События развивались так, как они обычно развиваются в подобной ситуации долгие века и будут, видимо, развиваться и дальше, даже когда многие человеческие органы заменят на искусственные. Завсегдатай рынка сблизился с торговкой фруктами, которая дальновидно одаривала его то пушистым персиком, то пористым мандарином, в зависимости от сезона, и была ничуть не менее свежа, чем спелый, округлый, упругий товар, в избытке разложенный на мраморной доске. Все открытые взору фрагменты ее тела вздымались и светились подобно косточковым, созревшим на тропической ветке, достигшим товарного апогея во тьме трюма и теперь расположенным в умопомрачительной доступности.
Фруктов помолодевший помыслами Сулейман Федорович не любил и отоваривался у ее соседки, предлагающей маринованные томаты и черемшу. Но та была моложе него только на двенадцать лет и никак не могла надеяться на благосклонность.
Получив как-то раз от фруктовницы очередной плод, Сулейман Федорович завел с ней один из тех пространных разговоров об одиночестве, о редких звонках дочери, о невымытости полов и окон, короче, тот разговор, который, ни к чему не ведя, ведет к самому главному.
В тот же вечер фруктовница намывала паркет любителя маринадов, и поза, в какой она это делала, подтолкнула сюжет к дальнейшему развитию.
Бескорыстность молодой торговки развеялась в первый же вечер – ей потребовалась постоянная регистрация, чтобы алчные сотрудники миграционного ведомства не смогли разлучить влюбленных.
Документ был оформлен одновременно с браком.
На торжестве, когда гости со стороны невесты горланили здравицы, она кокетливо сообщала, что вышла замуж по любви, а не по залету.
Новая хозяйка поначалу вела себя осторожно, как собирательница, только ступившая на клюквенное болото. Однако быстро освоилась, начала переставлять и выкидывать, а ошалевшего от непривычной домашней активности собственника пичкала копченым и жирным, еще сорок лет назад при военкоматовской диспансеризации не рекомендованным.
На ласки она не скупилась, отчасти по инерции, отчасти из чувства справедливости, по которому папаше причиталось. От всей души она применяла снисходительную любовь, свойственную медсестрам и сиделкам.
Надо ли удивляться, что при таком режиме менее чем через год разгоряченного и раскормленного молодожена свалил первый удар.
Молодая охала, страдала и один раз опрокинулась в обморок, но, додумавшись, что ненатурально да и не перед кем, больше падений не повторяла.
Вера приехать не могла, границы заокеанского материка навсегда бы закрылись перед ней, а чахлая надежда на тамошнее счастливое будущее все еще теплилась. Она отсылала заработанное и скопленное, регулярно звонила. То разражалась скандалами, то умоляла сделать все возможное, ее возвращение не за горами, только легализации дождется, адвокаты сулят, уже вот-вот.
Фруктовница, надо отдать должное, присваивала отнюдь не все присылаемые средства. Наняла сиделку из родственников, приобрела лекарства, и вскоре Сулейман Федорович самостоятельно стал передвигаться, подволакивая левую ножку, и произносил слова разъезжающимся ртом.
Первое им содеянное было завещание.
Бенефициаром вышла фруктовница, ставшая полноправной хозяйкой квартиры в кривом переулке и дома в Ягодке.
Нотариус и судья, растопленные убедительным денежно-продуктовым предложением, назначили молодую жену единственной наследницей, обозначив Веру гражданкой, нарушившей правила пользования жилым помещением, связь с которой утрачена.
Сулейман Федорович радовался своему ответственному отношению к собственности и в детали не вникал.
Его не следует осуждать за попрание интересов дочери, за измену идеалам семьи. Он хоть и менял жизненное направление весьма радикально, но никогда себя не обманывал, поступал, как велело то, что принято называть душой и сердцем.
Он не впал в слабоумие и видел все отчетливо. Связь с фруктовницей стала бунтом против канонов совестливой обыденности, разрывом пут из разноцветной электропроводки, которыми доброжелательные оккупанты то и дело пытаются русскую метель опутать и в сундук свой бюргерский уложить.
Веселость смуглянки, вызванная то ли обогащением, то ли частичным выздоровлением любимого, вылилась в усиление постельно-кулинарного натиска. Барышня попалась горячая, не имитировала, особенно если учесть, что на рынке, который она не оставила, у нее имелось два приходящих земляка: плиточник Коля и сантехник Ваня. И пусть в свой новый дом она являлась уже слегка измотанная Колей и Ваней поодиночке, а то и разом, но ее интимной энергии оказалось достаточно, чтобы страстная, но ослабленная сердечно-сосудистая система Сулеймана Федоровича тысяча девятьсот тридцать восьмого года рождения не выдержала. Он повалился рядом с недавно, Ваней, кстати, установленным, чешским сантехническим устройством, и завещание вступило в силу.
* * *Русская девушка в чужой стране устраивается быстро. Не успеешь оглянуться, она при деле: развлекает местных мужчин, освоила таинство уплаты налогов, бегает по утрам, вплетает иностранные слова в телефонные разговоры со стареющими родителями. Но однажды непременно наступит день, когда случайный, едва заметный ошметок из оставленной, удаленной почти из биографии родной трясины, опять что-то там рвануло или метеорит упал, долетает до благоухающего мира и на подол, только из химчистки, шлепается. Наша героиня хорохорится, удваивает спортивную нагрузку, социальную активность, но тень приближающегося метеорита уже затмила солнце гнусной ностальгией.
Она трудится без выходных, кулинарные курсы, уроки эротического мастерства, недельный круиз, участившийся темп культурных событий.
Налаживает общение с подругами и женами из числа соотечественниц. Собираются раз в месяц, обсуждают автомобили, собак, детей, мужей, пикники, йогу, снова автомобили.
Таблетки уже не помогают, рассеянна в разговорах, рыдает во время минета.
Прекращает общаться с соотечественницами, удаляет контакты, не отвечает на звонки. Тайная выпивка, просмотр фото из прежней жизни, которые прихватила по сентиментальной неосмотрительности.
Надо было сжечь. Задраить затопленные отсеки. Теперь поздно.
Мелкая благотворительность, жалостливость к зверькам. И чем больше попыток отсрочить, тем мучительнее.
Хорошо, детей нет, а может, плохо. Были бы дети, можно было бы себя убедить, что все ради них.
Она все сделала правильно, переехала в цивилизованный мир, где ее окружают порядочные люди. Посмотри на подруг школьных, рыхлых от картошки, которые сопляков своих по асфальтовым выбоинам выгуливают, где черный снег и желтая вода. А те, кому повезло, сосут бандитам, отекли силиконом, пустились по монастырям с вип-пригласительными к вип-мощам.
У нее все очень хорошо.
Только еды вокруг многовато.
Повсюду еда. Хочется стол опрокинуть, перемазаться, вываляться, хохоча, распугивая жениховых стариков, соседей, напарниц по фитнесной раздевалке. А лучше тихонько барахлишко немногое нажитое раздать, двери настежь и прочь с билетом в один конец.
Русская эмиграция не богата душевными маршрутами и сводится к двум: безоглядному погружению в новое, вымарыванию воспоминаний или педантичному, по сантиметрам, выискиванию изъянов во всем своем прежнем, чтобы этими изъянами подлатывать рану утраты. Приверженцы второго пути в силу душевной слабости отличаются особенной лютостью и только и делают, что разоблачают свое прежнее место жительства. С горячечным удовольствием они распространяют любую жуткую новость о покинутых пенатах, срывают покровы и предъявляют всем, в первую очередь себе. И все, чтобы оправдать. Мол, бегство мое не впустую, не зря вырвался из дремучего и зловонного лона родной уродины. Вырвался в свет и сытость. И могу теперь вволю жить и удовлетворяться. И пусть я до конца не очищусь, но уж дети-то мои поживут.
Когда отец перестал говорить с Верой по телефону, фруктовница объяснила, что самочувствие, врачи не позволяют.
Через месяц и сама перестала отвечать, а еще через неделю Вера, не попрощавшись со своим итало-ирландцем, покинула континент.
Явившись по родительскому адресу, она сунула ключ в скважину, но замок не принял ключа.
Замок был нов и неузнаваем.
Позвонила.
Открыл неизвестный в трусах.
Сунулась к соседке, оказалось, отца больше нет, а квартира спешно реализована вместе с обстановкой.
Соседка напоила чаем, расспрашивала, как там за границей, сетовала на здешнюю жизнь. Она очень всех жалела: Веру, Сулеймана Федоровича, его умершую жену, а заодно и резной буфет. Дверь в спальню, впрочем, тщательно прикрыла.
Отца Вера отыскала на кладбище – фруктовница не стала разлучать мужа с первой супругой.
Поплакав, Вера поехала в Ягодку.
За недолгие годы благодатной тишины, которую местные приняли за упадок, деревня едва не растворилась в лесу и разнотравье. Заросли перекинулись на запущенные грядки, из некоторых, совсем хилых, домиков стало прорастать. Размылась бы Ягодка в окружающей природе окончательно, но помешал охотничий интерес столичного полицейского генерала. Сокращение численности населения в тех местах привело к стремительному росту поголовья лесной живности, которая сановника и приманила.
Отца Вера отыскала на кладбище – фруктовница не стала разлучать мужа с первой супругой.
Поплакав, Вера поехала в Ягодку.
За недолгие годы благодатной тишины, которую местные приняли за упадок, деревня едва не растворилась в лесу и разнотравье. Заросли перекинулись на запущенные грядки, из некоторых, совсем хилых, домиков стало прорастать. Размылась бы Ягодка в окружающей природе окончательно, но помешал охотничий интерес столичного полицейского генерала. Сокращение численности населения в тех местах привело к стремительному росту поголовья лесной живности, которая сановника и приманила.
* * *Генерал приобрел несколько соседних участков, в том числе и Мишкиной бабки, разобрал и сжег избы и возвел терем из германского кирпича и лакированных архангельских бревен, который напоминал разъевшегося крестьянина, готового закусить соседями.
На разровненных, замощенных огородах теперь стояли вездеходы, на колесном и гусеничном ходу. Большую часть времени они праздно сверкали, охотники выезжали редко, чаще палили по импровизированной дичи – опустошенной стеклотаре. Все было по-усадебному, на крыше флюгер-петушок, на цепи медведица Машка – любительница карамели. Привозили певичек, которые, кажется, и культурный досуг обеспечивали, и массаж.
В пору осенне-зимнего сезона улица Ягодки заполнялась крупногабаритными германскими автомобилями. Переваливающиеся на кочках моторы доставляли высокопоставленные тела, которые в продолжение выходных, праздников и отгулов пили и закусывали, изредка внедряясь в лес и возвращаясь с услужливо затравленным клыкастым или рогатым.
Трофеи едва радовали анестезированных чиновной вседозволенностью охотников. Лишь ничтожный процент умерщвленной плоти поедался, остальное подолгу томилось по морозильникам шуринов, тестей и свиты, пока не выбрасывалось весной при генуборке. Головами же и шкурами украшались интерьеры, добавляя обстановке то, чего обыкновенно стесняется молодежь, что выметают тотчас после кончины хозяина, что потом подолгу сбывается старьевщиками, пылится в чуланах и перерабатывается молью в желтую труху. Впрочем, обитателей леса часто не беспокоили, предпочитая застолья.
За охотниками потянулись дачники.
В большинстве пенсионеры-отшельники, благородно освободившие для размножившихся детей городские квартиры.
Генерал поневоле дефибриллировал замершее было сердце Ягодки.
Новые собственники, один за другим, сносили и перестраивали. Недовольные сбивчивой работой водокачки бурили скважины для смыва и водопоя. Соседи отгораживались друг от друга гофрированным металлом.
Все новые жители, за исключением случайно затесавшегося пожилого агностика из академического института, декларировали себя верующими.
На собрании, проведенном непосредственно в церкви, постановили ее, церковь, отремонтировать.
Генерал, избранный старостой, решил бумажные вопросы, и не прошло года, как культовое сооружение было отреставрировано, то есть частично снесено, выведено заново и приспособлено в соответствии со СНИПами, каноном и эстетическим уставом правящего класса охотников и рыболовов.
Живописец разрисовал своды сытыми людьми в простынях, как после парной. Черты изображенных не оставляли сомнений в личности благодетеля – в каждом апостоле и святом, в Боге Сыне и в Боге Отце, даже в Деве Марии угадывался генерал.
Водокачку сохранили не из рационального подхода, а по причине прекращения финансов. Обустроили местечко для колоколов, которые на Пасху по обычаю дергали все жители и особенно полицейский начальник, который к тому времени добровольно отправился на пенсию и вымещал неосуществленные мечты о реформе своего ведомства на чем ни попадя.
Золоченный Сулейманом-Василием купол не тронули.
Во время работ была обнаружена подозрительная икона – Царица Небесная с Царевичем, вырезанные из консервной жести.
Решили уничтожить за кощунство.
За дело взялся генерал, который отволок находку к себе и с двадцати метров всадил в нее заряд крупной, на кабана, дроби. Хотел перезарядить, но в боку закололо, и стрелок удалился почивать, а последняя поделка Сулеймана-Василия с того дня служила мишенью, пока не измочалилась до неузнаваемости, и разве что блеск жестяных лохмотьев сделался ярче, сверкая, как купол, как чешуя барака камчатских женщин-работниц.
Среди этого нового распорядка Вера отыскала избу Катерины, точнее заросший крапивой, выгоревший сруб с башней печи. Труба съехала набекрень и чудом не обрушивалась. Чугунная дверца топки, украшенная столь нелюбимой матерью бесовской пятиконечной звездой, была мертвецки приоткрыта.
Расспросив шедшего мимо незнакомца, Вера узнала, что генерал вроде имел планы на покупку этих земельных соток, но Сулейман Федорович не соглашался, и вот однажды полыхнуло. Мальчишки или проводка. А вернее всего, и то и другое и еще что-нибудь, о чем только шепотом.
И Вера, переступая через жерди обугленных стропил, похожие на опущенные дула подбитых орудий, пошла по слежавшимся буграм золы, бывшим когда-то крашенными суриком полами и цветастыми половиками. Споткнулась о панцирь кровати, к ноге что-то прицепилось.
Ком ржавой сети.
На старости лет Катерина сплела занавесь из канцелярских скрепок, каждая из которых была обмотана конфетной фольгой. Сулейман-Василий тогда удивлялся, мать сладкого в жизни не ела, а теперь подавай ей «Осенний вальс» или шоколадки. Пока плела, все соседки до диатеза объелись.
Ржавый ком и был той занавесью.
Взгляд Веры упал на внутреннюю стенку фундамента, раньше скрытую полом.
В угол был вмурован увесистый кусок белокаменного церковного фриза.
Получалось, ее дед, поповский гонитель, читатель «Правды» и добровольный помощник вермахта, когда ставил избу, за материалом далеко не ходил.
Рядом торчала ржавая труба с крючком латунного крана.
Кран был Вере хорошо знаком. Катерина очень радовалась водопроводу и, зная, что все хорошее и удобное непродолжительно, сразу наполнила тазы, ведра и корыта, жестяные кружки, все три фарфоровые чашки с оббитыми каемками и граненые стаканы. Разве что в наперстки не налила.
А потом не то что поверила, но как-то убавила бдительность и только время от времени поворачивала четырехконечную фаянсовую звезду-рукоять и с умилением, как на малое дите, смотрела на сверкающую струйку.
Вера открыла кран.
Труба дрогнула, харкнула, и полило.
Сначала желтая, застоявшаяся, потом прозрачная, как чешский хрусталь.
Вера умылась и хлебнула. Пригладила свои натурально вьющиеся и навсегда пошла с не принадлежащей ей больше земли, оставив кран открытым.
* * *Вера предприняла судебную попытку вернуть хоть что-то из родительского, но не получила даже пепелище. Его, как оказалось, все-таки приобрел на совершенно законных основаниях генерал, и оспаривать этот факт было можно, но весьма затратно и малоперспективно.
Фруктовницы и след простыл, а жизнь отвлекла Веру от дальнейшей борьбы. Воспользовавшись рекомендацией престарелого издателя, чьих четвероногих питомцев опекала за океаном, Вера устроилась в один из самых известных в мире журналов об архитектурных сооружениях, фасадах, интерьерах и хозяевах, который в те годы только появился здесь.
Деньги стали поступать исправно, сняла просторную квартиру поблизости от кривого переулка, купила автомобиль и сделалась, что называется, успешной и деловой.
Не тревожась сомнениями, она стала проживать молодость вместе с оторвавшейся от одра страной.
Как и любой поживший в западном мире русский, Вера невольно ощущала себя немного иностранной, импортный шик пристал крепко, кругозор необратимо расширился, знание языка оказалось выше всяких похвал. Однако она не грешила расхожим у подобных презрением к отечеству, выше земляков себя не ставила.
В те времена страна, удивленная цифрами, выручаемыми за ископаемые, которые из-под себя выгребала, стала быстро и хаотично богатеть, поступая с прибылью так, как поступает любой долго голодавший и лишенный бытовых радостей – хапала все без разбору. Журналы тяжелели рекламными страницами, предлагающими роскошные автомобили, многопалубные плавсредства, мебель и целые острова в разных частях света.
Вере и другим сотрудницам от этого пиршества перепадало – за счет работо– и рекламодателей они порхали с показов мод на приемы, летали на ужины в европейские рестораны, нежились у кромки прибоя.
Многие принимали и отвергали завидных ухажеров, а самые хваткие повыскакивали замуж, и весьма практично, чуя, что праздник однажды закончится.
О тех недавних, но бесконечно далеких годах Вера могла бы многое рассказать, но один случай с лихвой заменит остальное.
Знакомый фотограф, которому она часто поручала работу, предложил съездить за компанию на съемки частного дома. Требовалось запечатлеть завершенную стройку, и он позвал Веру присоединиться.