Зимой отчим не слишком роптал, потому что мама пряталась под одеждой, но… Барт помолчал… татуировка была и на кисти руки. Именно она не нравилась отчиму больше всего. Это была надпись от руки, но это было имя отца. Я всегда думал, что мое.
Иза была уверена, что, расскажи она ему о Ливоне и Джуде, он бы понял. Но рассказывала о другом, ничего не значащем – колонизация, освоение земель, войны и капитуляции. Все это не имело отношения к ее жизни – Церковь, простершая крылья и готовая объявить о чудесном предназначении, и тот же Квебек, готовый принять истинный католицизм, утраченный во Франции, – сельское хозяйство и труд на земле в качестве сосуда истины. И вновь зашел разговор о том, как французские канадцы оказались в Новой Англии. Он, в свою очередь, описывал летние праздники и менестрелей, пришедших с севера, принесших фрагменты языка его дедушки и бабушки.
После смерти матери я ни разу не был на ее могиле, вдруг сказал он. Иза уже привыкла к неожиданным сменам темы. Она пыталась понять пути, которыми следовали его эмоции.
Я всегда хотел сходить, но не мог, даже когда приезжал в Льюистон. Что-то мне не давало. Это трудно объяснить.
Так вот ты откуда? Из Льюистона? Название ей было знакомо из книг по истории. Довольно крупный город, но деталей она не помнила.
Да, ответил он. Она сообразила, что перебила его.
После недолгого молчания он снова начал рассказ о зиме, когда они с отчимом встретили того бродягу, как они быстро собрались и уехали. Через неделю, в Северной Дакоте, когда отчим уехал на работу, мать вышла купить хлеба и не вернулась.
Он помолчал, будто обдумывая сказанное. И признался Изе, что ночами старался вспомнить, закрывал глаза и видел бродягу: ободранное пальто военного образца с крючками, какие бывают на шторах, рубцы, свернувшиеся, как опавшие листья. Родственники утверждали, что ничего не знают о его отце. Барт так и не смог восстановить в памяти его лицо, влажный, хватающий воздух рот с усами, вросшими в него, жестокие темные глаза. Когда он путешествовал, то вглядывался в каждого встречного бродягу.
Рассказывая, он часто повторялся в деталях. Он говорил с такими очевидными и непосредственными эмоциями, что все казалось случившимся недавно – переполненный грузовик «Ю-Хол», дорога на запад, ночевки в дешевых гостиницах. Через несколько часов после того, как мать Барта вышла за хлебом, домой вернулся бледный, убитый горем отчим. Он проигнорировал вопросы Барта и закрылся у себя в комнате с телефоном. Только в Мэне дедушка рассказал Барту, что мать сбила снегоуборочная машина. А до того возникали картины езды в тишине – поля, покрытые снегом, города, далекие, как миражи в тумане. Странным образом Барт никак не мог избавиться от этих деталей – однообразные пейзажи с разбитыми обочинами, там, где шоссе тянулись от города к городу, вознесшиеся рекламные щиты «Эксона» и «Ситго», дешевые забегаловки и магазины на объездных дорогах. Это отпечаталось в памяти, хотя он не помнил названий – только пустоту, однообразие. Там, в этом спешащем пространстве – качающиеся тормозные огни, голубые равнины, исчезающие на темных далеких поворотах, – ничего не стояло на месте.
Иза нерешительно положила руку на его мускулистую шею. От него исходил запах пота. Она его поцеловала.
Мысли кружились в голове. Как это сделать? Поцелуй был и неуклюж, и слишком осторожен, ее поразило еще и то, что раньше она никого не целовала, даже будучи уже замужем, и свиданий с мальчиками, слишком высокими или одинокими, или не способными общаться с другими, у нее было мало. Неужели любовь – именно то, о чем она так часто читала в книжках, что и сама в это поверила? Она все еще прижимала лицо к его плечу. Она расстегнула ему рубашку и положила руку на грудь, на нежные волосы. Она разжала его пальцы и положила ладонь себе на грудь. Они дышали друг другу в шею. Она представить себе не могла, какими они будут, эти прикосновения, и как быстро они станут инстинктивными, и самое странное – вес их тел, слой за слоем мускулов и жира. Она пыталась заставить себя не думать. Лицо ее касалось его плеча, он закрыл глаза. Она запустила руку ему в волосы. Потом он лег рядом с ней. Конюшня хранила таинственное молчание.
Они встали и пошли в холодный мрак к центральному проходу. Над цементной плитой – там, где мыли лошадей, – качалась лампа. Она держала шланг, ледяная вода стекала по ее локтям. Он казался человеком из иного времени: грубые черты лица, ожоги, нос с раздвоенной веной в форме сердца. Вода сверкала в его волосах, на шее, на плечах. В каплях отражался свет лампы, так что казалось, можно заглянуть ему под кожу, увидеть под ней яркие контуры.
Они вернулись в каморку и легли на матрас, который она стянула с раскладного дивана на пол. Иза думала, что же будет дальше. Комната казалась огромной и гулкой, их дыхание отдавалось эхом. Она закрыла глаза. Во влажном воздухе повеяло ветерком. Она мечтала о побеге: они с Бартом, оба в темных очках, клетчатый чемодан, набитый деньгами. Они оставались в конюшне, пока не начало сереть за окном, таким грязным, что оно казалось разбитым. Она решила, что он заснул, но глаза его были открыты.
Он лежал, уставившись в потолок. Чуть позже они оделись, и она проводила его до конца пастбища. Шумел ручей, они шли по теням к упавшей каменной стене, где часто стоял Ливон, ожидая убийцу. Она думала о том, что знает Даймондстоун, и о том, что она никогда не сомневалась в двуличии немого гиганта Барта с его евангелическим спектаклем.
Мое сердце давно уже не занято этими религиозными штуками, сказал он неожиданно, будто отвечая на ее вопрос. Голос у него сорвался, казалось, он сейчас расплачется.
Может, за этим стоит нечто большее, утешила она его.
Но подспудно она знала, что он не согласится, просто не сможет.
Думая, что бы такое сказать, она осознала и то, что ее подозрения быстро испарились – магическая сила гиганта удовлетворила ее томление. И ей казалось, что это уже в прошлом. Она уговаривала себя, что выжила, оставшись дочерью Джуда, выжила с Ливоном, несмотря на вину перед ним, хотя слишком быстро повзрослела. Небо за деревьями начало светлеть. Она думала, что человеку легко сбросить тяжесть настоящего.
На следующее утро, вскоре после того, как Ливон сказал ей, что Даймондстоун снова приходил накануне вечером, тот опять заявился. Она услышала их настойчивые голоса, доносившиеся с первого этажа, и, голодная и взволнованная, спустилась в кухню, чтобы подслушать. Она смастерила себе два бутерброда с жаренной в свином жиру курицей, желтым домашним майонезом, взбитом с кайенским перцем, и помидорами, заправленными специями. Она готовила бутерброд, кусая творожный пирог с вишней прямо из обертки. В соседней комнате Даймондстоун пытался уговорить Ливона присоединиться к миссии.
Этот дом может стать базой нашего движения, говорил Даймондстоун, лагерем для перевоспитания и тренировки молодых умов. Я служил Господу много лет, и Он привел меня сюда. Он, именно Он провел меня к вам, человеку, долго жившему в ожидании. Как же могу просто уйти? Разве не для этого вы работали, один в доме – в этом доме? Один в этом доме, на земле, данной вам Господом, множа вашу мудрость, не бесцельно же?
И простите меня за то, что я это скажу, прибавил Даймондстоун, но я не имею права не сказать. С женой, вас не любящей, живущей с вами из расчета.
Потрясающе, пробормотала Иза, неожиданно проголодавшись как волк; в секунду она осознала, что Даймондстоун переоценил свою риторику. Ливон был жаден, и, несмотря на все причуды, смыслом его жизни была не мудрость, а видимость – то, что он мог показать, будь то мудрость или богатство. Так что она слизнула острый майонез с пальцев, вытащила полоску курицы из поджаренного бутерброда и ждала, когда дело пошло к печальному концу. Не то чтобы она недооценивала Даймондстоуна, она даже его боялась. Просто жадность Ливона была вполне понятна. В этой жадности была хорошо различима ревность к людям, которые десятилетиями называли его Мексиканцем. Христианский лагерь со всем его величием был бы нелепостью. Скорее всего, Ливон уже придумал развязку истории своего богатства – полное исчезновение или загадка. Может, он все давно зарыл в землю: пиратские сокровища, похороненные вокруг дома, как на берегах необитаемого острова.
Когда Даймондстоун наконец ушел, Ливон пребывал не в лучшем настроении. Несомненно, в картине, нарисованной проповедником, он увидел нечто привлекательное. Когда Иза зашла к нему в комнату, он на нее даже не посмотрел. Может, он договорился с Даймондстоуном насчет наследства, хотя вряд ли Ливон собирался выгнать свою единственную несчастную компаньонку. И все же она не была уверена, что история закончилась. Скоро Барт узнает, кем приходится ей Ливон. А может, уже знал. Может, все случившееся не было абсурдом: ни еда, поглощенная в конюшне, ни решение вечных вопросов бытия и человеческих судеб в гостиной Ливона в то же самое время. Роль немого великана могла быть не единственной ролью Барта.
Иза раздумывала, какую еду подготовить на вечер, но ничего путного в голову не приходило. Она нашла ключи от машины, но на полпути к воротам услышала покашливание. Даймондстоун стоял в тени дуба, скрестив руки на груди.
День добрый, сказал он и взглянул на небо, минуя взором ветки. Если вы не возражаете, я хотел бы перемолвиться с вами словечком.
Как странно, подумала она, глядя, как он приближается, я настолько крупнее, что, если бы захотела, могла бы переломать ему кости, просто упав на него. И сколько бы проблем это решило, и какой судья обвинил бы дебелую толстуху в том, что она оступилась – по воле Божьей, если хотите.
Даймондстоун проводил ее к машине, а потом – еще дальше, словно оба понимали, что между ними и Ливоном должно быть максимально возможное расстояние. Они остановились на бегущей под уклон дорожке, за которой начинался ручей и вдалеке виднелся припаркованный автобус, за которым тянулись две полосы прибитой травы.
Мальчик все мне рассказывает, сказал Даймондстоун.
Мальчик?
Барт. Он совершенно невинен. Я знаю про него все. Он явно влюблен. Никто раньше им не интересовался.
Что вам от меня надо?
Даймондстоун осклабился, внимательно глядя на ее, зубы у него были мелкие и блестящие. Я хочу, чтобы вы помогли уговорить Ливона. Он искусный оратор. Он будет говорить целый день, но не пожертвует нашей миссии ни пенни.
Может, у него не так уж много денег, как вы думаете, сказала Иза и тут же подумала, что вполне может быть недалека от истины. Последние годы она не отказывалась шикануть. Она исследовала каждый магазин, где продавали деликатесы, в радиусе двух часов езды, и расплачивалась его кредиткой направо и налево. Она знала, что Ливон много инвестировал, но ведь он мог и потерять?
Послушайте, сказал Даймондстоун. У меня нет намерений заставить вас полюбить Господа. Я говорил Барту: образованные люди спасутся последними, но им же первым гореть в адском пламени. Но, может быть, судить вас будут милосердней, если хоть один поступок в вашей эгоистичной жизни поспособствует миссии Спасения человечества.
А если нет?
Тогда Барт узнает, что вы замужем.
Хорошо, ответила она, уже зная, что выбора у нее нет. Я это сделаю.
Правда сделаете? Интонация уточнения была едва различима, слова сложились в приказ, звучащий на высокой ноте.
Он провел пальцем по ленточке на шляпе. День был влажный, ветер уснул в предчувствии летней жары, но Даймондстоун и не думал потеть. Кожа его казалась холодной, и Иза не могла определить цвет его запавших глаз. Складывалось впечатление, что они плохо видят и что надо бы приглядеться. Она ни разу не видела, как он мигает. Она села в машину.
Минутку, остановил ее Даймондстоун. Мы еще не обсудили…
Считайте, что дело сделано, ответила она и захлопнула дверь.
В полдень она сделала остановку в китайском ресторане и у стейк-хауса: кисло-сладкая свинина, креветки с рисом, утка, запеченная в фольге, жаркое из омаров, креветок и говядины – по две порции, просто омары и стейки и картофель в масле. Ливона она дома не застала. Но у него был настенный календарь в кабинете, и она посмотрела, что там отмечено. В округе Колумбия открывалась картинная галерея. В последнее время он зачастил на подобные мероприятия, явно наслаждаясь атмосферой изысканности и всегда привозя что-нибудь. Произведение искусства, говорил он ей, – единственное надежное вложение.
На этот раз, встретив Барта у конюшни, она пригласила его в дом, сообщив, что отца долго не будет. Она провела его по дому, а потом, пока она суетилась по хозяйству, разогревая еду, Барт стоял у окна – темный силуэт на фоне голубых туманных полей.
Я не могу себе представить… сказал он, но она не расслышала продолжения. Она подошла к двери кухни.
Что? – спросила она. Я не расслышала.
Я сказал, не могу представить себе, что кто-то всем этим владеет. Всем этим.
Она оперлась на дверной косяк. И уже собиралась спросить, почему, но сообразила, что вопрос дурацкий: коллекция абстрактной живописи, дорогие диваны приглушенных тонов, вазы, турецкие ковры. В первый вечер здесь она думала, что дом выглядит, словно картинки в каталоге и, ясное дело, создан по чьему-то вдохновению. Только утром, увидев в окне поля вокруг фермы, она поверила, что сможет здесь жить.
Барт посмотрел на нее. Что мы будем делать?
Она пыталась придумать, с чего начать, как ему все рассказать.
Не знаю, призналась она. Может, уедем куда-нибудь вместе?
Он медленно повернулся к окну.
У меня ведь нет таких денег, как у тебя, сказал он ей. Это нелегко. Ты ведь ничего не делала, только книжки читала. Ты даже не представляешь, как это тяжело.
Ты о чем?
О жизни.
Это неправда.
Разве?
Нет, она среагировала слишком быстро, послушай. Слушай! Неожиданно она почувствовала себя опустошенной. Она подтащила стул и села. Я солгала тебе, призналась она. И все рассказала: о разговоре Даймондстоуна с Ливоном, а потом – с ней на тропинке. Она не делала пауз, не дожидалась реакции Барта. Она продолжала – больше ее не оправдывали ни расчетливое прошлое, ни неубедительные ссылки на бедность, миграции, фабричные города и непорочный брак со стариком, наивное детство, завороженное добровольной дряхлостью отца, чье молчание и было его единственными воспоминаниями.
Они сидели, не зажигая свет, в темной комнате. И вот Барт заговорил. И голос его звучал странно, словно он торопился, ограниченный временем, и одновременно медленно, будто он хотел создать впечатление искренности. Он снова говорил о том, о чем уже рассказывал ей много раз, – о смерти матери, о том, как его передавали от родственника к родственнику, и о том, что мать была не слишком близка им.
Какое-то время я жил у ее младшего брата, сказал он, в Луизиане. Тот год был редким для него периодом спокойной жизни. Дядя учил его играть на электрогитаре, Барт мечтал стать музыкантом. Они вместе слушали «Моторхед» и «Айрон мейден» и валялись на диванах сутки напролет, уставившись на конверты грампластинок, будто там были начертаны спирали и символы индуистской мистики. Но дядя любил одного мужчину, о чем и поведал в предсмертной записке. Барту такое и в голову не приходило. Дядя повесился. Потом были приюты и исправительные учреждения, тогда-то Барта и захватила Америка Керуака. Он воображал товарные поезда, бегущие по туманным побережьям, путешествия на машине в Мексику. Он думал, что только так можно будет вернуть себе жизнь.
Тут он помолчал, и она сообразила, что он всем рассказывает эти истории. Ему исполнилось двадцать шесть, и он провел с Даймондстоуном чуть больше года, а все остальное, что он мог рассказать о своей жизни, были только странствия. Описывая этот период жизни, он пытался представить его как постоянные путешествия. Иногда с перерывами, но всегда по собственному желанию – пожить в поместье, где устраивали пиршества крысы и которое хозяевам не удавалось продать годами, или в летнем домике на замерзшем озере, где он ел замерзшие консервы.
Историями она восхищалась, но заставить Барта поговорить о людях, подобных Даймондстоуну, оказалось нелегкой задачей.
У меня было много приключений, сказал он, наверное, Керуак меньше путешествовал за всю жизнь, чем я за эти годы… Но у меня бывали тяжелые… месяцы. Я помню, однажды я застрял посреди Невады. Я спал несколько недель в заброшенном парке динозавров – в брюхе бронтозавра. Я так хотел есть, что воображал себя отшельником в пещере.
То, как он выбирал слова, подсказало ей, что он хочет, чтобы она ему верила.
Я был бездомным, сказал он. Дела не всегда шли хорошо. Я хочу сказать, что я хотел начать все с самого начала. Я думал, что стану свободным. Я не знаю. Наверное, я думал слишком много об отце. И только… только когда я уже встретил Даймондстоуна, я совсем отчаялся. Но я знаю, продолжил он, я знал уже все, что ты мне рассказала. Я знал, что Ливон – твой муж.
Это ее почти не смутило. Все, что говорил Барт, он говорил в свое оправдание. Он хотел, чтобы она поняла, что происходило до того.
Мы всегда так поступаем, сказал он. Когда мы приезжаем на новое место, мы ищем богатых затворников. Даймондстоун, Моррис и Эндрю. У всех у них есть нюх. И этот бедолага, которого все называют Мексиканец… я хочу сказать, мы сразу о нем прослышали. Надо было только получить разрешение разбить лагерь на соседнем с вами поле.
Он медленно заморгал, будто устал. Она не могла понять, зачем он ей все это рассказывает. Множество одиноких богачей отдает нам деньги, добавил он.
А ты сам их видел?
Что?
Деньги.
Он обдумал вопрос.
Нет. Не видел. Но Даймондстоун не такой уж плохой. Мы не притворяемся, что религиозны. Он нам всегда говорит: ты веришь, но должен и принести что-то на стол. Люди… они слишком жадные, чтобы жертвовать по собственной воле. Но Богу они отдадут легче, и грех невелик, когда мы их обкрадываем. Но мы ведь не грабим. Ну как Иов…