Интересный пример культурной адаптации – прихожане моей пресвитерианской церкви Искупителя в Манхэттене. Ее процветание в такой среде удивило и даже шокировало сторонних наблюдателей. Меня неоднократно спрашивали: «Как вам удалось достучаться до тысяч молодых людей в таком светском месте?» В ответ они слышали, что в Нью-Йорке христианство совершило то же самое, что и повсюду, где оно процветает. Оно в значительной и позитивной мере адаптировалось к окружающей культуре, не поступаясь своими главными принципами.
Когда африканцы становятся христианами, их «африканство» обращается в новую веру, получает завершение и разрешение, а не заменяется «европейством»
Основные доктрины церкви Искупителя – божественность Христа, непогрешимость Библии, необходимость духовного возрождения через веру в искупительную смерть Христа – соответствуют ортодоксальным, сверхнатуралистическим убеждениям Евангелической и Пятидесятнической церквей Африки, Азии, Латинской Америки, Юга и Среднего Запада США. Эти убеждения зачастую идут вразрез с взглядами и обыкновениями многих горожан. И в то же время мы с удовольствием принимаем многие другие аспекты разнообразной урбанистической культуры. Мы придаем большое значение искусству, ценим расовое и этническое многообразие, подчеркиваем важность соблюдения справедливости в большом городе по отношению ко всем его жителям, общаемся на языке культуры с той деликатностью, которая свойственна этой культуре большого города. И в первую очередь мы делаем акцент на милость Спасителя, разделявшего трапезу с людьми, которых было принято называть «грешниками», и любившего своих врагов. Все это очень важно для жителей Манхэттена.
По всем этим причинам церковь Искупителя притягивает удивительно пестрое урбанистическое сообщество. На одной воскресной службе мою жену Кэти познакомили с сидящим перед ней человеком, которого привел в церковь Джон Делориэн. Это был спичрайтер кандидата в президенты от консервативной Республиканской партии. Вскоре после этого Кэти похлопала по плечу сидящая за ней женщина, желающая представить еще одного посетителя. Она привела в церковь человека, который в то время писал песни для Мадонны. Кэти радовалась приходу обоих, но вместе с тем опасалась, как бы они не познакомились прежде, чем послушают проповедь!
Несколько лет назад церковь Искупителя посетил житель одного из южных штатов США. Он услышал, что мы придерживаемся ортодоксального христианского учения и что наша община растет посреди скептически настроенного секулярного города. Он полагал, что мы привлекаем людей авангардной музыкой, видеомониторами и клипами, театральными постановками, исключительно современной атмосферой и зрелищностью. К своему изумлению, он попал на простую традиционную службу, на первый взгляд, ничем не отличающуюся от тех, к котором он привык к своих более консервативных краях. Вместе с тем он заметил, что аудиторию составляют люди, которые ни за что не стали бы посещать знакомые ему церкви. После службы этот человек подошел ко мне и признался: «Я теряюсь в догадках. А где же танцующие медведи? Где уловки и ухищрения? Почему сюда ходят все эти люди?»
«Я теряюсь в догадках. А где же танцующие медведи? Где уловки и ухищрения? Почему сюда ходят все эти люди?»
Я подвел его к компании из городской творческой среды, к людям, которые уже некоторое время посещали церковь Искупителя. Они посоветовали гостю посмотреть в корень. Один прихожанин объяснил, что разница между церковью Искупителя и другими церквами огромна и перечислил как отличительные черты «иронию, благотворительность и смирение». Его товарищи согласились с тем, что в церкви Искупителя не пользуются высокопарным и чрезмерно сентиментальным языком, который в других церквах выглядит средством эмоциональной манипуляции. Вместо этого прихожане в церкви Искупителя придерживаются тона мягкой, самокритичной иронии. Мало того, здесь верят в благотворительность и смирение, поэтому манхэттенцы чувствуют себя желанными членами сообщества, даже если не разделяют некоторые принципы церкви. И самое главное, объяснили прихожане, – наставления и общение в церкви Искупителя отличаются интеллигентностью и тонкостью, особенно в болезненных вопросах.
Все эти акценты, с одобрением встреченные в Манхэттене, упоминаются в историческом христианском учении. Например, акцент на расовом многообразии фигурирует в главе 2 Послания к Ефесянам, где апостол Павел утверждает, что расовое многообразие церкви – важное свидетельство истинности христианской веры. Еще один пример: Райнхольд Нибур указывал, что ироническое, насмешливое отношение к безуспешным попыткам человека стать богоподобным – истинно христианский способ восприятия[82]. Поскольку все эти адаптивные акценты уходят корнями глубоко в историю христианского учения, они не являются просто приемами маркетинга.
Почему христианству в большей мере, чем какой-либо другой распространенной мировой религии, удается проникать в радикально чуждую культуру? Конечно, многое объясняет суть учения (Апостольский символ веры, «Отче наш», десять заповедей), единая для всех форм христианства. Вместе с тем значительная свобода предполагается в выражении этих абсолютных принципов, принимающем в отдельных культурах своеобразные формы. Например, Библия содержит призывы к христианам вместе воспевать хвалу Богу, но не предписывает размер, ритм, степень эмоциональной выразительности, аккомпанемент – все они могут быть выбраны в соответствии с культурными особенностями. Историк Эндрю Уоллс пишет:
Культурное многообразие стало неотъемлемой частью христианской веры… в главе 15 Деяний апостолов, где говорится, что новообращенным христианам из числа язычников незачем приобщаться к иудейской культуре… Неофиты должны найти… эллинистический способ быть христианами. [Следовательно], христианская вера никому не принадлежит. «Христианская культура» отсутствует в том смысле, в котором есть «исламская культура» повсюду – от Пакистана до Туниса и Марокко…[83]
В таких библейских текстах, как глава 60 Книги пророка Исайи и главы 21–22 Откровения Иоанна Богослова, описан обновленный, совершенный мир будущего, в котором сохранятся наши культурные различия («все языки, племена, народы»). Это значит, что каждая культура по милости Бога обладает особыми достоинствами, которыми может обогатить человеческий род. Как указывает Уоллс, несмотря на то, что у каждой культуры есть свои перекосы и элементы, которые следовало бы подвергнуть критике и пересмотру с точки зрения христианства, всем этим культурам свойственны также ценные и уникальные элементы, которые христианство принимает и адаптирует.
Следовательно, вопреки распространенному мнению, христианство – отнюдь не уничтожающая местную культуру западная религия. Скорее, христианство приобрело больше культурно-разнообразных форм, чем другие традиции веры[84]. Оно многому научилось у еврейской, греческой и европейской культуры, в ближайшие века ему предстоит адаптация к культурам Африки, Латинской Америки и Азии. Христианство способно стать поистине «католическим мировоззрением»[85], ведь на протяжении многих веков среди его лидеров были представители самых разных языков, народов и племен.
Свобода – это не так просто
Считается, что христианство ограничивает личное развитие и реализацию потенциала, поскольку стесняет нашу свободу выбирать убеждения и образ жизни. Иммануил Кант дал определение просвещенному человеку как существу, которое полагается на силу собственного разума, а не на авторитеты или традиции[86]. Это сопротивление авторитетам в нравственных вопросах в настоящее время глубоко укоренилось в нашей культуре. Свобода определять наши собственные нравственные стандарты считается необходимой для того, чтобы быть в полном смысле слова человеком.
Однако это утрированный подход. Свобода не может определяться строго в негативных терминах, как отсутствие ограничений и запретов. В сущности, ограничения и запреты во многих случаях представляют собой средство, ведущее к освобождению.
Если у вас есть способности к музыке, вы можете годами упражняться в игре на пианино. Это ограничение вашей свободы. То время, которое вы посвятили музицированию, вы могли бы потратить множеством других способов. Но если у вас талант, тогда дисциплина и ограничения помогут воспользоваться потенциалом, который в противном случае остался бы нереализованным. Что же вы сделали? Намеренно лишили себя свободы заниматься определенными делами, чтобы обеспечить себе более ценную свободу и достичь других целей.
Во многих случаях ограничения и запреты – это средство освобождения
Это не значит, что ограничения, запреты и дисциплина автоматически обеспечивают свободу. Например, человеку ростом полтора метра с небольшим и весом под шестьдесят килограммов не стоит мечтать о карьере нападающего Национальной футбольной лиги. Никакая дисциплина и старания не принесут ему ничего, кроме раздражения и травм (в буквальном смысле слова). Он бьется головой о физическую реальность – у него просто нет соответствующего потенциала. В нашем обществе многие трудятся не покладая рук, строя карьеру, которая скорее приносит хороший доход, чем соответствует их способностям и интересам. Такая карьера тоже является подобием смирительной рубашки, которая душит и обезличивает нас.
Следовательно, дисциплина и ограничения освобождают нас только в том случае, если соответствуют нашей натуре и способностям. Рыба, которая поглощает из воды скорее кислород, чем воздух, свободна лишь в том случае, если место ее пребывания ограничено водой. Если мы положим ее на траву, то не только не обеспечим ей свободу передвижения и не вернем ее к жизни, но и убьем ее. Рыба погибнет, если мы без должного уважения отнесемся к реальным особенностям ее натуры.
Во многих сферах жизни свобода – не столько отсутствие ограничений, сколько поиск правильных ограничений, дающих свободу. Те из них, которые соответствуют реальным особенностям нашей натуры и мира, придают силу и размах нашим способностям, дарят глубокую радость и удовлетворение. Эксперименты, риск, ошибки сопровождаются ростом лишь в том случае, если со временем показывают не только пределы наших возможностей, но и наши способности. Если оправданные ограничения способствуют нашему интеллектуальному, профессиональному и физическому росту, почему то же самое не может быть справедливым для духовного и нравственного роста? Вместо того чтобы добиваться свободы для создания духовной реальности, не лучше ли было бы найти эту реальность и с помощью дисциплины жить в соответствии с ней?
Распространенное мнение о том, что каждый из нас должен сам дать определение собственной нравственности, опирается на убеждение, согласно которому духовная реальность не имеет никакого сходства с остальным миром. Верит ли в это кто-нибудь на самом деле? Много лет подряд каждое утро и каждый вечер после воскресных служб я остаюсь в церкви еще на час, чтобы ответить на вопросы. В этом обмене мнениями участвуют сотни прихожан. Чаще прочих я слышу такое заявление: «Каждый человек должен сам решать для себя, что хорошо и что плохо». В ответ на это я интересуюсь: «Существует ли сейчас в мире хоть один человек, поступки которого вы считаете необходимым прекратить, независимо от того, насколько правильным он сам считает свое поведение?» Мне неизменно отвечают: «Да, конечно». Тогда я спрашиваю: «Но разве это не означает, что вы убеждены в существовании некой нравственной реальности, находящейся “где-то там” и определяемой не нами, но подлежащей соблюдению независимо от того, что человек чувствует и думает?» Почти всегда этот вопрос встречают молчанием – или задумчивым, или недовольным.
Любовь, предельная свобода, ограничивает сильнее, чем можно подумать
Так что же это за нравственно-духовная реальность, которую мы должны признать, чтобы прийти к процветанию? Что это за обстановка, которая делает нас свободными, если мы ограничимся ею, подобно тому, как рыба становится свободной в воде? Любовь. Любовь – это потеря свободы, которая освобождает, как ничто другое.
Один из принципов и дружеской, и романтической любви – отказ от независимости ради достижения большей близости. Если мы стремимся к «свободам» любви – к удовлетворению, уверенности, чувству значимости, которое она приносит, – мы вынуждены во многих отношениях отказаться от своей свободы. Невозможно состоять в тесных отношениях и по-прежнему принимать единоличные решения или запрещать другу или любимому человеку решать, как вам жить. Чтобы испытывать радость и свободу любви, приходится отказаться от личной независимости. Французская писательница Франсуаза Саган удачно выразила эту мысль в интервью газете Le Monde. Она объяснила, что довольна тем, как прожила жизнь, и ни о чем не жалеет.
Корреспондент: Значит, вы располагали всей свободой, какой хотели?
Саган: Да… Конечно, я была свободна в меньшей степени, когда кого-нибудь любила… Но нельзя же постоянно быть влюбленной. А в остальном… я свободна[87].
Саган права. Любовные отношения ограничивают наши личные возможности. Здесь мы опять сталкиваемся со сложностью понятия «свобода». Люди оказываются наиболее свободными и живыми, когда они любят. В любви мы становимся собой, вместе с тем здоровые любовные взаимоотношения подразумевают обоюдное и бескорыстное служение, взаимную потерю независимости. К. С. Льюис красноречиво сказал об этом:
Полюби – И сердце твое в опасности. Если хочешь его оградить, не отдавай его ни человеку, ни зверю. Опутай его мелкими удовольствиями и прихотями; запри в ларце себялюбия. В этом надежном, темном, лишенном воздуха гробу оно не разобьется. Его уже нельзя будет ни разбить, ни тронуть, ни спасти. Альтернатива горю или хотя бы риску – гибель[88].
Следовательно, свобода – это не отсутствие ограничений и запретов, а их правильный выбор, поиск тех, которые соответствуют нашей натуре и делают нас свободными.
Чтобы любовные взаимоотношения были здоровыми, необходима взаимная потеря независимости. Этот процесс не может быть односторонним. Обе стороны должны сказать друг другу: «Я буду приспосабливаться к тебе. Буду меняться ради тебя. Буду служить тебе, даже если мне придется пойти на жертвы». Если же отдает и жертвует только одна сторона, а другая приказывает и получает, отношения принимают характер эксплуатации, угнетают и рушат жизнь обеих сторон.
Чтобы испытывать радость и свободу любви, приходится отказаться от личной независимости
На первый взгляд, отношения с Богом по своей природе должны лишать нас человеческого достоинства. Разумеется, они «односторонние», вся власть сосредоточена у Бога, высшего существа. А человек вынужден приспосабливаться к Богу, потому что Бог никак не может приспосабливаться к нему и служить ему.
Если для других религий и верований это справедливо, то к христианству не относится. Богу уже доводилось приспосабливаться к нам самым радикальным образом – в процессе воплощения и искупления.
«Легко ли любить Бога?» – «Тем, кто любит, – легко»
В облике Иисуса Христа Он стал человеком с присущими ему ограничениями, уязвимым для страданий и смерти. Будучи распятым, Он оказался в нашем положении, положении грешников, и умер за нас, чтобы заслужить прощение. Благодаря Христу Бог самым проникновенным образом дал нам понять: «Я буду приспосабливаться к вам, буду меняться ради вас. Буду служить вам, даже если Мне понадобится пойти на жертвы». Если Он решился на все это ради нас, мы можем и должны платить той же монетой Богу и близким. Апостол Павел пишет: «Любовь Христова объемлет нас» (2 Кор 5:14).
Одного из друзей К. С. Льюиса однажды спросили: «Легко ли любить Бога?», – и он ответил: «Тем, кто любит, – легко»[89]. Этот ответ не настолько парадоксален, как кажется. Влюбляясь всем сердцем, хочешь угодить любимому, сделать что-нибудь для него, не дожидаясь просьб. При этом старательно запоминаешь все, вплоть до мелочей, узнаешь, что может порадовать любимого человека, и, наконец, исполняешь его желание ценой любых затрат или неудобств. «Твое желание для меня закон» – вот что мы при этом чувствуем, и это ощущение нас вовсе не угнетает. Видя все это со стороны, удивленные друзья могут подумать: «Он пляшет под ее дудку», – но в действительности это истинное блаженство.
То же самое справедливо для Иисуса и христиан. Любовь к Христу накладывает ограничения. Но когда понимаешь, как изменился Иисус, чем Он пожертвовал ради тебя, уже не боишься расстаться со своей свободой и потому обретаешь свободу в Нем.
4. Церковь несет ответственность за множество несправедливостей
«По-моему, ни в одной религии не найти такого множества фанатиков и лицемеров, – утверждала Хэлен, изучающая право. – На свете столько людей, которые совсем не религиозны, и при этом гораздо добрее и порядочнее, чем многие из моих знакомых христиан».
«Известно, что церковь на протяжении всей истории поддерживала несправдливость и уничтожала культуру, – отзывалась еще одна студентка юридического факультета Джессика. – Если христианство – истинная религия, как такое могло быть?»