– О, жители Парижа, не поскупитесь… Семи слепеньким на пропитание…
Я рассмеялся. Первый слепец пустыми глазницами посмотрел на меня. И тоже рассмеялся. Я положил банкноту ему в руку, и он запричитал:
– О, прохожий квартала Божьего! Видишь, ты не поскупился. Аллах да вознаградит тебя!
Последний в цепочке слепцов, седьмой, услышав эту фразу, встал и на ощупь пробрался вперед, сев первым. И по-французски воскликнул:
– Семи слепеньким на пропитание…
И сквозь закрытые веки посмотрел на меня. И добавил по-персидски:
– Видишь, ты не стал негодяем, не стал подлецом!
Я и ему дал денег.
– Аллах да вознаградит тебя!
Цепочка медленно поползла. По одному они проходили вперед, говорили что-то и получали деньги. И я вполголоса повторяя, уже не себе, а им: «Милуйте и помилованы будете!»
– Видишь, ты не пожадничал! Аллах да вознаградит тебя!
– Видишь, ты не стал подлецом! Аллах да вознаградит тебя!
– Видишь, ты не сгинул, как собака! Аллах да вознаградит тебя!
– Видишь, ты не стал негодяем! Аллах да вознаградит тебя!
– Видишь, ты не сдох под забором! Аллах да вознаградит тебя!
А я все повторял вполголоса: «Милуйте и помилованы будете» – и смотрел на них во все глаза. Всякий раз, как первый получал от меня деньги, последний вставал, на ощупь пробирался вперед и садился первым. Прохожие-французы глазели на меня и на цепочку слепцов. Некоторые из них ждали, когда у меня кончатся деньги, чтобы тоже подать слепым. Молодая парочка с разных ракурсов, постоянно фотографировала слепых фотокамерой «Кэнон». Вот его девушка пристроилась рядом со слепыми. С трудом села на землю по-турецки, и парень сфотографировал ее и слепцов. Вот один, два прохожих посмотрели на происходящее равнодушно и удалились. Вот двое пятнадцати-шестнадцатилетних парней с рыжими волосами как увидели слепцов, так и прыснули со смеху. А потом сели рядом с ними на землю и начали соревноваться: то один перебежит вперед, то другой. И за одну-две минуты покрыли двадцать метров до церкви. Вскочив, стали обнимать друг друга в экстазе, выкрикивая:
– Мы первые! Мы первые!
А молодой супруг и этих парнишек снимал на свою камеру… В конце концов я отдал слепым все франки и сантимы, которыми снабдил меня патер Мустафа. И как же радостно мне было – и оттого, что радовались прохожие, и оттого, что слепым помог… Как в далеком детстве, с чувством безоблачного счастья я зашагал по улице прочь. Шел в направлении, противоположном тому, в котором двигались слепцы, и мерил шагами покрытое ими расстояние. Сорок шагов! Они уже возле церкви… А если прикинуть, с какой средней скоростью они двигаются? От улицы Хани-абад в Тегеране до улицы Либертэ в Париже, до этой самой, с самшитовыми деревьями… Если первую дату выразить в годах солнечной хиджры, то выходит огромный промежуток времени – с 1312 по 1954 год, получается 642 солнечно-христианских года! Не считая високосных лет и прочих поправок календаря. Стало быть, скорость их будет равняться, минуточку… Но моим расчетам помешал громкий голос первого из сидевших цепочкой слепцов:
– Эй, не считай! А то на всех не хватит!
Я расхохотался. Мне еще не приходилось быть свидетелем тому, как они шутят! А один из них ответил на мою невысказанную мысль:
– Да, мы слепые, но ведь мы тоже люди! Смеющиеся животные! Мы пошутили, чтобы воздать должное твоим деньгам… Аллах да вознаградит тебя!
Услышав эти слова, последний в цепочке слепцов встал было, однако первый приказал ему сесть. Ведь я не дал ему денег! И опять я рассмеялся и повторил пор себя: «Смеющееся животное?!» И сам себе ответил голосом одного из слепцов: «Смеющееся животное…» Да, когда человека называют говорящим животным, это подмена. Думаешь, муравьи не разговаривают? Еще как… Не видел разве, как два муравья встретятся и стоят часами, усиками шевелят: как дела да как жизнь? Нервные окончания, химические связи?.. Чепуха! Они о жизни говорят. У них тоже есть способность разговаривать. Поэтому настоящее отличие человека от животного – это умение смеяться. Люди – если они люди – понимают, что надо всем на свете нужно смеяться… (…)[41]. Надо всем следует смеяться, даже над прибытием семи слепцов в Париж…
И я смеялся. Не знаю почему, но опять меня подмывало посчитать, с какой средней скоростью они перемещались. И могли ли они, действительно, добраться досюда за это время… Допустим, в день они продвигались на сорок метров, в год это получится… Не берем пока високосные, то есть считаем по триста шестьдесят пять дней… И опять меня прервал тот же слепой:
– Говорю тебе, не считай! К этому делу счет неприменим. Да, мы запаздываем. Но ведь мы на время договор не подписывали. Ты знаешь, например, что только в Албании – хоть это и крошечная страна – мы на шесть лет задержались? Народ там так беден, что сам хлеба досыта не ест…
Я вздрогнул. И быстро-быстро закрутились мысли в голове.
– Так вы что же, хотите вокруг света обойти?
– А почему нет? Уж лучше вокруг света, чем вокруг самих себя!
– А как насчет Бискайского залива и Атлантического океана?
Слепой кивнул и засмеялся. Провел рукой по пустым глазницам. И как будто взглянул на меня фальшиво-глупым, а на деле мудрым взглядом. И сказал:
– Ты слышал о том, что было между Моуляви[42] и Шамсом? Шамс ходил по воде, приводя в изумление Моуляви. Однажды, вняв настойчивой просьбе Моуляви, Шамс взял его с собой. Но строго-настрого приказал: «Смотри лишь на мое плечо. И не дай Бог отведешь глаза! Иди, ступая след в след со мной и с каждым шагом говоря: “О, Шамс!”» Моуляви это выполнил и шел по воде. Но через некоторое время решил подслушать, что говорит старец из Тебриза. И вот вслушался и разобрал, что тот безостановочно повторяет «О, Али-заступник!» – точно как дервиш Мустафа! И если он по воде не ходит, то по облакам ступает точно – не видел разве ты его белую бороду и одежду?
Я все не мог прийти в себя. Кивнул, дескать, видел. Голова кружилась, и рот мой невольно открылся.
– Так что же, и вы – по воде?..
Усмехнувшись, слепой ответил:
– Благородством ты весь в Фаттаха-деда! Да, мы слепые, но ведь мы не немые. И мы тоже можем повторить заклятье!
Рот мой открылся еще шире. Удивленно открылись и рты других прохожих квартала Божьего. А молодой супруг знай себе целит своим объективом, фотографируя наши раскрытые рты… И к небесам поднялся голос патера Мустафы:
– Тот, кто фотограф, обязательно должен снимать… О, Али-заступник! Жизнь – это квартал семи слепых. И они проходят. И все проходит… Не знаю я… Мои кварталы я беру из моей души… А может быть, и нет… Может, это кварталы берут меня из моей же души… Впрочем, о чем я? Жизнь преходяща. Есть квартал Божий, есть квартал семи слепых, есть квартал кожевников… Там же и кожевенный завод…
4. Я
Было утро среды. То утро, в которое страж порядка Эззати в своей синей шапке бешено и долго колотил мужским молотком в дверь Фаттахов. Никто не понял, с чего это вдруг колотят в дверь в такую рань и так громко. Утро было очень холодным; несмотря на это, дед ходил по саду и срезал засохшие ветки гранатовых деревьев. «Что случилось? – удивился он про себя. – Как с цепи сорвались!»
Матушка только что закончила намаз и еще не встала с колен. Поглядев на дедушку во дворе, она спросила его:
– Опять бараньи ножки? От вчерашних еще вкус во рту стоит. А это парнишка задорожный колотит, что ли? Как с цепи сорвался!
Дед, удивленный, пошел открывать. От холода руки спрятал внутрь своей абы[43] кофейного цвета. Он не заказывал ножек Кариму, и было просто неслыханно, чтобы кто-то столь громко и непочтительно стучал ранним утром в его дверь. Открыв ее, он увидел полицейского Эззати, державшего в одной руке свою смехотворную синюю шапку, а в другой – моток веревки. Увидев дедушку, он поклонился и поздоровался, потом с сожалением покачал головой направо и налево. Из длинного коридора его увидел Али, сам оставаясь незамеченным. Заметив моток веревки и покачивания головой, Али тяжело вздохнул. Сросшиеся брови его нахмурились. Покачиваясь, он побрел назад, в угловую комнату, где мама и Марьям сидели за столом, готовясь теперь уже не завтракать, а выслушивать новости. «Ай, Карим, рассеянный! Не хватило у тебя мозгов отвязать от дверей Каджаров веревку, которую вот теперь принес к нам в дом холостяк Эззати…»
Матушка взглянула на Али в изумлении:
– Что там, Али? Кто пришел?
Али, словно какая-то механическая кукла, по слогам отчеканил:
– По-ли-цей-ский Эз-за-ти!
– Так! И что у него за дело так рано?
– Э-то яс-но поз-же бу-дет!
Но Марьям! Она с презрением посмотрела на брата, который вел себя как безумный. Прервав его, она с непонятной бодростью воскликнула:
– Ты что, не в себе опять? Вертопрах! Это тебя не касается. Мама, тут вопрос непростой. Вчера этот самый Эззати изволил нам объяснить возле школы: дело в том, что пришел циркуляр… благо народа, чадры, головные накидки и все такое прочее. В общем, не беспокойтесь. Этот человек пришел, чтобы получить на чай. Ты понял, вертопрах? Если ты называешь меня мадам сыщица, то вот тебе подтверждение…
Али, однако, ее слова отнюдь не успокоили. Ведь он успел разглядеть моток веревки в руках Эззати… Не успокоилась и мама. Женщины быстро оценивают ситуацию. И она поняла, что что-то произошло, хотя не могла пока догадаться, в чем именно дело. И вдруг ее осенило: «Никак сегодняшняя пташка по вчерашнему делу явилась? Дети-то этого не поймут, но… Ведь он же – не будем забывать – холостяк! И он не будем забывать – не бестолковый! Но свататься в такую рань?! И вообще, счесть себя достойной партией? До чего же мы докатились… Я надеюсь, дедушка вправит ему мозги… Этот деревенский холостяк со своей матушкой ни на что не может рассчитывать…»
* * *Дед, открыв дверь, увидел Эззати, в одной руке державшего свою синюю шапку, а в другой – моток веревки. Голову он наклонил к плечу. Увидев деда, сказал:
– Салям, господин! Я действительно не хотел в такое раннее время вас беспокоить. Говорю: лучше днем на фабрику зайду. Это будет не так назойливо. Но господин пристав настоял, чтобы я прямо сейчас побеспокоил вашу милость…
Дед кивнул и просил продолжать.
– Эта веревка действительно ваша собственность?
Дед взял веревку и внимательно осмотрел ее. Веревка показалась ему знакомой, и он вспомнил, как вчера вечером Карим зачем-то отдал ее Али.
– Может, и наша. В сарае такого добра навалом…
Эззати кивнул:
– Совершенно верно, эта веревка ваша. И Дарьяни ее вчера видел в руках уважаемого внука. Факт тот, что сегодня очень рано, еще до восхода солнца, к нам, в полицейскую часть, явился уважаемый потомок шахов Каджаров. Они живут на улице рядом с господином Кавамом эс-Салтане. А сыночек, Каджар, вместе с вашим уважаемым внуком учится… Действительно, они вчера вечером вместе с задорожным нашалили там и, хочешь не хочешь, но семейству Каджаров причинили неудобства. Вопрос не стоящий и ломаного гроша. Детские игры, одним словом. Привязали веревку к дверному молотку, ну и… Другое еще сделали, тоже пустяк… Сказали смотрителю водоемов, чтобы в домашнее водохранилище Каджаров – а оно и так полное – воды добавил, в результате чего утром немного перелилось и обрушилось, но это не важно… Я так и сказал уважаемому шахскому потомку. Говорю, для господина Фаттаха это исправить выеденного яйца не стоит. Пришлет завтра с фабрики двух рабочих, те заделают лучше прежнего… Но я хочу доложить, что не для этого прибыл…
Дед, кивнув, ответил:
– Отца его нет, но я эту парочку проучу, чтобы им впредь неповадно было.
Эззати махнул шапкой, останавливая деда:
– Осмелюсь доложить, я не для этого прибыл. Как уже сказал вам, эти детские игры и выеденного яйца не стоят. В полицейской части в сто раз серьезнее каждый день бывает. Я, осмелюсь доложить, прибыл для другого… как вы сказали, что отца его нет, поэтому вот прямо сейчас, ранним утром…
Дед, опустив голову, слушал, размышляя: «Действительно, с какой стати явился в такую рань? Ну, мальчишки нашкодили, дело ясное. Но сам же говорит, что не из-за этого… Неужто снова этот злосчастный циркуляр насчет головных платков? Опять наглец будет на чай выпрашивать. Это бы еще ладно, но, как он сам все время намекает…»
– Прямо-таки с цепи сорвались, – проворчал дед, а полицейский так резко махнул своей нелепой шапкой, что выронил ее и нагнулся чтобы поднять с земли.
Снизу вверх он посмотрел на серьезное лицо деда, подумав: «Никак уже прознал что-то? Почему говорит о том, что с цепи сорвались?» И Эззати схватил руку деда:
– Нет, господин. Я молчу, будто язык проглотил. Если кто-то донес, то не я, клянусь Аллахом. Чьих рук дело – неизвестно, но государство здесь ни при чем. Мне вот до сих пор не приходилось плохие вести передавать, но господин пристав заставил. Приказал доложить вам, что тело покойного сейчас в Казвине, возле казачьих казарм[44]. Факт тот, что никто еще об этом не знает. Господин пристав сегодня рано утром, как узнал, дал приказ обложить тело льдом и связаться с автодепо, чтобы доставили на дом. Говорит, накладная будет выписана на доставку. Дело в том, что те самые грузовики бельгийские, по доставке сахарного песка из России, куда-то пропали, иначе на них бы и привезли тело сюда. Но удивительное дело! Ни одной машины нет, а ведь было пятнадцать грузовиков «Джеймс», новенькие как с иголочки! Мое подозрение, ваша милость, что эти-то грузовики и стали причиной убийства. Аллах Всевышний! Но господин пристав, предъявив мне телеграмму об убийстве, насчет транспортной накладной также изволил выразиться, что для семьи Фаттах оплатить доставку – это как коробок спичек купить…
Полицейский Эззати не поверил своим глазам: дверь захлопнулась, и никого перед ним больше не было. Только валялась на земле шерстяная аба кофейного цвета. Он в сокрушении покачал головой, нагнулся, поднял абу. И аккуратно повесил ее на дверной косяк. Надел свою смешную синюю шапку и зашагал прочь от двери, а к нему уже подходил Дарьяни, узнать, в чем дело.
– …Говорю же, печальную новость пришлось принести… Ничего не поделаешь, Аллах Всемогущий всем правит…
* * *Может, и странно, но до этой минуты дед серьезно не задумывался о старости и не очень знал или не хотел знать, что это такое. Но вот эти десять шагов по коридору объяснили ему, что такое старость… Спину не выпрямить было. Из коридора ему был виден двор, и этот двор, раскачивался как на качелях. Приближался и удалялся. И гранатовые деревья сгибались до земли и выпрямлялись. Он своими глазами видел, как вода выплескивается из бассейна. В бассейне плачут красные рыбки, и слезы их так обильны, что восполняют убыль выплеснутой воды. Но вот он перевел взгляд себе под ноги, и мощенный кирпичом пол коридора поплыл вниз. И не на малое расстояние, а весь как ухнул в пропасть. Словно дед поднялся по железной лестнице на высокую трубу своей фабрики и смотрит вниз на землю и по сторонам. Люди превратились в муравьев, и далеко видно вокруг: степи, пустыня, и вон там вдали пятнадцать грузовиков «Джеймс» с грузом сахара из Баку. И он высматривает где-то в цепочке грузовиков своего сына… «Господин пристав сегодня рано утром, как узнал, дал приказ обложить тело льдом и связаться с автодепо, чтобы доставили на дом…»
И вот ступенька лестницы словно выскочила из-под его ног, и он летит вниз, на кирпичи коридорного пола. Но он смотрит на них и видит, что они страшно далеко. Словно целые месяцы он висит в воздухе и все не может долететь до земли и разбиться. Хотел опереться рукой о стену и не смог. Зашатался. До того, как упасть, все-таки схватился за стенку. И пока прошел этот десятиметровый коридор, он несколько раз упал. Кости словно все перемолоты были. И спину было не выпрямить. Словно целая гора на плечи ему давила. Это было невыносимо. Даже лицо сына не мог представить себе. «Какого мерзавца рук дело?.. Какого ублюдка? Для него это выеденного яйца не стоит… Сила есть, а ответить некому. Назови имя, последует ответ. Кому он плохо сделал? О, Аллах! Проверяешь нас? Я не Якуб, не Закария, не предводитель шахидов, я Фаттах! Вот какое дело… Я тот, у которого нет больше сил собственное тело передвигать, а теперь тело сына на его руках… Разве испытывают тех, кто уже в могилу смотрит? Я этот груз не выдержу, такая выносливость молодым нужна… Он ведь чист был, ни в чем не замешан… В отличие от меня, не занимался обманом в делах… Но молчи! Я знаю, что Яхйа был чист, что Али Акбар был чист… Но я – Фаттах…»
– Деда! А где твоя аба?
Фаттах пришел в себя. Перед ним стояла Марьям. Цветущие щечки и веселое лицо – она уже улыбалась и готова была захохотать. Но он взглянул на нее внимательно и увидел, что перед ним стоит девочка-сирота. А рядом еще один сирота – мальчик. Вон та женщина, что сидит у самовара, вдова. Хотя все они еще не знают о себе этого, они еще полны надежд. У них есть опора. Есть где укрыться. И тот, кто дает им надежду, опору и укрытие, этот человек должен стоять прямо. Надежда, опора и укрытие не имеет права горбиться. И эту свою опору, надежду и укрытие они зовут дедом.
– Дед! Еще раз спрашиваю твою милость: где аба?
Он опомнился. Смотрел на Марьям и не знал, что ответить.
– У двери… Подожди… Я принесу.
Дед со двора опять ушел в крытый коридор. Открыл дверь и взял абу, висевшую на притолоке. И быстро вновь захлопнул дверь, чтобы его не увидели те люди, которые поодаль в переулке окружили Эззати и слушали его. Но сам дед не знал, что сказать детям. Завтра привезут их мертвого отца, но сегодня с чего и как начать разговор? Опять послышался голос Марьям:
– Деда! Абу не унесли?
– Нет, внученька… Вот она.
Марьям подхватила деда под руку, ввела его в угловую комнату, усадила завтракать. И начала своим девчоночьим голосом подражать манерам стража порядка Эззати:
– Действительно, сегодня ситуация сложная… Мамаша моя сегодняшних правил не признает, а завтрашние признает! На посиделках ей не понравилось, а мне в полицейскую часть пора спешить. Так, дедушка, дайте мне на чаек…