— В конечном счете, — сказал Камиль, — так можно и про меня сказать, я их почти не читаю.
— Лично мне больше нравится кино, — заметила она с кошачьей улыбкой.
— Знаю, — ответил он с улыбкой философской.
Мягкий упрек был подобен крепкой веревке, связывающей пару, где оба слишком хорошо знают друг друга. Камиль чертил кончиком ножа контур дерева на скатерти. Потом посмотрел на нее и достал из кармана маленький квадратный пакетик:
— С годовщиной…
Ирэн наверняка сказала себе, что ей попался муж, начисто лишенный воображения. Он преподнес ей украшение в день свадьбы, еще одно, когда она объявила о своей беременности. И теперь, всего несколько месяцев спустя, он заходит с той же карты. Ее это не смущало. Она ясно осознавала свои преимущества по сравнению с женщинами, которые получали дань почтения от своих мужей только в виде денег в день зарплаты. Но у нее самой воображение работало не в пример лучше. Она потянулась за подарком большого формата. Камиль видел, как она положила его на соседний стул, когда они усаживались за столик.
— И тебя с годовщиной…
Камиль помнил каждый подарок Ирэн, все они были разные, и ему стало немного стыдно. Под заинтригованными взглядами с соседних столиков он развернул оберточную бумагу и достал книгу: «Загадка Караваджо».[15] На обложке — деталь полотна «Шулеры», изображающая четыре руки, одна из которых затянута в белую перчатку, а другая держит игральные карты. Камиль знал эту картину и мысленно восстановил ее целиком. Это было очень в духе Ирэн: подарить мужу-полицейскому произведения художника-убийцы.[16]
— Тебе нравится?
— Очень…
Его мать тоже любила Караваджо. Он помнил, что она говорила о Давиде, держащем голову Голиафа.[17] Пролистывая альбом, он наткнулся именно на эту картину. Решительно, сегодняшний день был перенасыщен отрубленными головами.
— Без сомнений, это борьба Добра со Злом, — говорила мать. — Посмотри на Давида, его бешеные глаза, и на Голиафа — покой мучения. В ком из них Добро и в ком Зло? Это большой вопрос…
9
Они прогулялись немного после выхода из ресторана, дошли до Больших бульваров, держась за руки. На улице или на людях Камиль никогда не мог держать Ирэн иначе как за руку. Ему бы тоже хотелось обнять ее за плечи или за талию, и не потому, что так делают другие, — просто ему недоставало этого собственнического жеста. С течением времени сожаления поутихли. Просто держать ее за руку было более сдержанным знаком обладания, и теперь его это устраивало. Ирэн незаметно замедлила шаг.
— Устала?
— Немного да, — выдохнула она, улыбаясь. И провела рукой по животу, словно разглаживая невидимую складку.
— Давай я схожу за машиной, — предложил Камиль.
— Да нет, не стоит.
И все же пришлось.
Было уже поздно. На бульварах еще оставалось полно народу. Они договорились, что Ирэн подождет на террасе кафе, пока он не подгонит машину.
Дойдя до угла бульвара, Камиль обернулся взглянуть на нее. Ее лицо тоже переменилось, и у него внезапно сжалось сердце, словно разделяющая их дистанция вдруг стала непреодолимой. Со сложенными на животе руками, несмотря на живой интерес, с которым она разглядывала вечерних прохожих, Ирэн существовала в своем мире, в своем животе, и Камиль почувствовал себя посторонним. Однако его беспокойство рассеялось, потому что он знал, что разница между ним и ею не имела никакого отношения к любви, а заключалась в одном слове. Ирэн была женщиной, а он мужчиной. Непреодолимость в этом и состояла, но, в общем-то, не большая и не меньшая, чем вчера. Собственно, именно благодаря этому водоразделу они и сошлись. Он улыбнулся.
Камиль все еще размышлял об этом, когда вдруг потерял ее из виду. Какой-то молодой человек встал между ними, ожидая, как и он сам, на краю тротуара, когда светофор переключится на зеленый. «Как же молодежь нынче вымахала, с ума сойти», — подумал он, сознавая, что его глаза находятся на уровне локтя парня. Все растут — прочел он где-то недавно. Даже японцы. Но когда он перешел на другую сторону бульвара и стал шарить в кармане, пытаясь нащупать ключи от машины, подсознание выдало ему недостающее звено, про которое он забыл на полвечера. Имя киноактрисы, на котором недавно остановился его взгляд, наконец обрело всю полноту значения: Гведолин Плейн по созвучию отослала его к персонажу Гуинплену из «Человека, который смеется»[18] и к цитате, которую он, как думал, забыл: «Большие люди становятся тем, кем хотят. Маленькие — кем могут».
10
— Шпателем прорабатывают плотность материала. Смотри…
Мама не часто тратит время на советы. Мастерская пропахла скипидаром. Мама работает с красным цветом. Она использует его в невероятных количествах. Кроваво-красный, карминный, темно-красный, глубокий, как ночь. Шпатель прогибается под нажимом, выкладывая широкие слои, которые она потом растушевывает маленькими точечными ударами. Мама любит красные тона. У меня мама, которая любит красное. Она ласково глядит на меня. «Ты тоже любишь красное, правда, Камиль…» Инстинктивно Камиль отшатывается, охваченный страхом.
Камиль внезапно проснулся в четыре с небольшим утра. Он склонился над отяжелевшим телом Ирэн. На мгновение перестал дышать, чтобы услышать ее медленное размеренное дыхание, ее легкое похрапывание отяжелевшей женщины. Осторожно положил руку ей на живот и, только коснувшись теплой кожи, только ощутив гладкое напряжение ее живота, понемногу задышал. Еще не придя в себя после резкого пробуждения, он оглядывается вокруг: ночь, их спальня, окно, в которое пробивается рассеянный свет фонарей. Старается унять удары сердца. «Что-то я совсем расклеился», — говорит он себе, заметив, что капли пота скатываются со лба на ресницы и уже застилают глаза.
Он осторожно встает и выходит в гостиную. Проходит дальше в ванную и долго трет лицо холодной водой.
Камилю редко снятся сны. «Мое подсознание ко мне не лезет» — такая у него присказка.
Он наливает себе стакан ледяного молока и усаживается на диван. Чувствует усталость во всем теле: ноги тяжелые, спина и затылок напряжены. Чтобы расслабиться, медленно поводит головой, сначала вверх-вниз, потом справа налево. Старается отогнать образ двух девушек, изрезанных на куски в лофте в Курбевуа. Его преследует чувство безотчетного страха.
«Что на меня нашло? — спрашивает он сам себя. — Соберись». Но голова по-прежнему затуманена. «Дыши. Прикинь, сколько ужасов ты навидался в жизни, сколько изувеченных тел эту жизнь разметили: очередные два просто ужаснее прочих, но они не первые и не последние. Ты выполняешь свою работу, вот и все. Работу, Камиль, а не миссию. Служебные обязанности. Делай что можешь, поймай тех типов или типа, только не позволяй этому заполонить твою жизнь».
Но из сна к нему внезапно выплывает последняя картина. Его мать нарисовала на стене лицо девушки — в точности молодой покойницы из Курбевуа. И это потухшее лицо оживает, развертывается, раскрывается, как цветок. Темно-красный цветок с множеством лепестков, как хризантема. Или пион.
И тут Камиль замирает. Он стоит посредине гостиной. И знает, что в нем происходит нечто, к чему он пока не может подобрать название. Он неподвижен. Ждет, осторожно дыша, с вновь напряженными мускулами. Боится что-то нарушить. Где-то в нем натянулась тоненькая ниточка, такая хрупкая… Не шевелясь, с закрытыми глазами Камиль исследует этот образ: голова девушки, прибитая к стене. Но сердцевина сна не она, а цветок… Что-то есть другое, и Камиль чувствует, как в нем крепнет уверенность. Он больше не позволяет себе ни единого движения. Мысли набегают волнами вдали от него… накатили и схлынули…
И с каждой волной близится уверенность.
— Черт!..
Эта девушка — цветок. Какой цветок, черт, какой же цветок? Вот теперь Камиль совершенно проснулся. Кажется, его мозг работает со скоростью света. Множество лепестков, как у хризантемы. Или пиона.
И вдруг прилив приносит слово — очевидное, сияющее, совершенно невероятное. И Камиль понимает свою ошибку. Сон относился вовсе не к Курбевуа, а к преступлению в Трамбле.
— Быть того не может… — говорит себе Камиль, все еще не веря.
Он кидается в кабинет и вытаскивает, проклиная собственную неловкость, фотографии с места преступления в Трамбле-ан-Франс. Наконец, вот они все, и он быстро проглядывает их, ищет очки, не находит. Тогда он перебирает их по одной, поднося каждую к синеватому свету, льющемуся из окна. Медленно продвигается к той фотографии, которая нужна, и наконец находит ее. Лицо девушки с улыбкой, увеличенной ударом бритвы от уха до уха. Он снова пролистывает дело, находит фотографии той, которая была разрезана надвое.
— Поверить не могу… — говорит себе Камиль, глядя в сторону гостиной. В сторону книжного шкафа.
Он выходит из кабинета и становится перед книжными полками. Нужно удостовериться. Пока он снимает с табурета книги и газеты, накопившиеся за последние недели, в уме у него сцепляются звенья: Гуинплен, «Человек, который смеется». Голова женщины с широченной улыбкой, сделанной бритвой, — женщина, которая смеется.
А что до цветка, какой еще пион…
Камиль взбирается на стремянку. Его пальцы пробегают по корешкам книг. Вот несколько Сименонов, какие-то английские авторы, американские, вот Хорас Маккой,[19] сразу за ним — Джеймс Хедли Чейз,[20] «Плоть орхидеи»…
— Орхидея… Точно нет, — заключает он, цепляя том за корешок и стаскивая его к себе. — Далия.
«И вовсе не красная».
Он устраивается на диване и какое-то время смотрит на книгу, которую держит в руке. На обложке изображено лицо молодой женщины с черными волосами, портрет годов пятидесятых, как кажется, возможно, из-за прически. Машинально он бросает взгляд на год копирайта:
1987.
На форзаце, четвертой странице обложки, он читает:
15 июня 1947 года на пустыре в Лос-Анджелесе было обнаружено обнаженное изувеченное тело, разрезанное надвое на уровне талии, принадлежавшее девушке 22 лет: Бетти Шорт, по прозвищу Черная Далия…
Он довольно хорошо помнит сюжет. Взгляд скользит по страницам, выхватывая отдельные отрывки, и внезапно останавливается на странице 99.
Это была молодая девушка, чье обнаженное изувеченное тело разрезали надвое на уровне талии. С левого бедра был срезан большой кусок плоти, а от отрезанной талии к центру покрытого волосами лобка шла длинная открытая резаная рана. Груди были усеяны ожогами от сигарет, а правая висела, отрезанная так, что с телом ее соединяли только обрывки кожи; левая грудь была изодрана вокруг соска. Разрезы доходили до кости, но самым ужасным было лицо девушки.
— Что ты там делаешь, почему не спишь?
Камиль поднимает глаза. Ирэн в ночной рубашке стоит в дверях.
Он откладывает книгу, подходит к ней, кладет руку на живот:
— Ступай спать, я уже иду. Приду совсем скоро.
Ирэн похожа на ребенка, разбуженного дурным сном.
— Уже иду, — повторяет Камиль. — Ну же, ступай в кровать.
Он смотрит, как Ирэн, сонно покачиваясь, возвращается в спальню. Книга на диване лежит обложкой кверху, открытая на той странице, где он остановился. «Дурацкая мысль», — говорит он себе. И все же возвращается к дивану, усаживается и вновь берется за книгу.
Переворачивает книгу, ищет нужное место и продолжает читать.
Это был сплошной фиолетовый кровоподтек: расплющенный нос глубоко вдавлен в лицевую полость, рот разрезан от уха до уха, и рана зияла улыбкой, скалящейся вам в лицо, будто желая посмеяться над всеми жестокостями, которые претерпело тело. Я знал, что эта улыбка будет преследовать меня всегда, и я унесу ее с собой в могилу.
«Черт побери…»
Камиль листает книгу еще пару секунд и откладывает в сторону. Закрыв глаза, снова видит Мануэлу Констанза, следы от веревок у нее на щиколотках…
Он опять принимается за чтение.
…на ее смоляных волосах не было ни следа крови, словно убийца промыл волосы шампунем, прежде чем бросить ее там.
Камиль откладывает книгу. Так хочется вернуться в кабинет, еще раз просмотреть фотографии. Но нет. Сон… Какая чушь.
Среда, 9 апреля 2003 г.
1
— Ты что, Камиль, действительно веришь в эту чушь?
9 часов. Кабинет комиссара Ле-Гуэна.
Камиль пару секунд разглядывал тяжелые обвислые усталые щеки своего шефа, размышляя, что такое тяжелое давит на них изнутри.
— Лично меня, — сказал он, — удивляет одно: как никто об этом не подумал. Ты же не можешь отрицать, что это впечатляет.
Ле-Гуэн слушал Камиля, отслеживая то, что тот прочел. Он перескакивал от закладки к закладке.
Потом Ле-Гуэн снял очки и положил перед собой. Камиль, заходя к нему в кабинет, всегда оставался стоять. Однажды он попытался усесться в одно из кресел напротив письменного стола Ле-Гуэна, но почувствовал себя как в глубине колодца, обитого подушками, и вынужден был сучить ногами как прóклятый, чтобы оттуда выбраться.
Ле-Гуэн перевернул книгу корешком вверх, посмотрел на обложку и сделал задумчивое лицо:
— …не читал.
— Ты не обидишься, если я скажу, что это классик.
— Возможно…
— Понял, — кивнул Камиль.
— Послушай, Камиль, по мне, так неприятностей нам и без того хватает. Конечно, то, что ты мне тут показал, ну… впечатляет, пусть так… но что это могло бы значить?
— А то, что парень копировал книгу. Не спрашивай меня почему, я понятия не имею. Просто все совпадает. Я перечитал отчеты. Все, что не имело никакого смысла в момент расследования, находит свое объяснение и место. Тело жертвы, расчлененное на уровне талии. Я уж не буду тебе рассказывать о сигаретных ожогах и следах от веревок на щиколотках — все абсолютно идентично. Никто так и не смог понять, зачем убийца помыл волосы жертвы. А теперь это приобрело смысл. Перечитай отчет о вскрытии. Никто не мог объяснить, почему отсутствуют кишечник, печень, желудок, желчный пузырь… а я тебе говорю: он так сделал, потому что так было в книге. Никто не смог сказать, почему были обнаружены отметины… — Камиль постарался подыскать точное выражение — «щадящие отметины» на теле, без сомнений, от ударов хлыста. Это математическое сложение, Жан, никто не знает, чему это соответствует, — Камиль указал на книгу, на которую Ле-Гуэн оперся локтем, — но это сложение. Вымытые волосы, плюс исчезнувшие внутренние органы, плюс ожоги на теле, плюс отметины от хлыста равны… книге. Там все это есть, черным по белому, точно, досконально…
Ле-Гуэн иногда немного странно поглядывал на Камиля. Он ценил его ум, даже когда тот зашкаливал.
— Ты себе представляешь, как будешь излагать это судье Дешам?
— Я нет. А ты?..
Ле-Гуэн удрученно рассматривал Камиля:
— Эх, старина…
Ле-Гуэн наклонился к своему портфелю, стоящему у ножки стола.
— После этого? — спросил он, протягивая сегодняшний номер газеты.
Камиль достал из нагрудного кармана пиджака очки, но на самом деле, чтобы разглядеть собственную фотографию и название статьи, они ему не нужны. И тем не менее он цепляет их на нос. Сердце забилось быстрее, и ему кажется, что ладони стали влажными.
2
«Ле Матен». Последняя страница.
Фотография: Камиль, вид сверху. Он смотрит в небо с хмурым видом. Снимок, безусловно, сделан в момент его общения с прессой. Над изображением поработали. Лицо Камиля стало вроде бы крупнее, чем в действительности, взгляд более жестким.
Под названием рубрики «Портрет» заголовок:
Работа на выростЧудовищная резня в Курбевуа, о которой уже писала наша газета, недавно приобрела еще больший масштаб, если такое вообще возможно. По словам судьи Дешам, которой поручено это дело, неоспоримая улика — идеально четкий фальшивый отпечаток пальца, нанесенный с помощью штемпельной подушечки, — явно связывает это преступление с другим, не менее ужасным, имевшим место 21 ноября 2001 г.: в этот день на свалке в Трамбле-ан-Франс было обнаружено вначале изувеченное, а потом буквально разрезанное надвое тело молодой женщины. Убийца так и не найден.
Для майора Верховена это означает, что теперь придется работать над обоими делами. Назначенный руководить этим двойным расследованием, которое носит совершенно исключительный характер, он сможет еще раз подтвердить свою репутацию полицейского, не вписывающегося в стандартные рамки. Ничего удивительного. Когда речь идет о поддержании собственного реноме, следует пользоваться любым случаем.
Руководствуясь поговоркой «Молчи, за мудреца сойдешь», Камиль Верховен немногословен и загадочен. Пусть и пресса, и прочие средства массовой информации посидят на голодном пайке. Камиля Верховена это мало волнует. Для него главное — остаться сыщиком первой величины. Сыщиком, который не рассуждает о преступлениях, а раскрывает их. Человеком действия и результата.
У Камиля Верховена есть и принципы, и учителя. Притом бесполезно искать этих учителей среди ветеранов Судебной полиции. О нет. Это было бы слишком банально для человека, который считает себя столь незаурядным. В общем и целом, примерами для подражания ему служили, скорее, Шерлок Холмс, Мегрэ и прочие Сэмы Спейды.[21] Или, скорее, Рультабий.[22] Он усердно развивает в себе чутье одного, терпеливость второго, искушенность третьего и что уж вам больше нравится четвертого. Его сдержанность стала притчей во языцех, но те, кто близко знаком с ним, легко могут догадаться, как велико в нем стремление стать легендой.