«Серпантин» он регулярно позволял себе в университетских туалетах, конспиративно спускаясь на этаж журфака, или даже к юристам — огромным взрослым ровесникам, вид которых наводил на мысль об усовершенствованном генетическом коде. Под предлогом желудочных болей Сергей отпрашивался с середины лекции, запирался в кабинке и, по хозяйски расставив ноги над унитазом, размеренно продвигался к финальному аккорду — вбросу в собственный организм критической порции гормонов радости и выбросу из организма гормонов чьих–то несостоявшихся жизней, шлепавшихся на пол, на стенку, на обод унитаза, вечно загаженный дерьмом, привычным как клеймо завода–производителя.
Пока его член стремительно вырастал, затем краснел, затем плавно набухал, размеренно накапливая энергию, которую в определенный момент он был не в силах сдержать, Сергей рассматривал надписи, оставленные студентами, которых наедине с унитазом охватывал неудержимый приступ иронии. Некоторые четверостишия он помнил наизусть и даже цитировал их новым знакомым, которые в благодарность мысленно награждали Сергея титулом остряка.
Следы в будущее Сергей никогда не оставлял в общаге. Клятву, которую он позже дал самому себе при принятии на работу в СИБ, затем нарушал и снова клялся и так несколько раз, пока ритуал клятвы не утратил даже символического значения, в общежитии приносить не пришлось. И дело было не только в отсутствии дверей в кабинках туалета, не в том, что перегородки между кабинками позволяли соседям свободно не только переговариваться, но и оглядывать друг друга до пояса, а если приподняться на цыпочки, то и перенять манеру мочеиспускания.
В общей кухне, где Сергей за пять лет учебы побывал в лучшем случае трижды, к ароматической смеси человеческих испражнений и приготовляемой пищи привыкли настолько, что никто из студентов не задавался вопросом, чем это, собственно, несет — дерьмовой картошкой или пахнущего картофелем дерьмом? Как соседи по знаменитой тринадцатой общаге Молдавского госуниверситета умудрялись, выходя из туалета, не оставлять в коридоре зловонно–влажных следов, оставалось для Сергея загадкой. Дерьмо начинали складировать сразу на входе в уборную, и Сергей задерживал дыхание и сторонился Сашки Терлецкого, соседа по комнате — каждый раз, когда тот с видом человека, с которого свалилось непосильная ноша, возвращался в комнату, сжимая в руке остатки туалетной бумаги.
К концу пятого курса Сергей даже стал подумывать о книге рекордов Гинесса — не всерьез, конечно, но и не без основания. Привыкли забивать ее всякой мурой. Нет, правда, ну что за чушь: шестьдесят съеденных гусениц за тридцать секунд, бильярдист, забивший пятнадцать шаров за двадцать пять секунд. Или вот это — плевок вишневой косточкой на тридцать два метра? И чем хуже пять лет проживания в пятиэтажном здании и ноль случаев посещения туалета, при том, что всего их в этом здании три?
Чувствуя, что не дотерпит до универа (обычно это случалось с утра, хотя по вечерам Сергей приучил себя обходиться без жидкости и не есть после семи — совсем как жаждущие похудеть толстушки), Платон нырял в кустистые заросли жасмина, конвоировавшие его на всем пути по дороге на троллейбусную остановку.
Душевая для мастурбации тоже не подходила, так же как не годилась она и под место, где можно было принять душ. Смущало не только соседство с уборной — в душевую вела следующая же дверь, но и то, что некоторые студенты, разделявшие неприязнь Сергея к вопиющей антисанитарии туалетов, испражнялись прямо под очистительной струей душа, после чего, как ни в чем не бывало, отмывали до блеска задницу, обрекая на брезгливое возмущение следующего же соратника по нелегкой студенческой доле, почувствовавшего наконец то, от чего уже несколько дней морщат носы все окружающие — запах собственного пота.
Был еще вариант — в комнате, в отсутствии Сашки, тем более что сосед предпочитал оставлять следы не на унитазах, а в презервативах, нежно одеваемых руками его многочисленных подружек. От этой идеи Сергей тоже отмахнулся: бросать подозрительно влажную салфетку в комнатную урну было недальновидно именно из–за ее, салфетки, подозрительной влажности; тащиться же в конец коридора, чувствуя, как от салфетки мокнет карман, было немногим лучше, чем кончить себе на ногу, да и уничтожить салфетку можно было лишь в унитазе, доступ к которому надежно защищался архипелагом из дерьма. Серпантинить в тазик — задвинутый под кровать пластмассовый желтый таз, с помощью которого Сергей, заранее набирая воду в три пластиковые бутылки, хранившиеся там же, под кроватью, поддерживал тело в относительной гигиене, было бы разумно, если задаться целью послеэякуляционного адреналинового выброса. К сожалению, подобный выброс граничил с инфарктом, потенциальные причины которого рисовались с пугающей реалистичностью. Во–первых, донести до умывальника таз в надежде, что никто в него не заглянет, а если и заглянет, то не заметит в воде белесоватые добавки, было еще более наивно, чем заляпанная салфетка в урне. Во–вторых, унижением, граничащим с катастрофой, грозило внезапное Сашкино возвращение, равномерно повторяющийся стук в дверь, а затем — фьюить! — изумленное присвистывание из замочной скважины, в которую заглянул нетерпеливый сосед и застал тебя, хотя и за гигиенической процедурой, но почему–то с вздернутым к животу членом.
— Сейчас, сейчас! — закричал Сергей, когда однажды Сашка действительно вернулся неожиданно, застав Платона — о нет, всего лишь за совершением гигиенического ритуала.
— В душевую чего не идешь? — спросил Сашка.
Было видно, что он искренне удивлен.
— Вот сам и мойся с дерьмом, — отрезал Сергей, смутив соседа не только категоричностью суждения, но и резкостью интонации.
На следующий день Саша Терлецкий купил большой пластмассовый таз.
Только синий.
3
Он прекрасно помнил тот самый первый раз. Когда поклялся самому себе, что больше этого не повториться. Что он не наследит в это треклятое будущее, которого — к чему пустословить? — у его следов, конечно же, нет.
Она была прекрасна, и будущем представлялась только она. Не умозрительным, не воображаемым, и не дерьмовым как прежнее — все–таки не случайно, за неимением подлинной перспективы, он спускал его в унитаз.
Она была будущим, которое можно было потрогать. Отчего Сергей боялся даже случайно коснуться ее руки, или плеча, не говоря про остальное и отчего ему захотелось дотронуться до нее во сто крат сильнее. Будущее было совсем рядом, будущее было во плоти и у него были отчаянно зеленые, просто–таки изумрудные глаза.
Из–за этих зеленых глаз он и нарушил впервые клятву.
— А ты в общаге живешь? — спросила она и уставилась своими изумрудными глазами прямо ему в глаза.
Согнувшись, чтобы никто не заметил беззастенчиво выросший бугорок чуть ниже пряжки ремня, Сергей стрелой влетел в уборную и едва расстегнул ширинку, как струя ударила прямо в двухметровую трубу, разгоняющую содержимое бочка до скорости достаточной для уничтожения самых расторопных мух, имеющих несчастье увлечься сбором питательного материала прямо на территории смыва.
Таня Гузун возникла ниоткуда — в прямом, хотя и с натяжкой, смысле. Зашла в аудиторию и села за свободный стол, вызвав у одногруппников, впервые собравшихся вместе после первых летних каникул, не меньше недоумения, чем никому незнакомый старикан, втесавшийся в компанию друзей–фронтовиков и настойчиво уверяющий, что в одной роте с ними освобождал Сталинград.
— Я из Новгорода перевелась, — пояснила она, на первой же перемене невольно образовав вокруг себя любопытствующий круг.
— Из Нижнего или из Верхнего?… Ну, добро пожаловать в нашу канаву… Привет, а меня Леной зовут… — галдели одногруппники, и только Сергей молчал.
С первого мгновения он почувствовал влекущую и непреодолимую, как черная дыра на пути звезд, силу Таниных глаз. Ее мерцающих, с каждым похлопыванием ресниц, изумрудов. Его даже озарила гипотеза, что ее глаза фосфоресцируют в темноте, и однажды вечером он долго и незаметно шел за ней, чтобы проверить свою версию, шел до самого подъезда, но она так и не оглянулась.
Но когда он увидел эти глаза в своей комнате в общаге, случилось нечто обратное — для Сергея словно свет погас. Зато Сашка, казалось, готов добровольно утопиться в бассейне изумрудного цвета, обращая — надо отдать должное его галантности — не меньшее внимание и второй паре глаз. Саша сидел на корточках, положив подбородок на скрещение рук, а руки — на собственную кровать и переводил лукавый взгляд, который девчонки наверняка сочли нежным, с одной подружки на другую. С Тани на Лену, а с Лены на Таню. На двух подружившихся за пару недель одногруппниц, которые, сидя на Сашиной кровати лицом друг к другу, и одетые почему–то в спортивные костюмы, делавшие их совсем не модельные фигуры и вовсе мешковатыми, не отводили глаз друг от друга даже тогда, когда общались с Сашой и лишь одна из них подняла свои изумруды — всего один раз и на вошедшего в комнату Сергея.
Впоследствии Сергей так и не мог вспомнить, сказал ли он что–нибудь Саше и девчонкам, или хотя бы поприветствовал их. Хорошо помнил он одно — разворот «Спорт–экспресса» перед глазами, которым он демонстративно отгородился от присутствующих.
Он делал вид, что читал, они представляли дело так, что находятся в комнате втроем. Похоже, обе стороны настолько погрузились в собственные роли, что Сергей уснул с газетой на лице, а Таня с Леной напрочь забыли о том, что под газетой лежит не манекен. Во всяком случае, так уверял его Сашка, а еще, как бы невзначай, заметил:
— Зря ты так с Танькой.
— Тебе–то что? — взвился Сергей, но тут же переиграл партию, — они же к тебе пришли.
— Придурок ты, — мягко, насколько позволяет слово, сказал Сашка, — придурок, каких мало.
Потом почесал в затылке, мечтательно уставился в потолок и добавил:
— Мне бы такую.
4
Все также улыбаясь, Попеску ударил. Быстро, точно и наповал.
Правда, что ли то, что он любил впаривать с этим своим набыченным самодовольством? Ну, что детство провел на боксерском ринге? Даже если и так, кто его обучал? Неужели в этой его деревне под Фалештами был нормальный тренер? Да и можно ли назвать нормальным хорошего тренера по боксу, не вылезающего из провинциальной молдавской дыры, когда и в Кишиневе более–менее стоящие мастера наперечет?
Ну, допустим, был такой бедолага. И обучал маленького Мишу Попеску основам мордобоя. А как же с проблемой взросления? Ведь Миша сам говорил, что занимался только до четвертого или пятого класса. А укрепление связок? Увеличение мышечной массы? Ускорение реакции? Удлинение конечностей, усложнение пластики как же? С элементарным взрослением организма как быть? Или это как велосипед? Поехал однажды — крути педали всю жизнь? С перерывом хоть в десять, хоть в двадцать пять лет? С боксом тоже так? Научишься мальчишкой попадать в грушу, не промажешь мимо ни одной взрослой челюсти?
И чему он улыбается? Спокойствие боксера или надменность победившего самца?
А может, он и в самом деле наркоман — пару раз Сергей слышал подобные разговоры, естественно, за Мишкиной спиной, но сам никогда воочию не наблюдал, как Попеску разворачивает кулечки с порошком или скручивает косяк.
Бокс, секс, кокс — разница, впрочем, небольшая. В итоге — лежащий на чем–то остром, суди по рези в лопатке Сергей, приподнявший голову и увидевший склонившегося над собой Попеску.
— Живой? — спросил победивший явным нокаутом соперник.
Гребаный сукин сын! Он что, не в курсе, что мышцы человеческого лица способны и на другие гримасы, кроме идиотской улыбки? Интересно, в похоронной процессии он тоже не пытается создать впечатление в конец убитого горем?
— Ну ладно, пошли играть.
Миша Попеску стал предпоследним членом мужской части группы, кто переспал с Таней Гузун. Последним не изведавшим Таниных ласк оставался Сергей, о чем знали все одногруппники, созревшие, похожи для организации собственной букмекерской конторы, принимающей ставки на одно–единственное пари: даст Гузун Платону или не даст?
Сергей же не был уверен, что практика секса с Таней превзойдет его теоретические ожидания. Невольно присутствуя при бурном обсуждении одногруппниками прелестей — как Таниных, так и секса с ней — Сергей чувствовал, как отдельные впечатления парней складываются в целостную картину, в центре которой была она — зеленоглазая пантера, идеальная секс–бомба по имени Таня Гузун. Готов ли был он подорваться на этой атомной, судя по слюнявому ливню, заряжавшему каждый раз, когда кто–то из парней начинал взахлеб рассказывать о минувшей ночи? И если готов, то не ждет ли его самое страшное — укор разочарования, адресованный самому себе за безропотную капитуляцию перед иллюзией?
Сорвался Сергей лишь однажды. Они бежали в сторону консерватории — парни в спортивных костюмах, одногруппники, спешившие на занятие по физкультуре. Асфальтовая площадка, по которой им предстояло гонять потрепанный мяч, была покрыта густой сеткой из трещин, кое–где вспарывавших поверхность до состояния сбивающих с ног кочек. Ребята падали, набивали ссадины на ногах и рвали кожу на локтях, но все равно каждый раз летели сломя голову на никудышную площадку между консерваторией и забором, за которым возводилось американское посольство. «Вы бы так на лекции спешили», крикнул как–то повстречавшийся им декан, крикнул, конечно, вслед, потому что, заметив его, они поддали газу и первые из парней уже сбегали на растрескавшийся асфальт и мяч восторженно взмывал к небесам.
— Отойдем, — дернул Сергей за рукав Попеску — у того уже, кажется, чесались пальцы ног в предвкушении удара профана — естественно, со всей дури — по еле живому мячу.
— Пойдем! Побазарим с америкосами, — кивнул Миша и дернулся было на площадку, но Сергей вцепился в него не на шутку.
Мишина же шутка являлась таковой только для него самого — он явно не врубился, к чему клонит Сергей, припоминая прошлое занятие по физкультуре, на котором Сергей впервые нелегально побывал за границей.
— На хера нам их визы? — однажды восторженно крикнул в раздевалка староста группы Леша Вдовин, вызвав коллективный одобрительный гул.
Вся мужская половина группы, за исключением Сергея, давно побывала за границей. И не где–нибудь, а в самой что ни на есть Америке. В Соединенных, мать их Штатах. И всего–то дел: стоило зафутболить мяч за забор возводимого с противоположной от здания консерватории американского посольства, как спустя мгновения автор удара автоматически становился нелегалом. Вскарабкавшись на забор и свесив ноги на считающуюся по международным канонам иностранной территорию.
Последним в Америке побывал Сергей. Как и в случае с Таней, он равно заслуживал как упрека в нерасторопности, так и комплимента за осмотрительность, но правда была в другом. Сергеем привыкли затыкать ворота и лишь однажды — да–да, на прошлой физкультуре — выпустили в поле. Где он и отличился, первым же ударом направив мяч по высоченной дуге метров на пять выше забора.
Посольство поразило его горами песка, строительного мусора, разбросанными повсюду, как на обычной отечественной стройке, кирпичами, а еще — ярко–синей униформой и оранжевым шлемом строителя, который, повернувшись к Сергею спиной и опустившись на одно колено вбивал в землю металлический колышек самым обыкновенным молотком.
— Please, — начал Сергей, и, чуть подумав, перестроил вопрос так, как учили, — Can I have that ball, please?
Строитель обернулся и Сергея поразило, как мало, в сущности американского в этом лице. Будь на работнике выцветшая, пропитанная цементной пылью и раствором спецовка, а вместо яркого шлема — подшлемник, известный с советских фильмов о романтичных высотниках — и благополучный специалист с американским гражданством превратился бы в родного забулдыгу, выносящего со стройки гайки, шурупы и тюбики с силиконом.
Американец вздохнул, поднял мяч одной рукой и, размахнувшись, перекинул его и через забор, и через Сергея, добавив на чистом русском, с примесью молдавского акцента, языке:
— В следующий раз проткну на хер.
Только вот сегодня Сергей готов был проткнуть, прострелить, раздавить Попеску — бездаря, идиота и наглеца.
Всю дорогу от университетской раздевалки до площадки консерватории — а это три минуты бега — Попеску, задыхаясь и захлебываясь, спешно перемалывал вчерашнюю прогулку с Таней в парке, завершившуюся, с пересадкой в пиццерии, ночью в одной постели на двоих.
Это было явно лишним. Остальным одногруппникам Сергей готов был простить и прощал все — и изматывающие ночи с Таней и рассказы об этих ночах. Все они были, в общем–то, не плохими малыми. Ничем не хуже его самого, старался быть объективным Сергей. Но Попеску… Туповатый бычок, из которого город так и не выветрил ни сырой смрад деревенского дома — кажется, они там, в деревнях, обмазывают дома навозом, — ни простодушное хамство, читавшееся у него на всем пространстве между ушей.
Идиоту было понятно, что Таня мстит. Ему, Сергею, конечно. А ведь можно было предвидеть. Из того же разговора с Сашкой Терлецким (да–да, и у него было с ней, причем одним из первых), который внезапно оборвал изложение собственной истории сексуального опыта с Таней, от прослушивание которого Сергею хотелось спрятаться под собственным вонючим матрасом.
— Она, кстати, спрашивала, какой ты, — сказал вдруг тогда Сашка.
— В смысле, какой? — удивился Сергей.
— Ну, типа, нормальный вообще?
Сергей решил, что лучше угрюмо промолчать.
— Я, конечно, заливал как мог, ну, — Сашка покосился на Сергея, — в положительном для тебя смысле. Только ее это почему–то разозлило. Ты, кстати, не в курсе, почему?
Тогда Сергей лишь равнодушно дернул плечами, но теперь в утробе его терпения словно открылась язва.