Когда немного покопаешься в предках, то обязательно кто-нибудь из них – отец, мать, дед – рушил церкви или плясал на иконах. Либо другая крайность – занимался колдовством и чародейством, что здесь тоже очень развито.
В Юрьевце искони не было бытового колдовства. Православие боролось с этим явлением, и оно уходило вглубь, спасаясь от чужого взгляда. Расцвет его начался после затопления сел и деревень. Оттуда поднялось что-то черное и дремучее, и старообрядцы, колдуны, чародеи и какие-то сектанты – все это хлынуло в Юрьевец и осело в нем.
У местных бабушек существуют заговоры, наговоры, гадание на кишках, на воске. Каждая вторая говорит: разве можно с ней дело иметь? Она, батюшка, колдунья. И когда этот народ стал уходить из моей церкви, я вздохнул с облегчением.
Затопление было в год смерти Сталина. Старожилы все помнят «хорошую Волгу», как они говорят, малую Волгу, здоровую русскую реку, которая была полна рыбой. Изобилие рыбы было, самой хорошей, самой прекрасной. Местные икру ели ложками, не нужно было в Астрахань ехать. А потом все это прекратилось. Сейчас это не река, а огромное вонючее зеленое море, в котором рыба стала дохнуть от солитера.
Юрьевец был необыкновенно красив. Купцы на повороте, когда Волга еще нормальной была, бросали якоря с пароходов или барж, выходили, ставили столы, самовары и несколько часов любовались городом. Наш народ любил красоту, он созерцатель по природе.
Но и это в последние годы выродилось. Особенно это заметно по нашим кладбищам. Почему? Потому что в душе нет созидательного духа. И дома, построенные с десяток лет тому назад, и то, что было создано безбожно за последние 70 лет, все это рушится.
Явный пример того, как то, что делается с матом, с руганью, в злобе, в пьянстве, по принципу «тяп-ляп, и так сойдет», не стоит на земле.
Народ сейчас сбит. В головах никакого порядка – это называется емким русским словом: разврат. Все разворочено в нем. Нет ни целомудрия, ни мыслей, ни последовательности. Поговорить невозможно. У них ничто не связывается – в огороде бузина, а в Киеве дядька. Но это еще лучший вариант, а худший вариант – молчи, пока тебя не пришибли. Надоели вы мне, достали вы меня со своим Ельциным.
Я ехал в автобусе и слышу, дяденька кого-то увещевает, ссылаясь, что так было при царе. Я начинаю ему говорить, как было прежде. А он: «А вы кто такой? А хто ты такой?» Я говорю: «Я священник». А он мне: «У-у, гады, вас всех надо… Вы за Ельцина этого, вы, попы – гады». Реакция какая-то странная. Я ему про историю, а он …чистая злоба: «Всех бы вас! Жалко, что тогда вас всех не перестреляли. Вы этого Ельцина поставили. Ваш там ручкается с ним». Ваш – это имеется в виду Патриарх. Бе-да! Бе-д-а-а! Как дальше продолжать разговор? В автобусе сразу недобрые взгляды.
– Вы живете как! Вы – миллионеры!
– Ну зайдите ко мне домой. У вас есть дом? – Да.
– А у меня нет. Я живу в доме от другого прихода.
Они успели хоть как-то приладиться к коммунистам, и хотя понимают, что все это дурь и блажь, но земля-то независимо рожает, коммунист ты или оппортунист, демократ или элдэпээровец. Ему все равно рано вставать – в четыре, пять часов утра – и идти к своей коровке.
Что они там выдумывают? Для них Москва стала вместилищем того, чего они не понимают, и того, что несет им явную или подспудную угрозу.
Чего они там думают? Чем они там думают? И когда кто-то из них приезжает в Москву и видит эту жирную, в буквальном смысле жирную Москву, в которой работают и деньги платят, и пенсии, а они здесь, как рыба об лед бьются и… ничего.
Кто в этом виноват? Проще всего сказать о Москве. Поэтому и отношение к москвичам, как в армии. И обо мне особенно в первое время говорили не иначе как о подпольном миллионере. И вообще, зачем сюда приехал, сопля московская? Я еще цензурно выражаюсь.
Но, с другой стороны, есть люди бескорыстные, которые сохранили среди этого пьянства, среди этой пакости душевную чистоту. И желание жить по-божески. Если бы этого не было, Господь нас давно бы испепелил.
Есть молитвенники и праведники. Кто бы поддерживал храм, если бы не они? Бабушка получает мизерную пенсию, но, как правило, вокруг нее три-четыре семейства, и все сразу к ней бегут. Денег живых как таковых – нету! И она, бедная, бьется как рыба об лед. И из этого надо еще копейку взять и принести в церковь.
А если все попрано? Вот до сих пор они все шли к коммунизму, а теперь их предали. И кто же во главе государства? Предатель. И что же мы – на предателя будем работать? Я цензурно его называю, а они, как правило, нецензурно. Нас предали. И мы продажному и марионеточному правительству будем всячески вредить.
А как они вредят? Ельцину они никак навредить не могут. Ну, значит, напиться и бить ближнего в злобе и неистовости.
Пойти разграбить колхозный склад. Снять мотор с трактора – вот тебе, Ельцин! Ну разве они это Ельцину делают? Это абсурд какой-то.
Или напьется и ворует у тети Клавы последние запасы, на зиму сделанные. Разве он Ельцину отомстил? Он до Ельцина добраться не может, а злоба, которую он запустил себе в сердце, бесовская злоба, она изливается на ближних его. Кому они проламывают черепа? Кого они с топором гоняют? Жен, детей и тещ.
Я вижу две руки, которые загоняют человека в ад: безбожная демократия и, с другой стороны, безбожный тоталитаризм. Все, к чему шла Россия – самодержавие, православие – у нас оплевывается и всячески высмеивается.
Злодей бескультурный, он от себя отталкивает. Культурный – он обольщает. Московская пресса не просто обманывает, она еще и соблазняет. Нет ничего отвратительней лжи, которая более всего походит на правду. Если это слишком ложь, ее видно. Мошенник всегда «печется о нашем благополучии», если он нам всучивает какую-нибудь дрянь.
Они смотрят телевизор страшный и не находят удовлетворения. Если так пагубно ведет себя телевидение и если его с таким остервенением защищают, значит это телевидение враждебно русскому народу. Оно заботится только об одном: чтобы этот народ спился, развратился и самоуничтожился. С таким телевидением надо бороться не на жизнь, а на смерть. А если ты не можешь этого сделать впрямую – бойкотируй его. Единственное, что может православный сделать в настоящее время – не смотреть телевизор.
Я думаю, что ничего бы страшного не случилось, если бы телебашня завалилась, народ только оздоровится.
У них корова орет, а они сидят и смотрят сериалы. Происходит страшное зомбирование. У ней дочь будет умирать, а она будет сопереживать Родригесу. Одичание душевное. Они становятся абсолютно бесчувственными к горю и нуждам близких – это становится неинтересным. А вся их суть там: кто с кем поженился, кто кого застрелил, отравил.
Они живут этими пустыми интригами, как настоящей жизнью, а на настоящую жизнь эмоций уже не хватает. Они приходят опустошенные. У человека одна душа, одно сердце. Если весь твой эмоциональный запас был отдан искусственному чувству, телевизионному, то не останется чувств, обращенных на твоих близких. Если ты выплакал слезы по придуманной жизни, то…
Если бы не тяжесть жизни – огороды, отсутствие теплой воды – именно это их и отвлекает и спасает. Они этим спасаются и от другого: они становятся независимыми от государства. Независимыми от цен.
Россия сейчас не может жить по-другому, но не будет православия – не будет ничего. Мы говорим: народ-богоносец, значит он носил Бога, он и жил с Богом, он и боялся огорчить чем-нибудь Бога. Он спотыкался, но вставал и шел дальше.
Наши мужички сейчас не хотят что-либо делать. И как же он, неработающий, может быть поставлен во главу семьи, быть хозяином.
Политика государства была направлена на то, чтобы женщину вырвать из семьи, чтобы она не была берегиней домашнего очага, а чтобы постоянно была на каком-нибудь отхожем промысле.
Вот вы говорите: хожу по городу, никого нет. Кто же будет ходить по городу? Чего же шататься! Вот если ярмарка или праздник, тогда выходили всем народом.
Если он не будет заготавливать дров, с ведрами не ходить на колодец – вот сейчас у нас засуха, а воды-то нет… вот наши бедные бабушки, тетушки и даже спившиеся мужья – все равно таскают. Не польешь – не будет ничего – ни огурцов, ни помидоров – ничего! Если бы они какое-то время попытались жить без водки, только занимаясь землей, они во многом были бы независимы от всех перипетий и катаклизмов, которые существуют в нашем государстве. Если бы вы могли пожить здесь подольше, то увидели бы: если мужик только не пьет, но работает, имеет коровку, козу, они живут неплохо.
Провинция живет глубокими традициями. Это колея, это навык. Переиначивать что-то резко как-то не принято, это не традиционно. Все идет поступательно. Все идет подобно тому, как сажается зерно.
В Москве, как мне видится, интеллигенция во многом в долгу перед народом, потому что растлителем народа была именно она.
Я думаю, что в России еще много праведников.
Я думаю, что в России еще много праведников.
Если в Юрьевце будет один или два праведника, то будет жить и Юрьевец, несмотря на то, что существует пьянство, разврат, предательство начальства и полнейшее забвение того, что у нас называется духовной культурой, которая сосредоточена лишь в церкви и которая нас учит, как питаться Духом Святым. Другой культуры духовной просто не существует.
Я в деревнях встречал людей с детскими, чистыми душами. Они в церковь никогда не ходили, но они спасались трудом, тяжелым трудом, тяжелой жизнью. Мы говорим о том, что уменьшается народонаселение. И правильно. Если человек живет грешно, Господь просто его род прекращает.
Слушаю Зюганова, это же неглупый человек, государственник! Но он не может понять, что пока он носится с этим чучелом, с этой воблой, пока он знаменует себя магическими знаками, пока он оправдывает все то, что делали коммунисты в безбожном порыве, Господь его поддерживать не будет. И это все рухнет.
О Ельцине глас народа: «Пьянь! Всю Россию пропил! Клешневатый сидит, дубовые мозги. Слова сказать не может».
О Примакове и Лужкове: «Их не допустят, не угодны они». В первую очередь Западу и нам, извращенным, нужны такие правители, на которых мы вечно можем тыкать пальцем, плевать, не уважать и в то же время сбросить бремя грехов на них – это они виноваты. Не я, а они. Вечно клясть правительство – это самая удобная позиция.
А по программе, которую для нас придумали, марионеточный компрадорский режим зиждется на том, что над нашим народом должен быть поставлен ненавистный и в то же время полностью зависящий от Запада человек. Этот правитель должен бояться своего народа.
Если бы Бог дал нам пророссийского правителя, который знал бы, что полезно для России в первую очередь в духовном отношении! Потому что если заниматься в России чем-то серьезным, то надо приложить массу душевных и физических усилий.
Воспоминания Александры Авксентьевны Крыжановской (6/V 1903, Одесса – 13/III 1984, Москва) Предисловие и публикация Т. В. Цивьян (Москва)
От публикатора
Александра Авксентьевна Крыжановская родом из Одессы: туда приехал из Швейцарии ее дед, получивший в Одессе известность как художник, и там ее мать преподавала в гимназии французский язык. По стопам матери пошла и Ал. Авкс, язык она выучила в семье и в гимназии, а высшее образование получила только в 1958 г., будучи известной преподавательницей с более чем тридцатилетним стажем (и с таким же «стажем» жизни в Москве). Она окончила «основное отделение Государственных центральных курсов заочного обучения иностранным языкам «ИН-ЯЗ»»: для работы в школе[115] потребовался диплом.
Ал. Авкс. давала мне (частные) уроки французского в течение шести лет. За это время мы очень сблизились, почти сроднились – и с ней, и с ее мужем, Александром Абелевичем Нусенбаумом, который заслуживал бы отдельных воспоминаний. По складу своему Ал. Аб. был «книжный» человек, энциклопедист, знаток многих языков, современных и древних, и в высшей степени скромный и «непубличный»[116]. Это была в своем роде удивительная пара – по преданности друг другу (Филемон и Бавкида) и по совершенной противоположности во всем. Его мягкость и благожелательное терпение контрастировали с бурностью и экспромтностью Ал. Авкс. Но систему обучения они разрабатывали вместе, прилагая усилия к тому, чтобы уроки были не только полезными, но и увлекательными. На примере их дуэта легко было бы объяснить, что такое дополнительное распределение.
Поженились они незадолго до нашего знакомства, у каждого были пережиты большие несчастья, но они нашли друг друга, прилепились друг к другу и прожили вместе счастливые четверть века. Когда Ал. Аб. умер, было страшно, как переживет это Ал. Авкс. Она пережила благодаря своему открытому к друзьям сердцу, благодаря своей «жизненной материи» и духовным и душевным запасам. О том, что для нее значил Ал. Аб. и о расставании с ним свидетельствуют два отрывка из воспоминаний, проза и стихи:
«Жизнь каждого человека интересна по-своему. У меня после большого горя (смерть сына, потом первого мужа, потом отца, матери и моего племянника) наступили светлые минуты с Александром Абелевичем. Все было радужно…» – и все кончилось. Осталось стихотворение:
Александру Абелевичу
17/VI-1971
Ал. Авкс. рассказывала мне много о своей жизни. Рассказывала отрывками и бросками («У меня – мои воспоминания – отрывками»). За год до смерти она передала мне тетрадь, в которую вошли, кроме ее собственных воспоминаний и стихов, переписанные, понравившиеся ей стихи и рассказы, пересказы радиопередач и статей из научно-популярных журналов и т. п.[117] Это общая тетрадь (фабрики «Восход») в клеточку, в зеленой клеенчатой обложке с надписью Тане. На обороте обложки наклеены две ее «паспортные фотографии»: в молодости и в старости. Четким изящным почерком без помарок заполнены 170 страниц. В конце подробное оглавление на трех страницах.
Основная часть «Воспоминаний» Ал. Авкс. посвящена ее детству в Одессе[118]. Содержание в соответствии с темпераментом и неукротимо-своенравным характером автора: что хочу, то и пишу. В результате биографические сведения оказались очень неполными: ни имени деда, ни дат, ни картин. Отца звали Авксентий Владимирович, он был польского происхождения, но осталось неизвестным, почему он оказался в Одессе, кто был по профессии. Старший брат Ал. Авкс. Владимир Авксентьевич эмигрировал очень рано, жил в Калифорнии с женой-француженкой, преподавал в университете (каком, что?), и по их саду летали колибри – это уже из устных рассказов. Сейчас фактография, к сожалению, уже невосстановима. И, тем не менее, даже при этой, мягко говоря, недостаточной, документальности ценность «Воспоминаний» кажется мне неоспоримой. Это – свидетельство об Одессе изнутри, когда более или менее известные и даже общие вещи оживают, наполняясь звуком и цветом.
На Пермской конференции о провинции в рамках «гео-этнической панорамы» (2000 г.) был сделан своего рода поворот от противопоставления двух семиотических единиц (метафорической – глухой или пасторальной – провинции и столицы), к полицентризму, к изучению разных локусов, обладающих своим неповторимым лицом и потому значимых и значительных. Конечно, назвать Одессу провинцией невозможно: это Город. Городом, Поли, называют греки Константинополь (как и Roma был urbs, не только для его жителей, но и для мира), и отказ от собственного имени парадоксально подчеркивает его единственность. Ал. Авкс. постоянно называет Одессу наш город. Город-порт, со всеми особенностями этого «амплуа» – от моря, до пестроты и многослойности, встречи народов, культур, социальных слоев.
На Круглом столе во время той же Пермской конференции я несколько раз говорила о том, как место «давит» на человека. Н. М. Каухчишвили так же настойчиво возражала мне, подчеркивая, что главное все-таки человек, и он формирует место[119]. Обе эти мысли примиряются идеей об архетипическом слиянии человека и места, когда человек осознает себя как место или не может разъединить себя и место.
«Воспоминания» Ал. Авкс. подтверждают оба положения: город пропущен через человека, и вполне известное приобретает совершенно другой, глубоко индивидуальный облик, составляясь из взаимных отражений – пространства в человеке и человека в пространстве. Хочу обратить внимание читателя на то, что автор воспринимает жизненные впечатления прежде всего через зрение (цвет, свет – внучка художника!), затем через вкус (и это тоже художественное восприятие, Ал. Авкс. никак не был свойствен гедонизм, напротив, жизнь ее была аскетична во всем) и далее через слух.
Последнее, о чем необходимо сказать, – язык и стиль «Воспоминаний». При несомненной литературной одаренности, склонности автора к литературному творчеству (занятия в московской литературной студии), стиль может показаться неуклюжим, язык выглядит и неправильным, и странным, а стихотворения – явно принадлежащими наивной поэзии[120]. Это, как будто, объяснимо. К сожалению, я не знаю, какой язык у Ал. Авкс. был первым, на каком языке говорили в семье. Но думала она по-французски и, когда писала, не замечая этого, переводила с французского на русский. Поэтому в ее произведении есть отпечаток французского стиля, именно стиля, а не только французского грамматического строя[121]: четкость, выверенный лаконизм, почти сухость. Все это «не ложится» на матрицу русского языка. Однако если это понять, то шероховатости оборачиваются своеобразием, «индивидуальной художественностью» (и, как это ни покажется странным, иногда проступает добычинский стиль)[122].