Сморгунова Е. М.: 19986, «А где он Антихрист – нам секрет». Эсхатологические представления современных пермских староверов', Живая старина, вып. 4 (20), Москва.
Сморгунова Е. М.: 2001,'Старец Никита Семенович и догматика бегунства (по рукописям пермской коллекции МГУ) , Старообрядческий мир Волго-Камъя: Проблемы комплексного изучения: Материалы научной конференции, Пермь, 87—108.
Чагин Г. Н.: 1997,'На земле-то было той, да на язьвинскои, Пермь.
Е. Г. Власова (Пермь) Пермь в местной фельетонистике конца XIX – начала XX века
С 1894 г. «неофициальная часть» «Пермских губернских ведомостей» начала выходить отдельным ежедневным изданием[131], и это стало поворотным пунктом в пермской историографии. С этого времени черты городской повседневности, доселе растворенные в стихии устной речи, а потому почти неуследимые для историка, увидели свет на печатных страницах: в сообщениях местной хроники, в очерках и фельетонах.
Сосредоточенная на местных проблемах городская газета дает нам, в частности, аутентичный источник и для изучения повседневных представлений пермяков о себе и своем городе, о семиотике городского пространства. Для этих целей именно родской фельетон представляется особенно значимым[132]. Во-первых, фельетон тесно связан со злободневными интересами местного сообщества: фельетонист пишет о том, что всех занимает, что муссируется в повседневных городских толках, слухах и сплетнях. То есть в фельетоне находит отражение повседневное сознание городского большинства и, в частности, характерные для него пространственные образы. Во-вторых, повествование фельетона всегда точно локализовано, привязано к конкретным городским районам, нередко они подробно описываются. Хотя надо учитывать, конечно, специфическую избирательность фельетона. Следуя критической установке жанра, фельетон отображал прежде всего жизнь неблагополучных районов. Поэтому фельетонная карта Перми – это преимущественно карта окраин и маргинальных зон города.
В частности, фельетон сохранил характерный колорит местной неофициальной топонимики. Так, небольшая речка в старой Слободке именовалась пермяками Вшивкой, один из городских районов – Болотом, хлебный рынок – Черным, а сквер на берегу Камы Козьим загоном[133]. Впрочем, и официальная карта города зафиксировала весьма характерные для местной топонимики названия: одна из речек Перми называлась Стиксом, сквер в Разгуляе – Тюремным.
В аналогичном негативном ключе фельетон комментировал функциональные значения пермских улиц. Улица Красноуфимская воспринималась пермяками как дорога в больницу, Екатерининская – на кладбище, а главная, Сибирская, сравнивалась с Невским проспектом не только в качестве улицы лучших магазинов и традиционного места гуляний, но и как улица «дам фельетонного направления» с «беспокойною ловкостью взгляда» (Гукс 19026, 3).
Наиболее часто в фельетоны попадали окраинные районы Перми: Разгуляй, Данилиха, Слудка, Солдатская слободка. Эти районы формировались в процессе разрастания города и заселялись, как правило, демократическими слоями городского населения, рабочими и служащими местных предприятий. Коренными жителями Разгуляя и Слудки были работники железной дороги и порта. Данилиха, сохранившая название деревни, некогда здесь располагавшейся, оставалась полукрестьянским районом. Жизнь Солдатской слободки определялась близостью военных казарм.
Излюбленным местом пермского фельетона был Разгуляй, противопоставлявшийся, как правило, центру города: «Переезжай, голубчик мой, // От центра ближе к Разгуляю» (Little man 1903, 3). В этом противопоставлении, однако, есть существенный нюанс. Некогда именно Разгуляй был первогородом, но по мере того как Пермь разрасталась к западу, вниз по Каме, исторический центр превратился в окраину[134]. Этому превращению немало способствовал местный ландшафт: с севера и востока Разгуляй был сжат мощными, очень глубокими с крутыми склонами оврагами, по дну которых протекали малые реки[135]. На Разгуляе город резко обрывался, сходил на нет – в дикую природу, в глубину земляных круч.
Окраинное положение Разгуляя символически усугублялось близостью городских урочищ, функционально связанных с концом и разлукой, вообще решительной «переменой участи»:
(Little man 1903,3)
Необходимо к этому добавить, что одна из малых рек, окаймлявших Разгуляй, называлась Стиксом: через нее шла дорога на кладбище.
Одной из выразительных примет Разгуляя и разгуляйского образа жизни были заселенные люмпенами «жилые дома»:
«Так называемые «жилые дома», расположенные над обрывом знаменитого своим зловонием разгуляйского оврага, или правильнее, обширной, общего пользования, помойной ямы, для благонамеренных обывателей – язва, пугало. Матери стращают ими капризных ребятишек: «вот, погоди, снесу тебя в жилые дома – не будешь озорничать». Это своего рода пермская Вяземская лавра, Хитров рынок (курсив мой. – Е. В.). Одному Богу только известно, что за публика, какие герои «дна» населяют этот притон буйства, вертеп ярых служителей Бахуса. <… > Население домов, в большинстве, народ пришлый, непостоянно оседлый, все новые, разные люди и что не лицо, то характерный тип Горько-максимовского героя. В праздники здесь положительно столпотворение вавилонское, дым коромыслом, шум, крики, дикий рев, называемый пением, сквернословие, драки и прочие прелести»[136].
Приведенное описание демонстрирует обычный механизм фельетонной трансформации бытового образа известного городского места – его типологизацию. Фельетонист помещает местные реалии в рамку расхожих книжно-литературных образов: вертеп служителей Бахуса, вавилонское столпотворение, модные тогда горьковские босяки – и возводит местное урочище к авторитетному аналогу. Подобно тому как Сибирская – это местный Невский проспект, Разгуляй оказывается пермской Вяземской лаврой, Хитровым рынком.
Помимо негативных значений, характерных для жизни окраины, фельетонный образ Разгуляя фиксирует и другую, не менее важную для репутации этого места семантику, а именно сельский колорит здешней жизни. Неудобный рельеф препятствовал сплошной застройке Разгуляя и охранял его природность. «Егошихинский лиман» оставался своеобразной полусельской зеленой зоной почти в центре города, и прогулки здесь заменяли не всем доступный летний дачный отдых:
(Little man 1899,3)
В развитии этой темы жизнь в Разгуляе приобретает черты деревенской идиллии:
(Little man 19016,3)
Однако социальная маргинальность разгуляйской жизни омрачает возможности идиллически деревенского существования: отдых с досмановским чайком прерывается дракой с дикими мотовилихинцами, а перечисление дачных прелестей Разгуляя резюмируется следующим пассажем:
(Little man 19016,3)
В конфликте городской и природно-деревенской ипостасей образа Разгуляя проявляется один из устойчивых сюжетов пермского текста в целом.
Фельетонные тексты зафиксировали не только бытовую конкретику разгуляйской жизни, они позволяют выявить и более общие символические значения, закрепившееся за Разгуляем в пространстве города. Ведущими из них стали значения края и низа – практически во всех описаниях Разгуляя встречаются близкие по смыслу образы – яма, лог, обрыв, крутой спуск к Каме. Показательно, что эти значения не вполне согласуются с ландшафтной данностью. По крайней мере, центральная часть Разгуляя расположена на возвышенном месте. Именно здесь было построено первое каменное здание будущего города – собор святых апостолов Петра и Павла, который некоторое время имел статус кафедрального.
Однако значение возвышенного, горного места за Разгуляем не закрепилось. Функции городского центра перешли к Слудке – высокому берегу Камы, где были выстроены новый кафедральный собор, Спасо-Преображенский, а также духовная семинария и резиденция архиепископа[137]. Старый центр, Разгуляй, был семантически поглощен егошихинским оврагом. В сознании пермяков за ним закрепилась репутация низкого места, ямы, окраины со всеми присущими ей значениями криминально и санитарно неблагополучного места, временного («вокзального»), маргинального (между городом и деревней) ив целом некоего пограничного места, находящегося в странной близости к городскому центру. Известно, что формирование фольклорного повествования чаще всего связано с «территориально или социально пограничными урочищами», а общей функцией их речевого освоения является «попытка урегулирования отношений между горожанами и городским пространством» (Веселова 1998,108). Понятно поэтому, что именно Разгуляй послужил одной из главных тем пермского городского фельетона.
Другим освоенным фельетоном пермским урочищем стала Мотовилиха. Вообще-то вплоть до 1930-х годов Мотовилиха оставалась административно самостоятельным населенным пунктом – рабочим поселком (это название сегодня закрепилось за одним из микрорайонов современной Мотовилихи)[138]. Естественному процессу объединения города и Мотовилихи мешал тот же самый Егошихинский овраг, который затруднял сообщение и поддерживал разделение города и поселка. Ощущение этой границы сохранилось до сих пор в бытующем среди мотовилихинцев выражении: «поехать в город».
И все-таки, даже будучи административно самостоятельной, Мотовилиха традиционно считалась пермяками своим пригородом, достаточно закрытым и обособленным, но все же исконно пермским локусом. Этому способствовали и пространственная близость поселка и его значимость в экономике Перми. Неслучайно пермские статистические показатели традиционно объединялись с мотовилихинскими: «В настоящее время домов в г. Перми, включая сюда Мотовилиху, Гарюшки и др. – 483, полукаменных – 835, деревянных —9179, всего – 10947,108000 жителей обоего пола», – сообщал, например, пермский путеводитель 1911 г. (ИП, 58). Жизнь Мотовилихи подробно освещалась городскими газетами и, в том числе, пермским фельетоном.
Среди горожан Мотовилиха считалась своего рода социальной резервацией с ярко выраженными чертами опасного и страшного места. Характерны в этом смысле пронизанные гражданским пафосом строки пермского мастера стихотворной публицистики Сергея Ильина:
(Little man 1899,3)
Для фельетонов о Мотовилихе вообще характерны сюжеты с криминальным оттенком. Так, притчей во языцех стала буйная удаль мотовилихинцев, выливавшаяся в многочисленных драках, жертвами которых становились, по специфически фельетонной статистике, до 3,5 человек ежедневно (см.: Мельковский 1903, 3). Одна из фельетонных заметок о Мотовилихе называлась «Из темного царства». Повторяясь из текста в текст, подобные значения формировали образ почти инфернального места, где сконцентрированы общественные пороки. Характерным в этом ряду оказывается и выражение «мотовилихинские хароны»[139] – о лодочниках, работавших на переправе через Каму между дачным поселком Верхней Курьей и Мотовилихой.
При этом, в отличие от Разгуляя, описания Мотовилихи были лишены каких-либо идиллических характеристик. Если Разгуляй – это своего рода деревня в городе, то Мотовилиха, напротив, продукт индустриально-городского уклада, жертвой которого оказываются традиционные добродетели деревенской жизни:
(Little man 1899,3)
В изображении фельетона мотовилихинцы – это прежде всего горожане. Так же, как у горожан, у них есть своя «загородная» зона – закамский берег напротив завода, где находился поселок Верхняя Курья. Традиционной темой летних фельетонов становится буйство мотовилихинских рабочих на правом берегу Камы. Очевидно, что дачный правый берег считался мотовилихинцами «своей» территорией и потому всегда служил предметом соперничества между ними и городскими дачниками, селившимися здесь на лето.
Нужно сказать, что тема Камы, вообще воды, в фельетонах о Мотовилихе оказывается очень активной. Это объяснимо характером местного ландшафта: здесь более пологий, чем в городской части, берег Камы. Мотовилихинцы поэтому оказывались ближе к реке и общались с ней чаще. Речная переправа – летом на лодках, зимой на санях – служила основным средством связи Мотовилихи с городом. Кроме того, благодаря ежегодному паводку мотовилихинцы не понаслышке знали о том, что такое настоящее наводнение. «По каналам селения снуют гондолы самых разнообразных форм и размеров. Слышатся песни гондольеров, звуки гармоники и <…> крепкое русское слово, которое только и заставляет вас вспомнить, что вы не в Венеции, а в Мотовилихе», – так комментировал фельетонист очередное мотовилихинское наводнение (Гукс 1902а, 3). Разумеется, сопоставление затопленной водой Мотовилихи с Венецией – это расхожее комическое преувеличение. В то же время, рассмотренное в контексте, оно связано с общим характером места опасного, страшного и таинственного.
Развитость образов Разгуляя и Мотовилихи, в отличие от других городских урочищ, не получивших такой подробной тематизации в местной фельетонистике, связана с исключительным статусом этих районов в истории города. Принято считать, что Пермь начиналась с медеплавильного завода, построенного в устье Егошихи в 1723 г., и Разгуляй – это пермский первогород. Построенный немногим позднее Мотовилихинский завод стал со временем одним из крупнейших военных предприятий России, играл важную роль в экономике Перми и был одной из достопримечательностей, входившей в число обязательных для посещения гостями города. Показателен фельетон С. Ильина, в котором он гадает, чем заинтересовать «гостей столичных»:
(Little man 1899,3)
Фельетонистика дает интересный материал и для общей характеристики Перми в восприятии местного сообщества. Пермь в целом характеризовалась, как правило, сравнительно немногими устойчивыми формулами-клише, вписывающими город и край в геопанораму России: Пермь характеризовалась как «окно в Азию», как город театральный, прежде всего оперный, и, конечно, как город на Каме.
Предметом особой гордости пермяков всегда служила богатая уральская природа. Природное окружение – лес и река – во многом определяли и географический, и культурный образ города. В этом смысле показательно, что в описании М. Осоргина Пермь конца XIX века предстает разместившейся вдоль одной улицы, «идущей из конца в конец города <…> от опушки пригородного леса до соборной площади, откуда был вид на Закамье – с высокого левобережья нашей замечательной стальной реки» (Осоргин 1992,489). То есть город мыслится открытым в безбрежное пространство реки и леса, граница между ним и миром природных стихий размыта.
Исключительность влияния реки и леса на характер города проявилась и в фельетоне. Любопытно, что, обращаясь к пермской природе, фельетонисты «сбивались» на вполне серьезный лирический тон. Характерная для жанра веселость исчезала, и фельетонный текст перемежался лирическими отступлениями. Особенно этот лиризм характерен для описаний Камы. Фельетонисты демонстрируют почти трепетное отношение к реке, которая, в согласии с фольклорной традицией, именуется красавицей, кормилицей, труженицей, Камушкой.
Весеннее пробуждение реки, освобождение ее ото льда было кульминацией в жизни города:
(Гамма 19066,3)
Этим отношением к реке продиктована и тревога за ее судьбу, вызванная промышленным освоением края. Характерна для фельетонистики экологическая тема – публицистические размышления о столкновении индустриальной, заводской цивилизации с природой и о его губительных результатах для леса и реки:
(Little man 1901а, 3)
Нередко, однако, в соответствии с тенденцией жанра высокие пермские темы в фельетоне карнавально снижались. Не была исключением и Кама, вызывавшая столь нежные чувства горожан: «Пермяки сугубо гордятся «красавицей Камой' и тычут ею в глаза всем и каждому» (Гукс 1901,4). В одном из фельетонов С. Ильина, так любившего воспевать «красавицу Каму», вдруг появляется совершенно противоположный по экспрессии образ: «Кама посинела, как труп самоубийцы, пролежавший на собачьем дворе две недели» (Бювар 1903, 3). Очевидно, родственное стремление противостоять риторическому клише побудило другого пермского поэта – уже конца XX века – сказать о Каме нечто подобное: «Псиной разит полуистлевшая Кама» (Кальпиди 1990,113).