Воспоминания А. А. Крыжановской даны не полностью, но порядок фрагментов – авторский, за исключением двух стихотворений, взятых из середины и помещенных одно в начало, другое в заключение.
Мои воспоминания. Лес
Одесса
Башкирия. Война. Годы эвакуации. Нас привезли в большое село Воскресенск. Оттуда до Уфы близко, и до Ишимбая, и до Стерлитамака. Была осень 1941 года. Было дождливо, холодно. Хозяева села встретили нас угрюмо. Нас расселили по избам. Потом колхозники начали привыкать к нам и стали с нами приветливыми. Мы им помогали вести хозяйство, когда они уходили в колхоз. В частности, наша хозяйка Марина очень привязалась ко мне, и мы вместе ходили в ее свободное время в лес и за верст 10–15 – за черемухой. Наша черемуха не похожа на башкирскую. Та – как небольшая черноватая вишня. Она терпкая, но очень приятная на вкус. Из нее пекли лепешки, предварительно ее сушили, толкли. Мы ели еще жмых (лошадиное кушанье) и были этим довольны. Кроме того, нам, эвакуированным, выдавали хлеб и еще кое-какие продукты, так что мы были не очень голодными.
Маринина изба стояла на берегу речки Тор, которая впадает (после Верхотора) в Белую. Тут же от берега шла первая гора высотою в 20-ти этажный дом, называвшаяся «венец». Она была пологая. Взбираться по ней было нетрудно. Чтобы взобраться и спуститься с нее, нужно было пройти не более У километра. За первым «венцом» шел второй, потом третий (такие же горы, как и первая). А за третьим венцом начинался дремучий, темный, бархатный лес. Чтобы по нему ходить, нужно было брать палку и расчищать путь от паутины, которая сплошной стеной тянулась между деревьями. В этот лес мы ходили специально за малиной «после медведя». Объясню сейчас, почему «после медведя». Дело в том, что медведь любит все сладкое и, в частности, малину. Там она очень высокая, кусты доходят до 1 У метров, примерно. Медведь подходит к малиннику, гнет кусты (ягоды обыкновенно больше находятся сверху) и начинает их сгребать лапами. Он меньше съест, а больше испортит кустов. После него свежие ягоды видны повсюду, и наклоненные ветки удобны для того, чтобы эту малину срывать. Она «отобрана» медведем. Она – самая отборная, лучшая в лесу.
Но в такой лес ходить в одиночку опасно – можно встретиться с медведем. Поэтому мы ходили по 8—10 человек и, главное, пели песни. Когда поют, медведь никогда не подойдет – боится. Нам, конечно, было страшновато, мы оглядывались по сторонам, а потом, набрав полные корзиночки, убегали обратно. В селе нас «страшили», говорили, что медведям могут надоесть наши походы и что они могут не на шутку разозлиться, и тогда нашим головам капут. Но люди там обладали особой смелостью, и мы от них ею заражались.
Был в селе старик Маврин. Мы из любопытства зашли как-то к нему. Он нас угостил медом. У него была небольшая пасека. И потом он нам дал ломтики печеной тыквы, что нам показалось вкуснее самого вкусного. Так вот, у этого Маврина в первой половине избы на полу лежала медвежья шкура, вместо ковра. На сундуке также была медвежья шкура. Это были его охотничьи трофеи.
Мужчин почти не было в селе, ушли на войну. Оставались старики, и эти старики были поддержкой села.
Маврин нам рассказал, как он ходит на медведя. Оказывается, не с ружьем, а с маленьким острым ножичком. Он, рискуя жизнью, как и все тамошние охотники, подпускает медведя, чтобы тот его обнял. И тут своим ножичком попадает медведю прямо в сердце, и тот валится на землю возле охотника.
Медведей в том краю было много. Жир их и мясо жители села находили вкусными. И не было удивительным, что охотились и убивали. Нам дали как-то попробовать медвежье мясо. Нам оно не понравилось. О медведях колхозники говорили как-то равнодушно, без злобы.
Что же касается волков, которые выли в длинные осенние ночи, так их просто все ненавидели и, конечно, боялись. Мне пришлось с Мариной пойти как-то на хутор Качкарь, к ее родным, по случаю какого-то праздника. Мы немного задержались там, а в избе в Воскресенске оставалась только моя старенькая мама. Я очень хотела вернуться, но не было возможности: волчий концерт, даже в сумерки, был страшен. Пришлось остаться ночевать на Качкаре и только часов в 9 утра двинуться обратно, так как «милые» волки и ранним утром имеют привычку прогуляться быстро по деревенским улицам, а потом их уносит, как ветер.
Как-то в туманный зимний вечер я возвращалась в избу. Рядом со мной, т. е. мне навстречу, прошел теленок, как мне показалось. Я пришла и сказала Марине, что видела теленка. Она испуганно мне сказала: «Какие вы бестолковые, московские! – Какой там теленок в такой поздний час!» – и замолчала. А утром мы узнали, что волк зарезал овцу у Анюты, соседки. Оказывается, он был так «занят», что не бросился на меня. Это, по-моему, неправдоподобно, но там рассказывали, что если у этого зверя есть намеченная цель (очевидно, он знал, что там овцы), то он бежит туда, как слепой, ничего не замечая вокруг.
Как-то я шла в Мелеуз, большое, очень большое село, на базар. До Мелеуза от Воскресенска 25 километров. Я шла летом, в лаптях, очень удобных, так как в них настелены были большие прохладные листья. Я шла одна. Я несла два небольших ведерка картошки, которую сама посадила. На такие 2 ведерка можно было выменять 2 стакана пшена (в наш паек крупа не входила). С моей мамой оставалась Анюта и ее дети. Их у нее было шестеро, причем старший, Саша, руководил семьей и работал по хозяйству за отца, ушедшего на фронт. Маленькие дети их бегали по Марининой избе, и я была спокойна за свою маму.
Но мне в тот раз не пришлось дойти до Мелеуза. Я шла по степи. Вдали виднелось стадо овец. Я удивилась, подумав, откуда овцы в степи, так далеко от села. Мне навстречу ехала телега, запряженная слабенькой лошадкой. Человек (это оказался дед Михайло, отец Анюты) властно мне крикнул: «Садись сюда, едем домой!». Я сначала ничего не поняла. Оказалось, что в степи была стая беркутов, неизвестно зачем спустившаяся на землю. Человек проехал мимо них, с телегой была лошадь, которую птицы боялись. Поэтому беркуты их не тронули. А я одна, встретившись с ними, могла бы оказаться их жертвой, они бы меня заклевали.
Небо там в морозы бывает бело-розовым. Снежинки сверкают, как бриллианты. Воздух зимой чист, как кристалл.
Мы прожили там до 42-го года. Потом вернулись зимой домой в Москву.
Вспомнились мне еще колхозные быки. Вот звери! Ужас! Когда пастухи водили их с пастбища, то громко кричали на улице: «Быки идут!» – все, как от бомбежки, прятались по избам. Один бык как-то своротил угол избы, и этот угол отлетел, как фарфоровый. А однажды два быка залетели в открытую дверь колхозного сарая, и пришлось его разобрать, чтобы их освободить. Причем пастухи были с оружием, на всякий случай. Быки чуть не убили друг друга. Я слышала, как Саша, Анютин, рассказывал, как он с другими мальчиками сидел на крыше одной избы и видел, как пастухи потянули за кольца (проткнутые в ноздрях быков) и за цепь, и быки послушно пошли в свой загон. Среди пастухов был один мальчик лет 14-ти и его мать. Они бесстрашно водили быков, и быки их не трогали, привыкнув к ним. В селе было три быка.
А вот, что самое страшное и неприятное было – доставать из проруби воду зимой. Но колхозные женщины полоскали там белье, несмотря на сильный мороз. Колодца у нашей Марины, да и у ее соседей, не было. Это неприятное воспоминание. Приятным воспоминанием осталось хорошее отношение к нам жителей Воскресенска.
Однажды, переходя маленькую речку, я застряла в ней. Доска, по которой ходили через речку, свалилась в сторону. Ноги мои замерзли. Я заболела. Там был эвакуированный эстонский старый доктор Стриж, который вернул меня к жизни. Меня остригли. Это было, очевидно, что-то вроде тифа. За мной и за моей слабенькой мамой ухаживала Марина, отпросившись из колхоза. Она поила нас чаем, давала нам суп. Я никогда этого не забуду. И очень жалею, что потеряла с ней связь. Знаю, что ее муж погиб на фронте. Это было еще при нас, когда она получила извещение.
И осталась она одна-одинешенька, у берегов бурливой речушки, возле трех венцов и дремучего бархатного леса. Жива ли она, эта хорошая женщина? Я писала ей. Ответа не было. Я ее всегда вспоминаю и буду вспоминать. И также медведей, волков, беркутов, быков и нежные снежинки в морозном воздухе и розовое небо.
…Первое мое впечатление о мире – в 3 года, примерно, когда отец водил меня в близлежащий парк <...> А затем, в 4–5 лет моих, приезжал часто к нам Иван Владимирович, художник, дедушкин ученик (о нем расскажу потом) <...> чтобы позаниматься со мной немного рисованием. В моей памяти ярко сохранилось его негодование, когда я однажды, примерно в 6 лет, была застигнута им врасплох, когда я из какой-то открытки копировала гусей в пруде. Он тогда очень рассердился, кричал и сказал, что раз и навсегда запрещает мне «копировать». Я должна была рисовать «свое», будь то даже еще слабым. Он был уверен, что я пойду вслед за дедушкой и стану художником. Но это впоследствии отошло, также как моя музыкальная «карьера». Я больше всего любила читать, сочинять какие-то сказки, стишки, куплеты.
…Первое мое впечатление о мире – в 3 года, примерно, когда отец водил меня в близлежащий парк <...> А затем, в 4–5 лет моих, приезжал часто к нам Иван Владимирович, художник, дедушкин ученик (о нем расскажу потом) <...> чтобы позаниматься со мной немного рисованием. В моей памяти ярко сохранилось его негодование, когда я однажды, примерно в 6 лет, была застигнута им врасплох, когда я из какой-то открытки копировала гусей в пруде. Он тогда очень рассердился, кричал и сказал, что раз и навсегда запрещает мне «копировать». Я должна была рисовать «свое», будь то даже еще слабым. Он был уверен, что я пойду вслед за дедушкой и стану художником. Но это впоследствии отошло, также как моя музыкальная «карьера». Я больше всего любила читать, сочинять какие-то сказки, стишки, куплеты.
Пропущу разные эпизоды в моей жизни, вернее, пока перескакиваю, чтобы не забыть. В 30-е годы я стала членом литературного кружка при «Смене». Этот журнал был организован при газете «Комсомольская правда». Там были – Долматовский, Алигер, Яшин и другие. Потом наши дороги разошлись. Они меня не помнят. Я бы их не узнала. А Яшин уже умер. Он был для меня приятнее всех. Работал он помощником кочегара и был скромен и талантлив. Остальные стерлись из памяти. В кружке было человек 15. Занятия с нами вели: Вера Инбер, Михаил Голодный, Ставский, Дукор и другие. Как-то на вечере в каком-то клубе мне пришлось прочесть мой собственный рассказ. Там был в публике Новиков-Прибой, уже старенький. Потом он выступил, и каково было мое удивление и какой-то ужас, когда он сказал, что из меня может получиться неплохой прозаик. (Слава Богу, он стихов моих не слышал). Я была уверена, придя в себя, что он сказал это из вежливости.
В общем, имея твердую мысль – преподавать иностранный язык, как это делали моя мать и старшая сестра, я была крайне удивлена, когда меня вызвали куда-то, не помню, и предложили мне без экзаменов начать заниматься в литературном институте. Я, конечно, несерьезно отнеслась к этому, но пошла из любопытства. Там были Безыменский, Инбер и еще какие-то, незнакомые мне люди. Мне задали вопрос, на ком я учусь и что меня в литературе интересует. Я откровенно ответила, что больше всего люблю Корнеля, Расина, Мольера, Вольтера. <...> Меня отпустили и больше не вызывали. Очевидно, мои ответы не удовлетворили их. В это же время дома почти восставали против моего вступления в литературу. Без таланта нечего было туда соваться, и к тому же моя скромная учительская деятельность удовлетворяла меня в жизни. Образование мое очень скромное, но родители мои, образованные люди, старались сделать многое, чтобы помочь мне в жизни познать вкус высшего, прекрасного. Мое образование – 6 классов гимназии и только в зрелом возрасте – высшее образование.
Продолжу описанием самого маленького моего возраста (около года). Я ничего об этом не помню, но мама рассказала мне вот что: это случилось днем, когда мама пришла с работы и вышла со мной погулять. Дома осталась Анюта, наша домашняя работница, вернее, член семьи, прожившая у нас 16 лет. Она была старше мамы на 10 лет. Мы все ее любили, как родную. Потом она (она была упряма и во время голода захотела пойти в какие-то деревни, что-то выменять на продукты) ушла, не прислушиваясь к мольбам моих родителей, и – умерла где-то, очевидно, от тифа. Разыскать ее не смогли.
В тот день, о котором я хочу рассказать, мама со мной, маленьким ребенком на руках, вышла со двора и направилась в узкий проход между скалами к морю, которое было рядом. Из-за скал выбежали две цыганки, вырвали меня из рук мамы и убежали. Мама громко закричала. Внизу у берега был расположен военный кордон, и солдаты в это время были в воде – купались. Они услышали мамин крик и выскочили из воды, погнались за цыганками, отняли меня у них и вернули маме.
Если бы так не получилось, мне бы пришлось разделить судьбу с другими детьми, которых цыгане, украв, учили акробатическим штукам и которые потом сопровождали шарманщиков (с попугаем или обезьяной) или же просто – цыган. Цыгане пели песни, гадали на ходу, а украденные ими дети, голодные и напуганные, выступали обыкновенно в светлых с блестками костюмах…
Теперь об Иване Владимировиче.
Дедушка мой, бабушка, два их сына (с семьями) и дочь (моя мать) с семьей жили все вместе. У них была очень большая квартира, и в ней – дедушкино ателье. <...> Дедушка как-то увидел через окно какого-то мальчика, рисовавшего что-то на земле и на скамейке, причем дедушка заметил, что этот мальчик не играл с ребятами, а все отходил в сторону и что-то рисовал. Это заинтересовало дедушку. Как-то он вышел во двор. Рисунки мальчика, и небрежные и полустертые, заставили дедушку подробнее ознакомиться с ними. Они его поразили. Это было прекрасно. <...> Дедушка узнал, что мальчика зовут Ваней, что кроме него у матери, что живет в глубине двора, их еще пятеро, что отец – пьяница, бьет мать и что жизнь семьи – тяжелая. Дедушка пошел к матери и предложил, чтобы Ваня жил у него, обещая отдать его учиться и обещая, что Ваня будет по-прежнему видеть свою мать, но будет жить у дедушки. Очевидно, дедушкин вид внушал доверие. Мать Вани согласилась, и он с 8 лет стал членом дедушкиной семьи. Он оказался одаренным мальчиком, скромным, сдержанным. Учился хорошо. По окончании гимназии, пройдя различные этапы обучения, окончил Академию художеств и стал художником. Получая в Академии награду (золотую медаль), он, подходя к столу в актовом зале, упал, так как походка его была неуклюжей. Я его помню с всклокоченной шевелюрой и с милыми, добрыми, умными глазами. Его картины, так же как и дедушкины, были на различных выставках.
Дедушка мой умер, когда мне было 5 лет. Я смутно, но все же его помню. Он был очень высокий, величественный. Бабушку не помню. Дедушка был красив, с тонкими чертами лица. Мама, мои брат и сестра были похожими на него. Я – нет. Я похожа на отца, что служит признаком счастья. Я с этим согласна, так как, несмотря на много горя, которое я перенесла, жизнь моя была счастливой.
Как-то одна из дедушкиных картин была продана на выставке. Ее оценили дорого. Он почти все отдал моим родителям <...> деньги дедушки пошли на постройку особняка из 5 комнат на Фонтане. Там я прожила почти все свое детство и молодость.
Наш район был фешенебельным. Это не были Молдаванка и Пересыпь, описываемые в различных песнях. Это был переход семьи с Ланжерона на Фонтан, где жили разные интересные люди. С их детьми я дружила и играла. Там были французы, немцы, англичане, турки, греки, итальянцы. Некоторые из них приезжали только на лето, большая часть жила круглый год. Я дружила больше всего с Анжелей (гречанкой). У нее были длинные черные волосы. Она любила носить в волосах красивые гребешки и цветы. С остальными девочками и мальчиками я, кроме Ники и Эммы Антонини (итальянки) и еще Жени Сквэри, не дружила, а только играла. С нами играл также младший брат Анжели Спира. Мы все вместе бегали к морю, лепили из песка разные башенки, зарывали друг друга в песок, делали «суп» из медуз, охотились за раками, все же очень их боясь, приносили с собой копченую скумбрию и жевали ее, отдыхая после купания в тени скал. Мы не очень любили Муру Лэсли (англичанку) за ее гордый нрав. Но у нее был Милорд – огромный дог серого цвета. Мы его не боялись и играли с ним <...>
Его <Ал. Аб.> «недостатком» было то, что он, читая или работая дома, совершенно отключался от действительности <...> Поступки Александра Абелевича очень напоминали мне поступки моего отца, Авксентия Владимировича, которого «отрывали» от книг, беря его за руку или громко ему напоминая о чем-либо.
Мой отец, например, желая однажды принять участие в хозяйстве и доставить маме приятное, поехал как-то с соседями из других квартир <...> в порт – купить уголь на зиму. А соседи были такие же «отсталые» хозяйственники, как мой отец. Это был, например, Флёров – известный математик, издававший книги по специальности, и другие (в таком же роде). Они с благими намерениями купили в порту уголь, наняли людей и привезли уголь во двор. Он оказался перегаром, т. е. годным на свалку.
После осмотра угля мамой, женой Флёрова и другими хозяйками этими же лошадьми повезли уголь… на свалку.
Папа, как и Александр Абелевич, любил театр, консерваторию. Но у обоих бывало, что они вспоминали, что ими куплены туда билеты, лишь… через день, два или вообще через несколько дней (после концертов или спектаклей)…
У меня – мои воспоминания – отрывками. Помню я себя лет шести. Чтобы научить меня плавать, мой папа меня просто бросил в море, схватив меня возле берега, где я барахталась. Я закричала, как мне потом рассказывал отец, а потом…, поплыла, не особенно умело, как это делают пугливые щенки. И с тех пор, через несколько «сеансов», я начала плавать. Заплывала я обычно не на далекое расстояние, но мое плаванье было «красиво», как отзывались о нем в моем детстве и в молодости. Я любила плыть на левом боку, захватывая правой рукой возможно большее расстояние. Плавание было быстрым. <...>