Но дело не в этом. Для меня несущественно, пользовалась ли она «авторитетом Синявского» по своей инициативе или по «достигнутой договоренности», — так же, как не имеет теперь значения, затевала ли она бесконечные склоки в эмиграции (в том числе и постоянные нападки на Солженицына) согласно «совместно выработанной линии» или просто в силу склочности характера. Так ли, сяк ли, Андропов не прогадал. Занятно, однако, другое: упоминание этих документов в русской печати вызвало совершеннейшее бешенство госпожи Синявской. Нимало не смущаясь забавного противоречия, она тотчас — и, как всегда, безапелляционно — заявила (в «Московских новостях»), что документы: а) «украдены», б) «подделаны», в) что Андропов все переврал. Прямо как тот не в меру ретивый провинциальный адвокат из известного анекдота, который утверждал, что его подзащитный невиновен, так как у него есть абсолютно неопровержимое алиби, а в то же время он нуждается в снисхождении из-за своего чрезвычайно трудного детства. Затем, опять же не переводя дыхания, взяла и сама опубликовала те же самые документы — вот она, дескать, «вся правда», не украденная и не подделанная. Наконец в длиннющей статье в «Независимой газете», на два номера с продолжением, по целой газетной странице в каждом, поведала о своих необычайных подвигах: о том, как она, умная и бесстрашная женщина, объегорила глупый и трусливый КГБ, «переиграла» их в их же собственной игре. Она, видите ли, шантажировала КГБ, ложно обвинив их в краже ценных книг во время обыска. Вот ведь находчивость! Вот смелость! Что ж тут оставалось делать бедным чекистам, как только отпустить их с миром в Париж.
Но и это еще бы ничего — в российской прессе сейчас и не такое встретишь. Как говорится, не хочешь — не слушай, а врать не мешай. Не стал бы и я пересказывать весь этот горячечный бред, если бы не один абзац этого по случаю сочиненного мемуара, в котором, распалив уже свою фантазию добела, она как бы кричит всем нам сразу:
«…подите прочь, бесстыдники, на что хвост подымаете? На дело Синявского-Даниэля, из которого вы вышли, как, простите за стилистическую вольность, русская литература из гоголевской шинели? Откуда у вас сегодня такое стремление плюнуть в свое прошлое? Откуда у вас такая вера в КГБ и преданность этой фирме? Как могло случиться, что слово Андропова стало вам дороже слова Синявского? Почему вам так хочется, чтобы король оказался голым?»
Оставлю в стороне крайне наглый, базарный тон этого «воззвания». Но, прочитав о нашем коллективном происхождении из четы Синявских, невозможно не подивиться как диалектичности их совести, так и интеллигентской самовлюбленности. Да неужели они всерьез верят в это? Неужто им невдомек, что Синявский имеет такое же отношение к «делу Синявского-Даниэля», как Киров — к делу убийства Кирова? Или как Дрейфус — к «делу Дрейфуса»? Собирая нашу первую демонстрацию в 1965 году, мы и Синявского в глаза не видели, и книг его не читали (а я так и впоследствии не осилил больше 20 страниц). Дело ведь было не в нем, а в том, потерпит ли общество политические репрессии в послесталинское время. Вернемся ли мы назад, ко временам террора, или все-таки проснется в людях их гражданское мужество. Это был просто тест на зрелость, который выдержали лишь немногие. Большинство осталось советским, как и было, и Синявский в их числе. «Голос из хора», да еще и фальшивый.
Что стоит за дубовым языком андроповских сообщений, понятно лишь посвященным. Скажем, что значит «отрицательно относится к попыткам отдельных заключенных вовлечь его в антиобщественную деятельность»? А это значит молчать, когда издеваются над твоим сокамерником, идти на работу, когда бастуют твои солагерники, постыдно жрать лагерную кашку, когда зона объявила голодовку. Или что значит «ходатайство о помиловании»? Де-юре это и есть признание вины, сколько бы ты ни говорил потом, что не признаешь себя виновным. Да ничего другого и не требовал от нас режим, по крайней мере для начала. Согласись на это любой из нас, и — дом, свобода, тепло, пища. Любящая жена и трудновоспитуемые дети. Но не пошел на это умирающий Галансков, предпочел умереть Марченко. И, наоборот, «помилованный» Гамсахурдиа дослужился до президента Грузии. Мы-то знаем: режим на достигнутом не успокаивался, свой «должок» получал и много лет спустя.
Словом, это твой выбор. Конечно, ты вправе выбрать путь полегче, но тогда не жди уважения солагерников, тем более не требуй аплодисментов. В самом деле, уж коли «мы — писатели», ну так и сидели бы писали о литературе. И не лезли бы в гнусную политику ни тогда, ни теперь. Так нет, теперь еще и лавры борцов нужны, отцов-основателей. Право же, как говорят англичане, нельзя одновременно и съесть пирожок, и иметь его, а по-лагерному еще точнее — и рыбку съесть, и… И кашку получать в лагере за то, что следуешь «достигнутой договоренности», и помилование получить от Андропова, и в Париж уехать вполне комфортабельно, с иконами, с совпаспортом, с возможностью ездить назад, но и в героях ходить, а теперь еще с апломбом вещать о судьбах России…
«Мне удалось вывезти Синявского из лагеря на 15 месяцев раньше срока», — с гордостью пишет его жена, оправдывая свои «игры» с КГБ. Помилуйте, да можно было и все 7 лет сэкономить, сразу «достигнув договоренности» и занявшись исключительно историей древнерусского искусства. Так ведь многие и делали, с самого начала найдя себе «безопасный» предмет для занятий. Стоило ли и огород городить!
Ах, но ведь это же не кто-нибудь, а сам Синявский! Она же Синявского освободила! Перед непомерностью этого достижения нам всем остается лишь потупить глаза, притихнуть и тайно восхищаться подвигом верной подруги. Будто нам и невдомек, что Синявский превратился в Синявского благодаря «делу Синявского-Даниэля», всему тому «шуму», который «им — писателям», оказывается, вовсе не нужен.
Для меня, повторяю, несущественно, пользовались ли они «авторитетом Синявского» по своей инициативе или по «достигнутой договоренности». Существенно, что они вообще претендуют на какой-то «авторитет». Меня гораздо больше коробит интеллигентская самовлюбленность, исключительность. Ведь они — «таланты», а стало быть, убеждены, что и мерки к ним должны быть другие. Простой смертный себе и одной десятой такого коллаборационизма позволить не мог без клейма позора, каковой интеллигенция выдает теперь за героическое сопротивление, или, в крайнем случае, за оправданную жертву. Да чем оправдано-то? Своей собственной самовлюбленностью!
24 июля 1969 года в Англию с целью сбора материалов для создания нового произведения о В.И.ЛЕНИНЕ выехал КУЗНЕЦОВ Анатолий Васильевич, 1929 года рождения, уроженец г. Киева, член КПСС с 1955 года, ответственный секретарь Тульского отделения Союза писателей РСФСР, заместитель секретаря партийной организации отделения, член редколлегии журнала «Юность» с июня 1969 года.
По информации посольства СССР в Англии, вечером 28 июля КУЗНЕЦОВ ушел из гостиницы и, как сообщило позднее министерство иностранных дел Англии, обратился с ходатайством разрешить ему остаться в стране. Просьба КУЗНЕЦОВА удовлетворена.
Эта история нашумела в свое время не только потому, что Кузнецов был писателем весьма известным, но главным образом из-за откровенного признания Кузнецова в своем сотрудничестве с КГБ. Отдадим ему должное: он сказал об этом сразу, при первой же возможности, и сам настоял на публикации этого признания в английских газетах со всеми подробностями, желая таким образом загладить вину. Тем не менее, история поразительная: по его словам, он «играл с КГБ» более года и даже писал ложные, фантастические по своей абсурдности доносы на своих друзей и коллег, известных писателей и артистов, якобы состоящих в заговоре против советской власти, — все это лишь затем, чтобы получить возможность поехать за границу и там остаться. Он, видите ли, не мог больше жить в СССР, где его талант задыхался от отсутствия творческой свободы.
И это еще не худший пример. По крайней мере, Кузнецов не требовал лавров героя, не рассчитывал на сочувствие, а всю историю рассказал сам вполне честно. Он хотя бы чувствовал, что совершил нечто недостойное. Большинство не осознавало и этого. Скажем, деятели культуры, получавшие разрешение на заграничные поездки, обязаны были потом писать отчеты о виденном и слышанном, а иногда и «выполнять отдельные поручения КГБ». И это считалось у них вполне «нормальным», так же, как и доносить на иностранцев, приезжавших в СССР.
Дело здесь отнюдь не в самой связи с КГБ, к которому я всегда относился на редкость безлично, так же, как и к обыкновенным стукачам. Одного из этих последних, человека, наговорившего на меня в КГБ четверть века назад таких гадостей, что я вполне мог и погибнуть, я встретил теперь случайно на улице и не почувствовал ничего, кроме некоторой жалости. Нет, это совсем другое. Те, о ком я говорю, жалости не вызывают и никогда себя виновными не чувствуют. Напротив, они собой любуются. Не знаю, быть может, я слишком субъективен, но эти люди вызывают у меня чисто физиологическое отвращение, какое мы обычно испытываем при виде мокрицы.
Дело здесь отнюдь не в самой связи с КГБ, к которому я всегда относился на редкость безлично, так же, как и к обыкновенным стукачам. Одного из этих последних, человека, наговорившего на меня в КГБ четверть века назад таких гадостей, что я вполне мог и погибнуть, я встретил теперь случайно на улице и не почувствовал ничего, кроме некоторой жалости. Нет, это совсем другое. Те, о ком я говорю, жалости не вызывают и никогда себя виновными не чувствуют. Напротив, они собой любуются. Не знаю, быть может, я слишком субъективен, но эти люди вызывают у меня чисто физиологическое отвращение, какое мы обычно испытываем при виде мокрицы.
— писал один питерский поэт в припадке откровенности. Ему хотя бы достало совести осознать эту грустную истину — ведь большинство его сотоварищей по классу и того не осилило. Как раз когда я пишу эти страницы, второй канал Би-Би-Си показал нам удивительный документальный фильм о новом герое нашего времени Владимире Познере. Да-да, том самом Познере, что годами убеждал с экрана западных телезрителей в Америке, Англии, Франции на своем безукоризненном английском и французском в преимуществах советского строя, в миролюбии советской политики, в том, что Сахарова сослали правильно, в Афганистан вторглись правильно, а в психушки никого, кроме сумасшедших, не сажают. Теперь же с не меньшей убедительностью, со слезой в голосе рассказывает, как он безмерно страдал все эти годы. Ведь его — жутко подумать! — долго не пускали за границу, а вся его продукция шла только «на экспорт». Ему — ему! — не доверяли, не давали вести никакой программы на родном советском телевидении! И, конечно, ему приходилось лгать — а кому не приходилось! — отчего он страдал еще больше. Но — чего не сделаешь ради своего таланта. И в чем же талант! Да в том, что он лучше других умел лгать на своем безукоризненном английском, французском.
Надо сказать, Би-Би-Си постаралось на славу: создать образ героя на крайне бедном материале — задача отнюдь не простая — как если бы в 40-е сделать героический фильм об Эзре Паунде. Но уж очень им, видать, хотелось — ведь это, наверно, делали такие же познеры, только западные. Камера любовно показывает нам Познера на утренней пробежке, Познера с его американским близнецом Донахью, Познера дома, Познера молодого и Познера старого. Вот «его» школа в Нью-Йорке, где он учился мальчиком до репатриации в СССР; вот дом Познеров в самом сердце либерального Нью-Йорка, в Гринвич-Виллидже. Домик не слабый, по нынешним временам потянет на несколько миллионов, да и тогда стоил соответственно. Но все это счастье безвозвратно потеряно из-за проклятого маккартизма; Познер-старший, коммунист по убеждениям и гражданин СССР по паспорту, не пожелал расстаться с «серпастым-молоткастым», отчего — какая несправедливость! — потерял работу в крупной голливудской фирме. Пришлось ехать в СССР — страдать. И теперь при виде своей детской фотографии Познер… плачет. Да-да, плачет самыми настоящими слезами. Я даже записал этот фильм на видеокассету — ведь мне иначе никто не поверит. Буду, невзирая на авторские права, за плату показывать неверящим плачущего Познера, умилившегося собственной детской фотографии.
Но вот и кульминация — август 1991-го, танки на улицах Москвы, «Лебединое озеро» по советскому телевизору и — освобождение Познера. Кадры из фильма Формана «Полет над кукушкиным гнездом»: всегда покорный индеец-гигант вырывает из пола тумбу и крушит ею окно. Свобода! Он решился, он порвал путы.
«Я не позволю себе поверить ни в человека, ни в правительство, ни в идеологию. Никогда больше!» — как всегда убедительно, на своем безукоризненном английском говорит он с экрана в заключение, словно старая потасканная шлюха клянется, что она больше никому, никогда, ни за что не даст. Благо никто больше и не просит. Причем тут вера? Ведь нам уже вроде бы объяснили: ни во что он не верил, он всю жизнь лгал и страдал.
* * *Помилуйте, да ведь все они страдали, боролись, преследовались — так уж был устроен советский режим, суть которого не изменилась со времен Сталина. И те академики, что, расталкивая коллег локтями, рвались подписать письмо против Сахарова. А как же! Ведь те, кому подписать не удалось, пострадали они не попали в число «ведущих советских ученых». И мой случайный собеседник, «сосланный» за вольнодумство послом в одну захудалую западную страну. И даже Андропов — только подумайте, сколько же ему пришлось вытерпеть от «идеологов» в политбюро! Все они боролись и страдали. Преследовали одних и преследовались другими, были и палачами, и жертвами одновременно. Но то, что жертвы, — теперь вспомнил каждый, а то, что палачи, — никто вспоминать не хочет.
А уж пуще всех страдала творческая интеллигенция, ежедневно «приносившая жертву» ради спасения своего таланта, своей науки, искусства, литературы. Да ведь в наши годы писателю просто требовалось чуть-чуть пострадать, чтобы талант его обратил на себя внимание, засверкал, заискрился. Не всерьез, конечно, а так, как писал Высоцкий: чтоб «в тридцать три распяли, но не сильно». Какой же это писатель, если его совсем-совсем не преследуют? Кто бы, скажите, вообще знал, особенно на Западе, о существовании такого «поэта», как, например, член ЦК ВЛКСМ Евгений Евтушенко, если бы не его «авторитет» опального, преследуемого, «сердитого молодого человека»? А стоило это не дорого:
Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР докладывает, что в N6 журнала «Юность» за 1977 год заверстана поэма Е.Евтушенко «Северная надбавка». Герой поэмы Петр Щепочкин длительное время работает на севере и, зашив в пояс свою «северную надбавку» в десять тысяч рублей, едет в отпуск. Он мечтает о том, как сядет в поезд «Владивосток — Москва» и «в брюшную полость» нальет себе пивка. (…) Прогуляв в столице несколько «слипшихся» дней и став легче «на три аккредитива и тяжелей бутылок на сто пива» Петр Щепочкин решает навестить свою сестру Валю, работающую медсестрой в подмосковном городе Клину. Его, привыкшего швырять сотни и тысячи рублей, «ошеломила» встреча с сестрой, живущей вместе с мужем и ребенком в «окраинном» бараке на зарплату в сто пятнадцать рублей. Герои поэмы при этом горько размышляет
Свой вывод он «формулирует» в словах, обращенных к старику-сторожу: «Воров боишься? Разберись, кто вор…», недвусмысленно тем самым намекая, что люди, получающие «сторублевую зарплату» и проживающие в «десятиметровых палатах», по сути дела обворованы.
На эти, неприемлемые с нашей точки зрения, моменты из поэмы Е.Евтушенко «Северная надбавка» обращено внимание заместителя главного редактора журнала «Юность» А. Дементьева в беседе с ним в Главном управлении 6 мая с.г. Тов. Дементьев согласился с этими замечаниями, но сказал, что редакция вряд ли сумеет внести в поэму нужные исправления, поскольку поэт якобы заявил, что он ни одной строчки в ней менять не будет.
Ну что значит — «ни одной строчки»? Ведь это ж все, как признал сам поэт, «геройство показное», «наполненное только пустотою». Конечно же, ЦК во всем разобрался, все поправил.
Главлит СССР (т. Романов) информирует о том, что в очередном номере журнала «Юность» (N6, 1977) готовится к публикации поэма Е. Евтушенко «Северная надбавка», в которой допущены серьезные идейно-художественные просчеты, искажающие нашу действительность.
В соответствии с поручением в Отделах пропаганды и культуры ЦК КПСС состоялась беседа с руководством журнала «Юность» (т. Дементьев) и Союза писателей СССР (т. Сартаков). Как сообщил т. Дементьев, при подписи в печать в текст внесены существенные поправки, учитывающие замечания Главлита. В ходе беседы редакции журнала было предложено продолжить работу по редактированию текста.
Вопрос о публикации поэмы Е. Евтушенко, с учетом проведенной работы по редактированию текста в целом, считали бы возможным оставить на окончательное решение редколлегии журнала «Юность». Было обращено внимание редакции (т. Дементьев) на необходимость неукоснительного соблюдения постановления ЦК КПСС «О повышении ответственности руководителей органов печати, радио, телевидения, кинематографии, учреждений культуры и искусства за идейно-художественный уровень публикуемых материалов и репертуара».
Правлению Союза писателей СССР (т. Сартаков) рекомендовано принять необходимые меры по укреплению редколлегии и аппарата редакции журнала «Юность».