Я слушал ошарашенный, обалдевший, переспросил глупо:
– А… а зачем?
– Потому что мы зашли в тупик, понимаешь? Звездные сверхцивилизации, что умели проникать в другие измерения, в микро – и мегамиры, устроили города на краю расширяющейся Вселенной, чтобы любоваться отступающей волной Хаоса… попали в страшнейший тупик, теперь им всем грозит гибель, если… если не найдут выход!
– А выход здесь? На Земле?
– Да, – ответила она. Тяжело вздохнула, добавила: – Все на это надеются. Земля – наша последняя надежда!.. Понимаешь, наша цивилизация намного старше вашей, земной, но только недавно пришла к Истинной Мудрости… ну, той самой, что у вас зовется «слезинкой невинного ребенка» и «а кто решать будет?»… До этого мы копали рудники, шахты, добывали металлы, плавили, строили заводы и запускали звездолеты, успели построить Порталы, что связали наш звездный мир со всеми системами, где мы побывали, но потом все разом… вам в это трудно поверить, прекратилось. Ну, не совсем разом, сперва эпидемия коснулась небольшой части интеллигенции, а технари пока еще копали и строили большие машины, потом чистым технарем стало быть неловко, и вот тогда на планете остановилось действительно все. Даже пошло несколько вспять, хотя умные механизмы все же удерживают нашу цивилизации от окончательного коллапса.
Я присвистнул ошалело:
– А… другие?
– И другие, – ответила она несчастным голосом. – По всем развитым. По звездным. Теперь наша главная проблема… Нет, наша основная задача… задача выживания! Выживания всей нашей цивилизации, всей нашей расы… и, боюсь, вообще всех, кто столкнулся с этой проблемой.
Я сел за руль, голова закружилась, поспешно вытащил из бардачка термос, налил в крышечку горячего кофе. Торопливо выпил, горло обожгло, зато по пищеводу прокатилось тепло, в голове малость задумалось, что значит, буду соображать не умом, что нам от этого гребаного ума, кроме атомных бомб, а по наитию снизу, чем мы и сильны.
– Так те другие, с подобными проблемами, тоже на Земле? Или вы, бетельгейцы, стараетесь для всех?
Она слабо улыбнулась.
– Вы не поверите… Одни ищут Извечную Мудрость. Легенды гласят, что сохранилась только на Земле, другие пытаются найти меч-кладенец, которым в сороковом тысячелетии можно побить внеметагалактического агрессора. Третьи вот-вот отыщут артефакт из Гипербореи. Да не последней, а первой, что покрыта вечным льдом. Есть еще четвертые, пятые… сотые. На Земле, куда ни плюнь, в пришельца попадешь. Вообще-то, у вас догадываются, вон сколько очевидцев, что видели НЛО и даже общались с зелеными человечками, но кто им верит? Вы тем и сильны, что верили только в себя, а все эти разговоры о Боге и могучих Старших Братьях оставили для анекдотов, фильмов, зрелищ и фабрикантов по изготовлению игрушек.
Я пробормотал:
– А ваша цивилизация занята…
– …одной-единственной неразрешимой задачей, – ответила она на недосказанный вопрос, – над решением которой больше всего продвинулись на планете Земля. Как наказывать зло, чтобы не пролилась ни единая слезинка невинного ребенка? Ведь у вас, несмотря на обилие этих дискуссий, все же сыплются бомбы! Значит, решение найдено?.. Но смысл его все еще ускользает от лучших аналитиков Галактики. Это что-то у вас настолько тайное, глубинное, что знает каждый человек… поэтому мы отказались от первоначальной идеи захватить все ваши генеральные штабы и прочесть мозги военных министров. Нет, у вас это гораздо глубже, ведь я своими глазами видела человека, который с аппетитом поедал суп и одновременно смотрел телевизор, где как раз показывали бомбардировку Ирака! Бомбы сыпались и сыпались на дома, где сотни и тысячи детей с их слезинками… Вы не поверите, я в самом деле видела… как человек в это время преспокойно ел суп!
– Поверю, – пробормотал я. – Представь себе, поверю.
Она остро взглянула, плечи передернулись, как будто голая вышла на холодный ветер. Я хотел обнять и прижать к себе, как испуганного потерявшегося ребенка, но она отстранилась, будто рядом с нею оказался еще не отловленный Кинг-Конг.
Я похлопал ладонью по сиденью:
– Ты собираешься ехать?.. Кстати, с Виолой у тебя все в порядке?
– Да, – ответила и добавила с подозрением: – А почему тебя это интересует?
– Да так, – ответил я. – Эти парни, скорее всего, постарались у нее узнать, как она с нами связана, почему мы пришли ей на помощь.
Она зябко передернула плечами:
– Какие ужасы рассказываешь! Возможно, как раз сейчас злодей входит к ней в дом?
– Возможно, – подтвердил я угрюмо, – а она, дура, как раз принимает душ за прозрачной занавеской.
Торкесса удивилась:
– Почему именно душ? И прозрачной занавески у нее нет.
– Появится, – сказал я еще безнадежнее. – Злодей пройдет через все комнаты на цыпочках, а комнат у нее столько, что как только сама не блудит… в смысле, не заблуживается, потом он процыпится в ванную и семнадцать секунд будет смотреть через занавеску, как она моется, ведь фигура у нее великолепная.
Торкесса сердито и ревниво посмотрела в мою сторону:
– У занавески?
– Да ладно теперь придираться. Сама знаешь, сиськи у нее крупнее.
– Ну, это кому как нравится. А почему она не закричит? Что, не видит?
– Она в этот момент, – ответил я, – с широко закрытыми глазами, подняв лицо, смотрит в воронку, откуда бежит вода. Вообще-то, у меня в таком положении вода всегда затекает в уши, ненавижу, но Виола стоит так красиво и возвышенно…
Торкесса, что уже открыла было дверцу, замерла. В глазах появился испуг.
– Если ты серьезно…
– Да куда уж больше!
Она прямо взглянула мне в лицо:
– И мы вот так уедем?
– А что?
– Не заглянем к ней?
– Хочешь попрощаться?
Она захлопнула дверцу и пошла по улице. Я несколько мгновений сидел за рулем, торкесса уходит по направлению к дому Виолы, я ругнулся, выскочил из машины и побежал следом, недоумевая над причудами женской солидарности. Обе только вчера были готовы съесть друг друга живьем даже без соли, теперь вдруг эта нежданная забота. Или потому, что отказался быть трахнутым? Тогда я поступил мудро, мудро. Иногда и принципы не всегда подгаживают.
Услышав мои шаги, она не повернула головы, но я услышал вздох облегчения. Не умеют эти высоколобые притворяться. Учиться им еще и учиться, как говорил дедушка Ленин, все равно таких лохов никто на работу не возьмет.
– У меня на душе неспокойно, – сказала она тихо. – Вон ее дом, почему-то шторки закрыты, как на ночь…
– Спит? – предположил я.
– Сейчас узнаем.
На крыльце пластиковый пенал с утренней газетой, две бутылки свежего молока, кочан капусты и набор кремов для лица, рук, ног, век, носа, щек, от морщин и для дерьмолифтинга, от целлюлита и для омолаживающего эффекта, для жирной, средней, полусредней и полулегкой кожи лица, а также грязь для вызывания румянца.
Торкесса сказала дрожащим голосом:
– Неладно.
– Просто спит, – предположил я. – Женщины и кошки могут спать до обеда. Потом пожрут и опять спать.
– Грубый ты…
Я сильным ударом ноги распахнул дверь, прыгнул, кувыркнулся, держа пистолет в готовности для выстрела, снова кувыркнулся, быстро осматривая комнату. За три кувырка все схвачено, четвертым я влетел во вторую комнату, пистолет в обеих руках. Палец на спусковой скобе, нервы в боевой готовности, над головой что-то шевельнулось, я моментально послал туда пулю. Раздался гортанный вскрик, на землю шлепнулся окровавленный ком мяса, величиной с бывшего попугая, а разноцветные перья продолжали кружиться в воздухе, как сказано в императорско-самурайской хокку из Золотой Книги Изящной Поэзии: «Кружатся перья, ну и хрен с ними».
В третьей комнате подозрительная тишина, я за три кувырка преодолел ее по диагонали, сшибив по дороге стол. За спиной закачалась огромная ваза на тонкой подставке, но я уже в красивом кувырке влетел в четвертую комнату. В голове слегка как у Хлестакова, даже как у Нагульнова в начале коллективизации, но пальцы пистолет сжимают, словно билет МММ в период расцвета строительства вне-египетских пирамид. Я прыгнул через спинку дивана, почему это он посреди комнаты, ах да, домашний кинотеатр, долби сурроунд, аквариум на той стороне, допросить бы рыб, говорят, что специалисты умеют извлекать информацию из их глаз, там все записывается, как на многослойном дивидишнике.
В восьмой комнате я едва не выстрелил в проем распахнутой двери, мелькнула тень, кувырком ушел в сторону, пистолет наготове, от другой двери донесся голос:
– Гакорд, это я, Лилея!
Она вошла опасливо, я кувыркнулся из-за кресла, спросил быстро:
– Ничего подозрительного?
– Нет, – ответила она. – Разве что подвал чересчур велик…
– Гакорд, это я, Лилея!
Она вошла опасливо, я кувыркнулся из-за кресла, спросил быстро:
– Ничего подозрительного?
– Нет, – ответила она. – Разве что подвал чересчур велик…
Я прыгнул через софу, перекувыркнулся под столом и, на секунду замерев с пистолетом на изготовку, кувыркнулся через подставку для лазерных дисков.
– А чердак?
– Ты и это знаешь? – удивилась она. – Да, есть и чердак. Туда металлическая дверь, замаскированная под дерево из дуба. А ты чего кувыркаешься?
– Мы же в логове врага, – объяснил я. – Как же иначе?.. Это инстинкт. Это больше чем инстинкт. По-иному я просто не могу.
– Ты прирожденный воин, – произнесла она с уважением.
– Ага, – ответил я и кувыркнулся, это в самом деле сильнее меня, организм чувствовал, что мы во вражеском доме, как же – Англия, прихвостень заокеанской Империи Зла, и кувыркался, избегая возможных выстрелов. И хотя умом понимаю, что в этой комнате уже точно никого, можно бы и по-человечески, но организм предпочитает слушаться старшего в доме, то есть инстинкта. – На чердак не ходи, там ее спальня. И вообще это не чердак, а мансарда. С окнами во все стену, чтобы света много, художники всегда селились в мансардах.
Она насторожилась:
– Почему нельзя туда, если там ее спальня? Ты там оставил свои трусы?
– Ты их еще не видела, – огрызнулся я. – Но если настаиваешь, я покажу, что они все еще на мне…
– Не настаиваю, – поспешно сказала она, – а мечтаю!
– В другой раз, – сказал я, – когда сам решу! Эти вопросы у нас решают мужчины.
– Буду покорно ждать, – ответила она. – А почему нельзя на чердак?
– Потому, – сказал я зло, – что она лежит в луже крови на кровати! Чуть наискось, одна рука закинута за голову, волосы в красивом беспорядке по всей подушке, кровь все еще течет из ужасных ран, но она мертва. Мы не успели. Кровью пропитано все ложе, красная струйка медленно сбегает по дальней ножке, там уже небольшая лужица.
– Откуда ты все знаешь?
– Эх, дорогая… Видела бы ты столько, сколько перевидал я!
Она распахнула хорошенький ротик, губы стали пухлыми и сочными, а большие невинные глаза растопырились до размеров суповых тарелок.
– Ты?.. Когда ты успел? У нас на планете живут дольше.
– Жизнь меряется не длиной, – изрек я, – а наполнением. Возвращаемся, нас ждет машина. Или ты хочешь, чтобы и мы не успели?
Она выбежала из дома с такой скоростью, словно на ней горело платье. Когда я подошел к машине, она уже смирненькая рядом с креслом водителя, руки на голых коленях, взгляд вперед, вылитая монашка. Мотор тихонько заурчал, я снял с ручника и разрешил машине везти нас по проселку в направлении автострады.
– Везде застой, – прошептала она потерянно, – деградация… все превратились в мыслящие растения, но и тогда страдают, потому что корни повреждают почву… И только вы, земляне, отважно и беспечно идете дальше. Как? Как вам это удается?
Я угрюмо промолчал. Пока что еще держимся, но многие не решаются на действие, ибо невинные дети с чугунными слезинками швыряют их на чашу весов с такой силой, что трясется земля. А также наливается странной силой этот непостижимый бред, как «а кто решать будет?», «а судьи кто?». И вот уже наши богатыри: Муромец, Супермен, Бэтмен, Зигфрид, Роланд и тысячи-тысячи других – сидят в паутине, не решаясь сделать движение. Их едят вши, по ним ползают черви и гусеницы, но зато о них неграмотные поселяне говорят, что были сильными, а теперь стали умными. Правда, говорят с брезгливым уважением, детей не подпускают близко, чтобы не стали такими же… мудрыми.
– Тогда понимаю, – пробормотал я, – почему у нас в стране, вообще на планете, столько несуразицы… Кто, как не инопланетяне, придумали такие дикости, что ни в одни земные ворота… я говорю о демократии, непротивлении злу насилием, политкорректности, всеобщих выборах, долларе… Черт, много вы тут дров наломали, идиоты с высшим образованием!
Она пробормотала виновато:
– Но вы все равно устояли.
– Ничего себе, устояли!
– Ты бы видел, до чего эта демократия довела нас! Мы к ней позже пришли, потому и падение было… с более высокой горы. И куда болезненнее.
По обе стороны проплывали зеленые поля, все расчерчено на абсолютно ровные квадратики, индивидуалисты проклятые, нет на вас колхозов. В синем небе парит жаворонок, как он сюда залетел, перебежчик проклятый, гад, даже птицам нельзя доверять.
Я взглянул на часы, сказал веселее:
– Не хнычь, прорвемся. Забудь о цивилизации, думай о своем домике. Надеюсь, те умники, что состряпали для нас твое наследство, что-нибудь придумали поумнее. Мы явимся и постараемся понять, что же хотят из-под нас.
По сторонам все пока нормально, машины попадаются редко, это не улицы большого города, где сплошной поток в любое время суток. Время от времени обгоняем сверкающие новенькие машины молодоженов, вместительные бьюики семейных пар с детьми. Даже суровые джипы всякий раз остаются позади, ибо едут по-европейски, а я по-русски, что значит, на предупреждающие знаки обращаю внимания не больше, чем… ну, чем у нас комильфо.
Торкесса забеспокоилась, указала глазами на огромный грузовик зловеще черного цвета. Тот прет, как и мы, нарушая правила обгона, превышая скорость, но я отмахнулся:
– Он уже занят.
– Кем?
– Видишь красный опель?
– Да, я там видела милую такую пару. Наверное, недавно поженились…
– Так вот этот грузовик охотится за ними, – сообщил я.
– Охотится?
– Да. Не знаю, то ли столкнуть с обочины возжелал, то ли пугает, я заскучал и не досмотрел, какие-то потуги на психологизм, а я сторонник экшена… и вообще люблю погони и мордобои… когда не меня бьют, понятно. Это так приятно, когда бьют, так успокаивает! Мол, что в сравнении с этими убийствами вопли моего шефа, что пригрозил всего лишь уволить, когда сплошь и рядом бросают в яму с крокодилами, под асфальтовый каток, стреляют, сжигают, расчленяют, топят в кислоте…
Еще час двигались на приличной скорости по добротному полотну шоссе, я начал смутно тревожиться, не одной дорогой жив человек, вот уже скоро полдень, а ничего не произошло, это опасно, значит, вот-вот стрясется что-то огромное, а я, как Поликрат, предпочел бы отвести беду, теряя что-нить по мелочам, ну там корабли в бурю, армию или даже дорогой перстень.
Торкесса начала ерзать рядышком, облизывать губы, что с каждой милей становятся все пунцовее, пухлее, зовущее. Быстрый, как огонек, кончик ее языка то и дело высовывается между вспухших от прилива крови губ, вызывая вполне понятные ассоциации. Наша жизнь состоит вроде бы из серых одинаковых дней, когда мы каждое утро встаем сонные, на ощупь ползем в ванную и туалет, опорожняемся, чистим зубы, завтракаем, потом добираемся на работу, там тоже несколько серых одинаковых часов, затем точно так же обратно, пивка перед жвачником, а затем и в постель. И так каждый день, каждый день, а что-то необычное случается даже не раз в год, а гораздо реже, но если оглянуться на эту самую жизнь, то с удивлением обнаруживаешь, что она состоит как раз из этих необычных дней: когда ты бил или тебя били, когда спускался от чужой жены по водосточной трубе, когда ограбили в темном переулке или когда выиграл сто баксов в лотерею… И вся предыдущая жизнь насчитывает всего несколько дней, какую хрень ни нес бы вконец обнаглевший календарь. Так что на могилках правильно писать: «Прожил двадцать дней», «Прожил семь дней и двенадцать часов»… И была бы масса таких пескарей, что померли, вовсе не рождаясь на свет.
Торкесса продолжает ерзать, расстегнутая на груди рубашка медленно сползает, обнажая там дальше ослепительной белизны кожу. Я крепился, терпел, а когда стало невмоготу, бросил раздраженно:
– Убери зеркальце!
Она посмотрела удивленно:
– Какое?
– Которым пускаешь зайчики, – огрызнулся я. – Я могу не туда руль повернуть.
Она гордо улыбнулась, спустила рубашку еще ниже, обнажив могучие для такого хрупкого тела груди. Странно, за ночь они как будто стали еще на треть крупнее. Из редких встречных машин одобрительно свистели, торкесса самодовольно улыбалась, кончики грудей заалели ярче, заострились, глядя вперед вызывающе и дразняще.
А минут через двадцать, подумал я мрачно, когда я совсем начну пускать слюни, тут-то и начнется стрельба, попытки столкнуть нас с обрыва, бросить в салон гранату, подшибить из противотанкового орудия… Хотя нет, двадцать минут – это в прошлом, сейчас все ускорено, а любой женщины только коснись – тут же начинает дышать чаще, извиваться, тереться передком, вскрикивать, охать, и все это еще до того как, что значит, темп наш ускорился. Значит, и…
Я резко повернул руль вправо, избегая лобового удара о выметнувшийся навстречу огромный КамАЗ с надписью «Париж – Дакар – Мекка». Нас обдало гарью, дымом, на зубах заскрипел сухой горячий песок. В зеркале заднего вида стремительно удалялось массивное желтое тело, похожее на ядовитую осу размером с космический корабль.