Вера прочла о женской психологии, узнала, что женщина – это земля, должна все принимать и всему подчиняться, побывала у астролога и уже готова была обратиться к своим подростковым предпочтениям – караулить возле качалки или пивной, но вышло иначе. Один начитанный говорун и мыслитель, который Веру долго осаждал и обещал что-то в ее честь назвать, что именно не ясно, потому как ничего, кроме абзацев о злободневном, не производил, так вот, этот ее захомутал.
Жил он тем, что регулярно рассуждал в письменном виде, реагировал своевременной, а порой и упреждающей острой фразой на мировые колыхания. Характеризовал и формулировал. Будучи флюгером, чутко улавливающим общественные дуновения, помышлял о месте кукловода, трогательно полагая, что не сам вертится по ветру, а своими манипуляциями ветер организует. В свободное время писал новую Конституцию, был отчаян и лишь едва заискивал перед сильными, уж очень боялся погромов.
Сумрачным вечером Вера приняла его приглашение.
Ее ждала освещенная редкими фонарями улица дачного поселка, в конце которой стоял старый дом, пропахший и кривой.
Обстановкой владелец очень гордился, всем видом своим сообщая, что он не выползень, а преемник знатных предков. И дом сохранился, и фотографии по стенам, и трофейная германская мебель, которую не сам привез, здесь купил забронированный от фронта дедушка-профессор.
Устроившись на продавленном диване, Вера пила чай из треснутого ленинградского фарфора и думала, как бы улизнуть.
Владелец молча вперился в нее близоруким, притупленным бесконечной писаниной зрением. Она уж подумала, не впал ли он в транс, и собралась было пощелкать перед его носом пальцами, когда он совершил внезапный наскок и, опрокинув остывшую, к счастью, чашку, придавил Веру к засиженной почтенными задами обивке.
Нависнув над ней, прыгучий поклонник принялся читать одно из тех стихотворений, которые романтики этого типа всегда исполняют в подобных ситуациях.
И смотрел так, будто собирался потребовать повторить без запинок.
Покончив с рифмами, он сообщил, что говорил о Вере с мамой, что мама против, а когда мама против, у него стояк.
Отчасти из любопытства, отчасти повинуясь какому-то гипнозу, Вера уступила, и с появлением за окнами белесой сырости, означающей рассвет, мамин сын совершил над нею что-то необременительное и даже приятное.
Он оказался деспотом. Принуждал расхаживать по комнатам в чулках. А дом старый, повсюду щели.
Подробно расспросил Веру о семье и очень обрадовался, узнав о ее, как он выражался, народном происхождении.
Его волновала Верина, выдуманная им же самим, распущенность. Он требовал, чтобы везде она появлялась в едва приличных, даже по меркам нашего далеко не пуританского времени, нарядах, тщетно подстрекал к развратным действиям с другими, закатывая при этом регулярные сцены ревности.
Природа этой игры была понятна, но утомляла. Оказавшись на полугаремном положении, Вера должна была не только быть путаной в постоянной готовности, но чистить и жарить картошку, очень им любимую, собирать по дому грязную одежду, однако это не так угнетало, как его мама.
Нестарая еще, бравая женщина, воспитавшая в одиночку, пожертвовавшая молодостью, всю себя вложившая, подарившая сыну столько заботы и образования, что воспринимать других и себя без презрения он просто не мог. Так вот, эта славная дама являлась в любое удобное ей время, отпирала своим ключом и принималась распекать Веру за то, что ее сыночек перекормлен, что в доме не прибрано, а сама она одета, как женщина легкого поведения.
При маме он либо тушевался, во всем принимая ее сторону, либо, напротив, орал, обвиняя в нарушении права на частную жизнь. Тогда она делала большие глаза и заявляла, что все понятно, «эта девка тебя настропалила».
При всем при этом мама не дура была гульнуть, наверстывала. Об очередном романчике сообщали укорачивающиеся юбки, густая «шанель», резкий дрейф цвета нарядов в сторону оттенков розового и яркий макияж. Все это делало ее похожей на уцененный помятый цветок.
Вера приняла решение, когда однажды они оказались за столом с иностранцем.
Приехал знаменитый художник, а может быть, режиссер, и собралась компания, местный, как говорится, олимп. Шумно общались, обильно заказывали. Ее умник сибаса попросил на гриле.
Иностранец русским владел прекрасно. Всеми падежами и причастиями.
Навострился, пока Россию любил.
И в пылу спора то ли, как водится, о роли русских в самой страшной войне в истории, то ли о чем-то сопутствующем Верин спутник рыбку, наполовину обгрызенную, отодвинул и давай иностранцу по-английски растолковывать.
И вот умник говорит и говорит, и бегло, ловко, надо заметить, шпарит, фразы строит, идиомы вворачивает и акцент не позорный, а иностранец ему по-русски да по-русски. Умник ему английскую тираду, а тот ему русскую пословицу. И так без остановки.
Дело в том, что умник мечтал нравиться.
Тем, кого с детства боялся.
Которые отвешивали пенделя в школе.
Которых отгоняла наседка-мамаша.
Которые срывали с него шапку и засовывали за шиворот глазированные сырки.
Спустя годы бедняга все еще презирал, ненавидел их и грезил, грезил, грезил, чтобы взяли в компанию, приняли за своего, хлопнули по плечу крепкой ладонью.
И это свойство управляло всеми его решениями и поступками, всей его жизнью. Горячо говоря тогда за столом об особом русском пути, о необходимости справедливых репрессий и прочей великодержавной атрибутике, он то и дело бросал робкие, ищущие одобрения взгляды в сторону прочих застольных, среди которых сидели бруталы из ультраправых, крепкие леваки и второстепенные придворные из числа недавних футбольных болельщиков.
В пылу он не заметил, что все от его продолжительного соло приуныли.
Кто водки еще заказал, кто сигарету лишнюю запалил.
У мрачноватых слушателей с крепким телосложением, ради которых он расстарался, начала пробуждаться ненависть. Та особенная ненависть, которую сам не ощущаешь, которая является вдруг, как бы без причины. Трупы с десятками ножевых ранений являются результатом именно такой ненависти.
Иностранец отвечать перестал и только лыбился снисходительно.
А умник все ловчее его уделывал по-английски и даже на французском и латыни вкраплял, не замечая, что давно проскочил станцию, когда положение его было забавным, оставил в дымных клубах полустанок «Комический» и давно несется один по степи собственной нелепости, и рельсы вот-вот оборвутся, и он угодит в яму, из которой, по крайней мере в глазах Веры, выбраться не сможет уже никогда.
Связавшись с ним в ноябре, Вера сбежала с первой майской грозой, и небесный грохот поглотил хлопок двери. Вера ступала по опадающим на затоптанную лужайку лепесткам и отирала капли, сыплющиеся то ли с неба, то ли с потягивающихся после зимней спячки веток. Она отводила мокрую прядь и улыбалась, как улыбаются девушки в кинофильмах минувших романтических времен. Покинутый сквернословил ей в спину.
Извлекать барыш из своих достоинств Вера, как и мать, так и не научилась, копить не умела. Сделавшись высокооплачиваемым сотрудником, она быстро привыкла жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая, и даже с избытком. Заказав такси, любила задержаться, чтобы испытать удовольствие от оплаты одного-двух часов ожидания. Вызывала маникюршу по ночам, потому что днем работа, на выходные летала на пляж первым классом. Штучные платья, галерейные открытия в разных концах света, недолгое, к счастью, увлечение белым порошком из группы сложных эфиров, одним словом, Вера злоупотребляла.
Она никогда не принимала финансовой помощи, напротив, снабжала деньгами всех, кто нуждался. Ссужала не справляющихся с ипотекой коллег, жертвовала на беспризорников, волонтерствовала в больнице для неизлечимых.
Мыкаясь довольно беззаботно, она однажды повстречала банкира, и тот поведал ей пышную и вместе с тем расплывчатую историю о собственном фонде с фантастическими перспективами, который претерпевает не лучшие времена. У нее как раз накопилась цифра для авансового взноса за собственную жилплощадь, но россказни банкира отвлекли.
Часть 2
– Квартира хорошая. Район, соседи.
Представительница собственника, на азиатской манер мягкая и скругленная, перекатывалась по паркету, нахваливая объект.
Единственным украшением стен был ковер с девушкой, пробирающейся сквозь густой бор с корзинкой в руках.
– Ты здесь все прекрасно устроишь, – проворковал банкир, – с твоим-то вкусом.
Он предложил оплатить весь срок вперед и выторговал скидку. Скругленная согласилась, настояв на оплате жильцами воды, телефона и, разумеется, электричества по счетчику.
Вере было хорошо оттого, что он взял на себя переговоры. Она сжимала его руку, но скоро вынуждена была отпустить – требовалась подпись.
Пересчитав стопроцентный аванс, агент недвижимости позволила себе высказывание.
– Очень рада, что нашла приличных клиентов. Сплошь нерусские ходят, таджики непонятные, кавказцы таборами. Дышать нечем. А самое ужасное, когда видишь русскую девушку с таким. Это ж как надо себя не уважать. Желаю вам счастливо здесь жить и ребеночка.
Она оказалась из той породы, кто до поры помалкивает, а когда настает время прощаться, начинает тараторить. Между фразами она дружелюбно скалилась, обнажая темные десны, и банкир подумал, что другие ее интимные участки так же темны.
Она схватила Веру за руку, бесцеремонно вывернула ладонь и вгляделась.
– Мальчик. Одаренный очень.
Вера рыпнулась, но спонтанная гадалка держала крепко.
– Вы не думайте, я умею. У меня все рожают. А у одной стал живот надуваться, но нет у нее ребенка в руке и все. Смеялась надо мной, а через две недели того, выкидыш.
– Нам еще вещи перевозить… – прервал банкир, которому болтовня про материнство и детство показалась неуместной. И он покатил риелторшу к выходу.
– Хозяйка просила ничего не выкидывать. Табуретка, люстра, ковер… – протиснула та напоследок.
Вера стояла у окна, когда банкир, выпроводив наконец сивиллу, подошел к ней.
Обнял. Приник.
Спросила, когда рейс.
Ответил.
Она отстранилась, пора.
Между ними дрыжками пролетела неизвестно откуда взявшаяся моль.
Предприняв несколько хватательных движений, он размазал насекомое в графит. Не зная, обо что отереться, сунул руку в карман. Предпринял попытку поцелуя.
– Не надо.
– Не обижайся.
– Я не обижаюсь.
За стеклами творилась безжалостная в своей прелести, уверенная в собственной бесконечности, тридцать девять раз умершая и возродившаяся весна.
Вчерашние метелки деревьев окутались зелеными клубами. Зацвели совершенно разнузданно, чуя, что гулянка продлится недолго, пока свежий ветер не сметет лепестки и не раздует почки в пышные кущи. И они поглотят дома и людей, вспенятся так, что весь мир замаскируют от богова гнева и милости, а он, старый, про свою вотчину позабывший, потом вдруг чихнет, и листва ссохнется, осыплется, открывая города, дороги и все остальное.
Все теплокровные беззаботно ликовали, и только мамаши усилили надзор за чадами, чтобы не достались педофилам. Весенние же педофилы, преследуемые и гонимые, трусливо рыскали по виртуальным пространствам и, потеряв сон, тоскливо разглядывали желтый стикер луны, лепящийся к недолгой, кажущейся бесконечной ночи.
Вера смотрела в окно, а сама была не здесь, не в арендованной на одиннадцать месяцев, чтобы не декларировать договор, однокомнатной. Не с бывшим уже, который мурыжил шесть лет, тянул с ребенком, потому что больная мать, а когда та умерла, выяснилось, что другая, помоложе, подсуетилась, и теперь он вынужден Веру оставить, проявляет благородство – не желает обманывать, и вообще Вера слишком для него хороша.
С молодухой же он теперь уезжает в Лондон, где есть завязки. А здесь повестка пришла, вызывают свидетелем. Сегодня свидетель, а завтра известно как бывает. Да и рожать там лучше.
А ей отступные – аренда малюсенькой, чтобы уютнее, квартирки на год вперед. Точнее, на одиннадцать месяцев.
Вера хотела броситься, обхватить ноги, как в детстве обхватывала ноги отца, и отец ходил, перенося ее, вцепившуюся обезьянку. Ей даже показалось, что обхватила, но, когда дверь за банкиром закрылась, она по-прежнему стояла перед окном, за которым был волдырящийся куполами, рассыпающийся рафинадом многоэтажек, пыряющий заточкой телебашни город.
* * *Вера перевезла весь свой быт. Пластиковые короба, перемотанные картонки, скорлупу чемоданной пары, брезент и кожу дорожных сумок. Развесила ткани, расставила фарфор, в уголке притулила иконку со стойкой девочкой-подростком – своей святой покровительницей. Иконки Вера немного стеснялась, оправдываясь для самой себя и прочих детской привычкой, а вовсе не тягой к дремучим культам.
Свободного времени хватало, уже почти два года журнал, в котором она была занята, закрылся, и банкир отговорил искать новую занятость. Тогда она настроилась серьезно: квартира, духовка, общий досуг, его громадные тапки и ее миниатюрные. Доверительные отношения, основанные на любви и уважении. Книжку прочла, как жить с одним мужчиной и не захиреть.
Когда избранник в одностороннем порядке вышел из их затянувшейся предбрачной партии, Вера попыталась вернуться к работе. Тут и стало очевидно, что индустрия печатных фотосессий, интервью и гороскопов переживает куда более сильный кризис, чем она полагала. Издания закрывались, а за редкие вакантные места велась беспощадная битва между претендентками моложе ее и ловчее.
Новое жилище Вера покидала редко. Как-то вечером, когда жала отбойников расковыривали потрескавшийся за зиму асфальт, когда накладывали и укатывали новый, дымящийся и пахучий, когда гул моторов и грохот глыб аккомпанировали соловью, Вера привычно сидела в сумерках перед погасшим тачскрином.
Соседи сверху бранились, иногда просыпался разбуженный загулявшим жильцом лифт. Вера откинулась на спинку кресла и неизвестно сколько бы находилась в таком положении, если бы вдруг не почувствовала на себе взгляд.
Девушка с ковра глядела прямо на нее.
Вера топнула по выключателю торшера – комната осветилась сотней золотистых ватт. Люстра добавила еще триста. В ярких, едва не слепящих лучах стало ясно, никто на нее с ковра не смотрит, зато отовсюду лезут изъяны: на стенах пятна, на потолке трещины, по углам паутина.
Она поймала свое отражение в окне, приблизилась.
Блеклые губы – подкрасила, светлые ресницы – подвела.
Она стала скоблить плинтусы, выцарапывать грязь из щелей, отколупывать капли засохшей краски, прижившиеся на стеклах со времен давнего ремонта.
Сколько ни терла, чище не становилось. Напротив, квартирка юродствовала, делаясь как будто грязнее и обшарпаннее, выворачивая наружу все новые недостатки.
Стало трудно дышать. Будто она разгребает песок небытия, а он все прибывает. В окна, через вентиляционную решетку, сыплется из кранов, поднимается из сливов, наметается под дверь. И так его много, что она не справляется, и песок засоряет глаза, забивает дыхательные пути, и она прекращает быть, сама сделавшись песком.
Подобные приступы начали случаться с ней после того, как отец отстриг ей косички. Она стала нуждаться в чем-нибудь грубом, даже смертельном, но чтобы пульс, хоть на мгновения, затикал в вене. Девочкой, томимая неподвижной окружающей атмосферой, она воображала ядерную войну, потом рассчитывала на инопланетян, потом на солнечное затмение – думала, наступит тьма, подует ветер, и люди станут крючиться, как в кино. Подростком ждала комету, позже миллениум, а после нескольких лет затишья стала возлагать большие надежды на швейцарский адронный коллайдер. Тогда многие у нас считали дни до пуска этого технического чуда. Вот врубят, и начнется. Коллайдер включили да и выключили, что-то в нем недоработали. Потом, кажется, снова включили, может, этот коллайдер и по сей день вертится, но повлиять ни на что не может.
Теперь жажда катаклизма в одночасье вернулась. Чем нежнее становился ветер, чем отчетливее слышалось мурлыканье парочек, чем острее был запах свежей краски, которой замазывали скамейки и ограды, тем сильнее хотелось, чтобы все вожделенные катастрофы немедленно произошли. Отшвырнув тряпку, не поправив волос, не переодевшись, Вера выскочила за дверь.
* * *С отъездом банкира обнаружилось, что она совершенно, в самом натуральном смысле одинока. Товарки повыскакивали замуж, а семейные пары не любят поддерживать отношения с незамужней и привлекательной. Муж боится, что такая подтолкнет его половину к гулянкам, жена – что муж оступится.
Друзей-мужчин не было, банкир-собственник ее огораживал, а редкие прорвавшиеся сквозь его ревность интересовались ею только как предметом реализации незамысловатых эротических фантазий и теряли всякий пыл, даже делались недругами, едва поняв, что поживиться не выйдет.
Вера была все еще очень хороша, но повсюду сновали представительницы новых поколений, находящиеся в разных фазах цветения молодости. Она чувствовала, что пространство вокруг нее, всегда искрящее от мужских взглядов и неприличных предложений, обращается в штиль и скоро будет напоминать вакуумную пустоту. Привыкнув, что поблизости всегда кто-то вьется, Вера теперь напоминала корабль-долгострой, который решили на воду семейной жизни не спускать, а разобрать стапели. Последнюю подпорку вот-вот уберут, он завалится набок и будет медленно ржаветь, служа печальным примером.
Того и гляди придется переходить, как многие ровесницы, на вахтовую любовь – полгода томишься на родине, полгода рыщешь по азиатским пляжам, чтобы хоть по-быстрому пригреться возле одного из тамошних торговцев бусами.