: готовлю ли я по этой системѣ своихъ дѣтей къ жизни? Я вамъ могу отвѣтить только одно: къ счастію, у меня нѣтъ дѣтей. Если бы у меня были дѣти, милостивая государыня, можетъ-быть, я счелъ бы необходимымъ научить ихъ, главнымъ образомъ, только одному — умѣнью вовсе не дорожить жизнью, ни счастливою, ни несчастною, и всегда спокойно идти навстрѣчу смерти; только съ этимъ умѣньемъ можно, при современномъ положеніи общества, смѣло и бодро пройти избранной дорогой, но для этого, сударыня, нужны вовсе не локончики вашаго мальчика и не его голенькія ножки съ кокетливой, шотландской юбочкой.
Примите увѣреніе въ моемъ искреннемъ уваженіи къ вамъ, готовый къ услугамъ вашимъ.
II Письмо къ бывшему другу
Другъ моей юности, нынѣ мой врагъ!
Начинаю этою некрасовскою строкою письмо къ тебѣ, во-первыхъ, потому, что она вполнѣ характеризуетъ наши отношенія, а, во-вторыхъ, потому, что мнѣ, какъ человѣку, сходящему съ ума, постоянно при каждомъ новомъ событіи, при каждомъ новомъ явленіи вспоминаются какіе-то прочитанные когда-то стихи, изреченія, афоризмы и чаще всего твержу я теперь однѣ и тѣ же двѣ строки:
Вчера впервые я не подалъ тебѣ своей руки, когда ты протянулъ мнѣ свою руку, на прощаньи, и тебѣ, можетъ-быть, покажется страннымъ, что уже сегодня я протягиваю тебѣ снова руку не только для простого рукопожатія, но для того, чтобы написать тебѣ длинное письмо. Въ подобныхъ случаяхъ пишутся обыкновенно только ругательныя или извинительныя письма. Первыя не читаются получателями, вторыя вызываютъ въ получателяхъ гадливое чувство къ пишущимъ. Въ моемъ письмѣ ты не найдешь ни ругательствъ, ни извиненій. Въ настоящее время я и порываю, и завязываю связи съ людьми совершенно равнодушно и каждый разъ при сближеніи или разрывѣ съ ними думаю: «это только на короткое время, потому что для меня скоро замолкнетъ и злоба, и любовь, такъ какъ я самъ замолкну для нихъ въ царствѣ вѣчнаго сна — въ царствѣ смерти или безумія». Я пишу тебѣ и другимъ, когда-то близкимъ мнѣ людямъ, просто потому, что мнѣ, сходящему съ ума человѣку, все еще кажется, что я могу остановить ихъ на проходимомъ ими пути, — перемѣнить полетъ пущенной изъ лука стрѣлы, остановить громовой ударъ, когда уже блеснула молнія. Эта безумная мысль позволительна, можетъ-быть, только мнѣ, но я крѣпко держусь за нее, какъ за послѣднее утѣшеніе, и продолжаю воображать, что мнѣ стоитъ только освѣтить передъ людьми ту пропасть, къ которой они стремятся, и они остановятся, своротятъ въ сторону и спасутъ себя. Они спасутъ себя и почему же? — потому, что имъ открылъ глаза сходящій съ ума человѣкъ! Впрочемъ, эта мысль не совсѣмъ безумная, такъ какъ какой-то мудрецъ сказалъ, что только безумцы спасали міръ и дѣлали перевороты въ умственномъ и нравственномъ направленіяхъ общества.
Мы никогда не ссорились съ тобою, до вчерашняго дня мы были друзьями; вчера тоже, повидимому, не произошло ничего особеннаго, и ты, можетъ-быть, крайне удивился, когда я не подалъ тебѣ руки. Ты, можетъ-быть, даже приписалъ мой поступокъ моему умственному разстройству и потому мнѣ нужно напомнить тебѣ всѣ мелочи вчерашняго дня…
— Тебѣ нужно бы отдохнуть мѣсяцъ, другой, разсѣяться, полѣчиться…
Ты сказалъ мнѣ эти слова вчера — сказалъ ихъ теплымъ, дружескимъ тономъ; на твоемъ лицѣ отражалось чувство искренняго участія. Я могъ бы только поблагодарить тебя за этотъ совѣтъ, если бы онъ данъ былъ въ другое время, если бы я не зналъ, во имя какихъ принциповъ и убѣжденій давался онъ. Но вспомни все, что предшествовало вчера твоимъ послѣднимъ словамъ, обращеннымъ ко мнѣ.
Вчера были открыты въ правленіи желѣзной дороги, гдѣ мы оба служимъ, крупныя злоупотребленія одного изъ директоровъ. Управляющій призвалъ насъ на совѣтъ и спросилъ, что намъ дѣлать.
— Изслѣдовать все дѣло и представить общему собранію подробный отчетъ объ этомъ мошенничествѣ,- сказалъ я.
Управляющій поблѣднѣлъ и съ ироніей замѣтилъ мнѣ:
— Вашъ совѣтъ очень простъ, но, къ сожалѣнію, онъ никуда не годится. Мы не должны подрывать кредитъ нашей желѣзной дороги въ общественномъ мнѣніи и предавать огласкѣ всякіе закулисные дрязги.
— To-есть, мы должны прикрывать каждаго мерзавца? — спросилъ я. — Это хорошій способъ расплодить негодяевъ!
Я говорилъ, по обыкновенію, прямо и рѣзко, и вовсе не думалъ о томъ, пріятно ли это нашему управляющему, но меня поразило выраженіе твоего лица: ты дѣлалъ мнѣ какіе-то знаки глазами, какъ-будто старался остановить меня на полусловѣ. Я только потомъ вспомнилъ, что воръ-директоръ былъ родственникомъ нашего управляющаго, какъ и всѣ прочіе наши директора.
— Вы говорите такимъ тономъ, точно мы служимъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ сидитъ воръ на ворѣ,- не безъ ѣдкости въ голосѣ сказалъ управляющій. — Но, не касаясь вопроса о томъ, насколько тактично съ вашей стороны такое мнѣніе, я долженъ вамъ сказать, что вашъ совѣтъ очень непрактиченъ, очень вреденъ именно для тѣхъ акціонеровъ, о пользѣ которыхъ вы такъ горячо заботитесь. Предать огласкѣ это дѣло, значитъ уронить кредитъ нашего общества, понизить цѣнность нашихъ бумагъ и дать случай биржевымъ спекуляторамъ раздуть скандалъ еще болѣе для полнаго паденія нашихъ бумагъ. Наши акціонеры, конечно, не выиграютъ отъ этого, а спекуляторы сумѣютъ нагрѣть руки. Вотъ къ чему приведетъ выполненіе вашего совѣта.
— А вы полагаете, что всего этого не случится, если мы домашнимъ образомъ замажемъ это мошенничество? — спросилъ я. — Шила въ мѣшкѣ не утаишь и слухи все равно пройдутъ въ общество. Эти слухи, быть-можетъ, еще хуже повліяютъ на наши бумаги, чѣмъ откровенное и честное изложеніе всего дѣла съ нашей стороны передъ общимъ собраніемъ. Разница будетъ только въ томъ, что наша откровенность сложитъ съ насъ упрекъ въ солидарности съ негодяемъ, тогда какъ ваше молчаніе заставитъ считать и насъ причастными къ мошенничеству.
— Такъ вы вполнѣ увѣрены, что въ нашемъ кружкѣ есть шпіоны и доносчики? — спросилъ съ насмѣшкой управляющій. — Я надѣюсь, что ихъ, по крайней мѣрѣ, нѣтъ между нами троими, за директоровъ же я ручаюсь, что это честные люди…
Онъ круто перемѣнилъ разговоръ и минутъ черезъ пять вышелъ съ тобою изъ моей комнаты.
Я не имѣю привычки подслушивать, но есть минуты, когда чужой разговоръ самъ собою долетаетъ до слуха, бьетъ по уху, заставляетъ застывать въ жилахъ кровь. Это случилось со мною вчера.
Я случайно зашелъ въ архивную комнату за справкой; комната была пуста; я отворилъ шкапъ и сталъ просматривать одно дѣло. Вдругъ до моего слуха долетѣли громкія, отрывистыя фразы управляющаго:
— Я нисколько не обижаюсь! — говорилъ онъ. — Мало ли грубіяновъ на свѣтѣ! Онъ пользуется своимъ исключительнымъ положеніемъ, которое далось ему знаніемъ дѣла, и потому ломается, оскорбляетъ…
Я замеръ на мѣстѣ; я понялъ, что рѣчь идетъ обо мнѣ; я считался лучшимъ дѣльцомъ въ правленіи, какъ не глупый человѣкъ среди дураковъ, какъ человѣкъ, бывшій въ университетѣ, среди выгнанныхъ за лѣность гимназистовъ, какъ хорошій работникъ среди праздныхъ тунеядцевъ. Меня заинтересовало, съ кѣмъ говоритъ управляющій, и я ждалъ отвѣта.
— Я васъ увѣряю, что онъ просто нездоровъ, разстроенъ, — послышался мягкій, вкрадчивый голосъ.
Это былъ твой голосъ.
— Нездоровъ! Разстроенъ! — желчно воскликнулъ управляющій. — Я тоже нездоровъ-съ, я тоже разстроенъ-съ, однакоже, я не говорю людямъ въ глаза: подлецъ, я не даю имъ нравственныхъ пощечинъ!..
— Я вамъ долженъ откровенно сознаться, что я замѣчаю въ немъ не простое нездоровье, — опять заговорилъ мяткій, вкрадчивый голосъ: — я просто боюсь въ послѣднее время за его умственныя способности…
— Мнѣ надо было уйти и не слушать далѣе, но — прости мнѣ этотъ грѣхъ — я продолжалъ слушать, я уже ловилъ съ жадностью каждое слово. Впрочемъ, оно и понятно: я впервые услыхалъ, что даже близкіе ко мнѣ люди начинаютъ считать меня за сумасшедшаго.
— Вотъ какъ! — съ ироніей сказалъ управляющій. — Умъ за разумъ зашелъ!..
— Мнѣ грустно говорить объ этомъ, — съ чувствомъ произнесъ ты:- но я вижу по всѣмъ его поступкамъ, по всѣмъ разговорамъ, что онъ близокъ къ сумасшествію…
— Этого только недоставало, чтобы онъ въ сумасшествія надѣлалъ чортъ знаетъ чего! — воскликнулъ управляющій.
— Вы говорите такимъ тономъ, точно мы служимъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ сидитъ воръ на ворѣ,- не безъ ѣдкости въ голосѣ сказалъ управляющій. — Но, не касаясь вопроса о томъ, насколько тактично съ вашей стороны такое мнѣніе, я долженъ вамъ сказать, что вашъ совѣтъ очень непрактиченъ, очень вреденъ именно для тѣхъ акціонеровъ, о пользѣ которыхъ вы такъ горячо заботитесь. Предать огласкѣ это дѣло, значитъ уронить кредитъ нашего общества, понизить цѣнность нашихъ бумагъ и дать случай биржевымъ спекуляторамъ раздуть скандалъ еще болѣе для полнаго паденія нашихъ бумагъ. Наши акціонеры, конечно, не выиграютъ отъ этого, а спекуляторы сумѣютъ нагрѣть руки. Вотъ къ чему приведетъ выполненіе вашего совѣта.
— А вы полагаете, что всего этого не случится, если мы домашнимъ образомъ замажемъ это мошенничество? — спросилъ я. — Шила въ мѣшкѣ не утаишь и слухи все равно пройдутъ въ общество. Эти слухи, быть-можетъ, еще хуже повліяютъ на наши бумаги, чѣмъ откровенное и честное изложеніе всего дѣла съ нашей стороны передъ общимъ собраніемъ. Разница будетъ только въ томъ, что наша откровенность сложитъ съ насъ упрекъ въ солидарности съ негодяемъ, тогда какъ ваше молчаніе заставитъ считать и насъ причастными къ мошенничеству.
— Такъ вы вполнѣ увѣрены, что въ нашемъ кружкѣ есть шпіоны и доносчики? — спросилъ съ насмѣшкой управляющій. — Я надѣюсь, что ихъ, по крайней мѣрѣ, нѣтъ между нами троими, за директоровъ же я ручаюсь, что это честные люди…
Онъ круто перемѣнилъ разговоръ и минутъ черезъ пять вышелъ съ тобою изъ моей комнаты.
Я не имѣю привычки подслушивать, но есть минуты, когда чужой разговоръ самъ собою долетаетъ до слуха, бьетъ по уху, заставляетъ застывать въ жилахъ кровь. Это случилось со мною вчера.
Я случайно зашелъ въ архивную комнату за справкой; комната была пуста; я отворилъ шкапъ и сталъ просматривать одно дѣло. Вдругъ до моего слуха долетѣли громкія, отрывистыя фразы управляющаго:
— Я нисколько не обижаюсь! — говорилъ онъ. — Мало ли грубіяновъ на свѣтѣ! Онъ пользуется своимъ исключительнымъ положеніемъ, которое далось ему знаніемъ дѣла, и потому ломается, оскорбляетъ…
Я замеръ на мѣстѣ; я понялъ, что рѣчь идетъ обо мнѣ; я считался лучшимъ дѣльцомъ въ правленіи, какъ не глупый человѣкъ среди дураковъ, какъ человѣкъ, бывшій въ университетѣ, среди выгнанныхъ за лѣность гимназистовъ, какъ хорошій работникъ среди праздныхъ тунеядцевъ. Меня заинтересовало, съ кѣмъ говоритъ управляющій, и я ждалъ отвѣта.
— Я васъ увѣряю, что онъ просто нездоровъ, разстроенъ, — послышался мягкій, вкрадчивый голосъ.
Это былъ твой голосъ.
— Нездоровъ! Разстроенъ! — желчно воскликнулъ управляющій. — Я тоже нездоровъ-съ, я тоже разстроенъ-съ, однакоже, я не говорю людямъ въ глаза: подлецъ, я не даю имъ нравственныхъ пощечинъ!..
— Я вамъ долженъ откровенно сознаться, что я замѣчаю въ немъ не простое нездоровье, — опять заговорилъ мяткій, вкрадчивый голосъ: — я просто боюсь въ послѣднее время за его умственныя способности…
— Мнѣ надо было уйти и не слушать далѣе, но — прости мнѣ этотъ грѣхъ — я продолжалъ слушать, я уже ловилъ съ жадностью каждое слово. Впрочемъ, оно и понятно: я впервые услыхалъ, что даже близкіе ко мнѣ люди начинаютъ считать меня за сумасшедшаго.
— Вотъ какъ! — съ ироніей сказалъ управляющій. — Умъ за разумъ зашелъ!..
— Мнѣ грустно говорить объ этомъ, — съ чувствомъ произнесъ ты:- но я вижу по всѣмъ его поступкамъ, по всѣмъ разговорамъ, что онъ близокъ къ сумасшествію…
— Этого только недоставало, чтобы онъ въ сумасшествія надѣлалъ чортъ знаетъ чего! — воскликнулъ управляющій.
— Ему нужно бы дать отпускъ, уговорить его съѣздить на воды, дать ему значительное пособіе, — замѣтилъ ты.
— Теперь-съ намъ не отпуски нужны, а дѣльцы нужны, — сухо сказалъ управляющій.
— Дѣла можно и безъ него обдѣлать, — сказалъ ты. — Мнѣ даже кажется, что лучше бы было, если бъ онъ уѣхалъ на то время, когда мы изыщемъ средства потушить это прискорбное дѣло.
Слушая твой мягкій голосъ, слушая твои осторожныя фразы, я начиналъ убѣждаться, что я точно сумасшедшій: я называлъ кражу «мошенничествомъ», а ты нашелъ ей названіе «прискорбнаго дѣла»; я сразу вооружилъ противъ себя управляющаго, а ты незамѣтно мягко забиралъ его въ руки… Да, я безумецъ, и не мнѣ тягаться съ такими разумными людьми, какъ ты!
— Но какъ же потушить это дѣло? — воскликнулъ управляющій. — Я разсчитывалъ на него, онъ вѣдь всю нашу механику знаетъ, можетъ такъ составить отчеты…
— Я думаю, что я могъ бы попробовать это сдѣлать, такъ какъ я всегда помогалъ моему бѣдному другу въ составленіи отчетовъ, — сказалъ ты. — Я, признаюсь вамъ, самъ возмущенъ этимъ случаемъ, намъ нужно сдѣлать большія усилія, чтобы подобные случаи не повторялись… но я вполнѣ согласенъ съ вами, что для акціонеровъ выгоднѣе, если мы потушимъ это дѣло, вотъ почему я готовъ поработать надъ изысканіемъ средствъ, какъ все это поправить…
Я горько усмѣхнулся, услышавъ послѣднія слова. Я понималъ, что тебѣ еще гадко сознаться передъ самимъ собою въ томъ, что ты берешься сдѣлать подлость, и что потому ты стараешься оправдаться тѣмъ, что этою мерзостью ты приносишь пользу акціонерамъ.
Мнѣ стало скверно, тяжело, я я ушелъ въ свою комнату. Я не могъ болѣе работать, меня мучило сдѣланное мною открытіе. Я теперь зналъ, что мнѣ дадутъ продолжительный отпускъ, что въ это время ты изобрѣтешь средства для того, чтобы замазать слѣды мошенничества, что именно это откроетъ новый путь къ другимъ мошенничествамъ, такъ какъ форма для скрытія этихъ мошенничествъ будетъ найдена тобою. Я началъ мысленно припоминать всѣ обстоятельства совершенной кражи и понялъ, что эта кража сдѣлана была не вдругъ, а производилась въ теченіе извѣстнаго времени, что въ ней принимали участіе и другія лица, что изложеніе всего этого дѣла передъ общимъ собраніемъ поразило бы цѣлую шайку воровъ, и меня, какъ ножъ, рѣзала мысль, что я не могу сдѣлать этого открытія, не могу разогнать этихъ негодяевъ. Мысли, одна другой мрачнѣе, закрадывались мнѣ въ голову, и, наконецъ, я остановился на одной изъ нихъ…
— Что задумался? — послышался мнѣ твой вопросъ.
— О мерзавцахъ, разныхъ думаю, что съ ними дѣлать, — отвѣтилъ я.
— Что это ты нынче все ругаешься только, — улыбнулся ты мягкой улыбкой.
— Скоро и драться начну, — сказалъ я.
— Ну, это ужъ послѣдній способъ доказывать свою правоту, — снова улыбнулся ты.
— А какъ ты думаешь, что я могу сдѣлать, чтобы общество узнало о продѣлкахъ, совершенныхъ у насъ? — спросилъ я. — Доложить общему собранію объ этомъ помимо правленія я не могу; описать это дѣло въ газетахъ я могу, но для этого мнѣ нужно выкрасть документы отсюда, а иначе меня сочтутъ клеветникомъ, что и докажетъ въ печати само наше правленіе; наконецъ, всѣ подобныя обличенія у насъ считаются слѣдствіемъ интриги, личной непріязни, желанія попасть на мѣсто обвиняемаго, и трудно сказать, на чью сторону склоняются симпатіи общества, на сторону ли обличаемаго мошенника, или на сторону обличающаго правдолюбца. Тутъ, право, невольно придешь къ заключенію, что нужно просто избить до полусмерти или даже убить такого мерзавца, какъ этотъ воръ, чтобы попасть подъ уголовный судъ и тамъ разсказать публично все дѣло, затребовать документы, доказывающіе совершенное мошенничество, разъяснить, что все правленіе состоитъ изъ шайки тѣсно сплоченныхъ между собою воровъ, покрывающихъ и защищающихъ другъ друга…
— Что тебѣ за мысли приходятъ въ голову! — съ испугомъ сказалъ ты. — Ты окончательно испортишь себѣ карьеру…
— Карьеру, карьеру! — воскликнулъ я съ негодованіемъ. — Мнѣ свою совѣсть хочется спасти, а не свою карьеру; съ испорченной карьерой я сумѣю смотрѣть людямъ прямо въ глаза, а съ запятнанной совѣстью я передъ подлецомъ буду краснѣть, боясь, что онъ мнѣ скажетъ: «э, братъ, да и ты тоже порядочный негодяй…» Ты, вѣроятно, знаешь, что иногда пробуждается такое чувство, что хочется какъ-нибудь доказать и себѣ, и другимъ, что поступаешь честно, когда въ глубинѣ души уже сознаешь, что дѣлаешь подлость. — вотъ отъ этого-то гаденькаго чувства я и хочу навсегда застраховать себя…
Я сказалъ послѣднія слова насмѣшливымъ тономъ, вспомнивъ твой разговоръ съ управляющимъ. Ты прошелся по комнатѣ.
— Я понимаю, что твои убѣжденія вполнѣ честны, но нельзя же перешибить плетью обухъ, нельзя же лбомъ пробить стѣну, — проговорилъ ты. — Мы должны дѣлать то, что намъ по силамъ. Если мы зададимся мыслью истребить вездѣ и всюду зло и неправду, то въ концѣ концовъ намъ придется отказаться отъ всякой дѣятельности: намъ закроютъ доступъ на всѣ пути, и мы издохнемъ какъ собаки.
— Такъ, значитъ, надо смотрѣть на все сквозь пальцы?
— Не на все, но есть случаи, когда иначе поступить нельзя… Вотъ ты утромъ вспылилъ у управляющаго, а вѣдь ты былъ не правъ.