В толпе сестер началось движение; лица, обращенные к Виктории, вдруг отвернулись в сторону, выражение восторженной сосредоточенности на них сменилось страхом. Несколько сестер торопливо вышли из толпы и начали подниматься по ступеням общежития.
В ворота въехали три полицейских фургона; белая старшая сестра с двумя другими представителями больничной администрации подошли к вышедшему из полицейской машины капитану и стали с ним совещаться. Халат старшей сестры четким пятном белел на фоне синих мундиров; сестра показывала на Викторию и что-то возбужденно говорила капитану.
Голос Виктории дрогнул; несмотря на всю решимость, она испугалась. Страх был подсознательным, разъедающим. Сколько она себя помнила, синие полицейские мундиры всегда были символом непререкаемой власти. Противостоять им означало идти против глубочайших инстинктов, против наставлений отца и старших.
«Не перечь белому, – учили ее. – Его гнев страшней летних пожаров, пожирающих вельд. Никто не может противостоять ему».
Но тут Виктория вспомнила Мозеса Гаму, и ее голос снова окреп, она подавила страх и воскликнула:
– Взгляните на себя, сестры! Посмотрите, как вы дрожите и опускаете глаза при виде угнетателя. Он еще ничего не сказал, не поднял на вас руку, а вы уже стали малыми детьми!
Капитан оставил группу у ворот и прошел к краю газона. Здесь он остановился и поднес ко рту мегафон.
– Это несанкционированный митинг на государственной территории. – Его усиленный громкоговорителем голос звучал искаженно. – Даю вам пять минут на то, чтобы разойтись и вернуться в свои комнаты. – Он поднял руку и картинно посмотрел на часы. – Если за это время вы этого не сделаете…
Сестры уже торопливо расходились, не дожидаясь, пока офицер закончит свое предупреждение, и Виктория обнаружила, что осталась на широком газоне одна. Ей тоже захотелось убежать и спрятаться, но она снова подумала о Мозесе Гаме, и гордость заставила ее остаться на месте.
Офицер опустил мегафон, повернулся к старшей сестре, и они снова заговорили. Офицер показал ей лист бумаги, который извлек из своего кейса. Сестра кивнула, и оба опять посмотрели на Викторию. Оставшись в одиночестве, она по-прежнему стояла у верхнего края газона. Гордость и страх заставляли ее стоять неподвижно. От напряжения она не могла пошевелиться. Офицер через газон направился к ней.
– Виктория Динизулу? – спросил он небрежно, обычным голосом, сильно отличавшимся от мегафонного громыхания.
Виктория кивнула, потом опомнилась:
– Нет, меня зовут Виктория Гама.
Офицер смутился. У него была очень белая кожа и тонкие светлые усы.
– Мне сказали, что вы Виктория Динизулу. Должно быть, произошла ошибка, – сказал он, краснея от замешательства, и Виктории стало его жалко.
– Я вышла замуж, – объяснила она. – Динизулу – моя девичья фамилия, а сейчас я Виктория Гама.
– Понятно. – Капитан с облегчением посмотрел на документ у себя в руке. – Выписано на имя Виктории Динизулу. Но думаю, все правильно.
Он снова засомневался.
– Это не ваша вина, – утешала его Виктория. – Что имя не то, я хочу сказать. Вас не в чем упрекнуть. Вы не могли знать.
– Да, вы правы. – Капитан заметно приободрился. – Я не виноват. И могу его использовать. А в штаб-квартире могут исправить.
– А что это? – с любопытством спросила Виктория.
– Запретительный ордер, – объяснил капитан и показал ей документ. – Подписан министром внутренних дел. Я его вам зачитаю, и вы должны будете подписать. – Он с сожалением взглянул на Викторию. – Простите, но это мой долг.
– Все в порядке, – улыбнулась ему Виктория. – Долг надо исполнять.
Он снова посмотрел на документ и стал читать вслух:
ВИКТОРИИ ТРАНДЕЛА ДИНИЗУЛУ
Извещение в соответствии с разделом девятым закона о безопасности от 1950 года (закон 44 от 1950 года). Поскольку я, Манфред Деларей, министр внутренних дел, убежден в том, что вы совершаете действия, имеющие целью нарушение общественного порядка…
Капитан запинался на самых сложных юридических формулировках и неверно произносил некоторые английские слова. Виктория помогала ему и поправляла. Запретительный документ представлял собой четыре машинописные страницы, и капитан терпеливо прочел его до конца, а прочитав, испытал явное облегчение.
– Подпишите вот здесь.
Он протянул ей документ.
– У меня нет ручки.
– Возьмите мою.
– Спасибо, – сказала Виктория. – Вы очень добры.
Она поставила в указанном месте подпись и вернула ручку. Теперь она перестала быть личностью. Ордер запрещал ей находиться в обществе более чем двух человек за исключением выполнения повседневных трудовых обязанностей; ей запрещалось выступать на любых собраниях, запрещались любые публикации и обращения. Ее пребывание ограничивалось территорией Йоханнесбурга; ей предписывалось не менее двенадцати часов в сутки находиться под домашним арестом, а также ежедневно являться в местное отделение полиции.
– Мне жаль, – сказал капитан, навинчивая на ручку колпачок. – Вы кажетесь приличной девушкой.
– Это ваша работа, – улыбнулась ему Виктория. – Не расстраивайтесь.
В следующие дни Виктория погрузилась в странный мир полуизоляции. На работе другие сестры избегали ее, как чумную. Старшая сестра выселила ее из комнаты, которую Виктория делила еще с двумя девушками, в крошечную клетушку на южной стороне больницы, где никто не хотел жить, потому что зимой там никогда не бывало солнца. Еду ей приносили в комнату, потому что в столовой, где всегда собиралось больше двух человек, ей было запрещено появляться. Каждый вечер по окончании работы она шла две мили до ближайшего полицейского участка, чтобы расписаться в журнале, но скоро это из наказания превратилось в приятное нарушение единообразия. На улицах она могла улыбаться и здороваться с людьми, потому что они не знали, что она больше не человек, и Виктория радовалась даже этим беглым человеческим контактам.
Одна в своей комнате, она слушала портативное радио, читала книги, которые дал ей Мозес, и думала о нем. Она много раз слышала его имя по радио. Очевидно, в Соединенных Штатах показали по телевидению фильм, который произвел фурор на всем континенте. Америка, далекая, как луна, и в тысячу раз менее важная, неожиданно стала центром политики. Главным героем фильма был Мозес, и воздействие его личности было таково, что в Америке его стали считать центральной фигурой в борьбе африканцев. За показом фильма последовало обсуждение в ООН, и почти все выступавшие упоминали Мозеса Гаму. Хотя предложение Генеральной Ассамблеи предъявить санкции Южной Африке за расовую дискриминацию не было принято в Совете Безопасности из-за наложенного Великобританией вето, обсуждение вызвало отголоски по всему миру и мороз по коже у членов правительства страны.
В Южной Африке телевидения не было, но Виктория слушала язвительные выпуски Южно-Африканской радиовещательной компании, подконтрольной правительству; в этих выпусках кампанию неповиновения объясняли влиянием радикального меньшинства, а Мозеса Гаму выставляли преступником, коммунистом и революционером, который все еще на свободе, хотя выписан ордер на его арест за государственную измену.
Отрезанная от человеческого сочувствия, Виктория так тосковала по Мозесу, что по ночам в своей одинокой комнате плакала во сне.
На десятый день своего изгнания из общества она возвращалась домой после обязательного посещения полицейского участка; Виктория шла по краю тротуара пружинистой походкой, которой женщины нгуни научаются с самого детства, когда начинают носить на голове тяжести: от связок хвороста до пятигаллоновых кувшинов с водой. Сзади показался легкий доставочный фургон, сбросил скорость и покатил рядом с ней.
Виктория привыкла к мужскому вниманию: она была образцом женской красоты нгуни, и когда шофер фургона негромко свистнул, даже не посмотрела в его сторону, задрала подбородок и сделала высокомерное лицо.
Шофер снова свистнул, настойчивее, и краем глаза Виктория увидела, что фургон голубой, с надписью «СРОЧНАЯ ХИМЧИСТКА – ОБСЛУЖИВАНИЕ В ТЕЧЕНИЕ ШЕСТИ ЧАСОВ». За рулем сидел рослый мужчина, и хотя шапка была низко надвинута ему на глаза, Виктория чувствовала, что он привлекателен и силен, и невольно начала покачивать бедрами, отчего большие круглые ягодицы заходили, как щеки бурундука, жующего орех.
– Виктория! – услышала она свое имя. Не узнать голос было невозможно. Она резко остановилась и повернулась лицом к фургону.
– Ты! – прошептала она и лихорадочно огляделась. Тротуар был пуст, по шоссе между рядами высоких эвкалиптов двигались лишь несколько машин. Ее взгляд снова устремился на его лицо, голодный взгляд, и Виктория прошептала: – О Мозес, я не думала, что ты придешь.
– Виктория! – услышала она свое имя. Не узнать голос было невозможно. Она резко остановилась и повернулась лицом к фургону.
– Ты! – прошептала она и лихорадочно огляделась. Тротуар был пуст, по шоссе между рядами высоких эвкалиптов двигались лишь несколько машин. Ее взгляд снова устремился на его лицо, голодный взгляд, и Виктория прошептала: – О Мозес, я не думала, что ты придешь.
Он наклонился на сиденье, открыл ближнюю к ней дверцу, и она бросилась к ожидающему фургону.
– Пригнись, – приказал он, и Виктория пригнулась к приборному щиту, а Мозес захлопнул дверцу и повел машину быстрее.
– Не могу поверить, что это ты. Все еще не могу. Где ты взял этот фургон? О Мозес, ты никогда не узнаешь, сколько… я слышала твое имя по радио… так много всего случилось…
Она обнаружила, что лепечет почти в истерике. Она так давно ни с кем не могла свободно поговорить; болезненный нарыв одиночества и желания словно лопнул, и гной выливался в потоке слов.
Она рассказывала о забастовке сестер и об изгнании, о том, что с ней связалась Альбертина Сисулу, что будет марш ста тысяч женщин к правительственным зданиям в Претории и что она хочет нарушить запрет и присоединиться к маршу.
– Я хочу, чтобы ты гордился мной. Хочу стать частью борьбы, потому что только так я могу стать частью тебя.
Мозес Гама молча вел машину, с легкой улыбкой слушая болтовню жены. На нем был синий комбинезон с вышитой на спине надписью «Срочная химчистка», а фургон был забит связками одежды, от которой пахло чистящими жидкостями. Виктория догадалась, что Мозес взял этот фургон у Хендрика Табаки.
Через несколько минут Мозес резко свернул на проселочную дорогу, которая быстро сменилась просто колеей, а потом окончательно исчезла. Машина еще немного проехала, подпрыгивая на кочках, потом Мозес остановил ее за полуразрушенным, без крыши зданием, чьи пустые окна походили на глазницы черепа. Виктория выбралась из-под приборного щитка и выпрямилась.
– Я слышал о забастовке сестер и о твоем запретительном ордере, – негромко сказал Мозес, выключая мотор. – Да, я горжусь тобой. Очень горжусь. Ты достойная жена вождя.
Виктория застенчиво опустила голову; радость, которую доставили ей эти слова, была почти непереносимой. Пока они были далеки друг от друга, она не сознавала, как сильно его любит, но теперь это чувство обрушилось на нее.
– А ты вождь, – ответила она. – Нет, больше. Ты король.
– Виктория, – сказал он, – у меня мало времени. Мне вообще не следовало приходить…
– Я бы иссохла, если бы ты не пришел… душу мне выжгло бы, как засухой… – выпалила она, но он взял ее за руку, чтобы остановить.
– Послушай меня, Виктория. Я пришел сказать, что уезжаю. Я пришел попросить тебя оставаться сильной, пока меня не будет.
– О муж мой! – От волнения она перешла на зулусский. – Куда ты собрался?
– Могу только сказать, что в очень далекую землю.
– Можно мне с тобой? – взмолилась она.
– Нет.
– Тогда я пошлю свое сердце, чтобы оно сопровождало тебя в пути, а тело мое будет здесь ждать твоего возвращения. Когда ты вернешься, муж мой?
– Не знаю, но нескоро.
– Для меня каждая минута твоего отсутствия станет утомительным днем, – негромко сказала она, и Мозес мягко погладил ее по лицу.
– Если тебе что-нибудь понадобится, обратись к Хендрику Табаке. Он мой брат, и я препоручаю тебя его заботам.
Она кивнула, не в силах говорить.
– Сейчас я могу сказать тебе только одно. Когда я вернусь, я возьму мир, который мы знаем, и переверну вверх дном. Ничто не будет прежним.
– Верю, – просто сказала она.
– Сейчас мне пора. Наше время истекло.
– Муж мой, – прошептала она, снова опуская глаза. – Позволь мне в последний раз быть твоей женой, потому что когда тебя нет рядом, ночи такие холодные и одинокие…
Он достал из кузова фургона свернутый брезент и расстелил его на траве возле фургона. Ее обнаженное тело на белом фоне казалось статуей из темной бронзы, уложенной на снег.
Потом, когда он утомился и лежал на ней, слабый, как ребенок, она нежно прижала его голову к своей мягкой теплой груди и прошептала:
– Как бы далеко ты ни уехал, как бы долго ни отсутствовал, моя любовь сожжет время и расстояние и я буду с тобой, муж мой.
* * *Тара ждала его с горящей лампой. Когда Мозес вошел в палатку, она без сна лежала на койке. Увидев его, Тара села. Одеяло сползло ей до талии, обнажив груди, большие, белые, исчерканные голубоватыми жилками вокруг разбухших сосков; они совсем не походили на груди женщины, которую он только что оставил.
– Где ты был? – спросила Тара.
Не отвечая, он начал раздеваться.
– Ты виделся с ней? Джо запретил тебе это.
Он презрительно посмотрел на нее, снова демонстративно застегнул ворот комбинезона и повернулся, собираясь выйти из палатки.
– Прости, Мозес! – воскликнула Тара, сразу ужаснувшись мысли, что он уйдет. – Пожалуйся, останься. Я больше не буду так говорить. Клянусь, дорогой. Пожалуйста, прости. Я расстроилась, очень плохо спала… – Она отбросила одеяло, встала на колени и протянула к нему руки. – Пожалуйста, – умоляла она, – иди ко мне!
Он несколько долгих секунд смотрел на нее, потом начал снова расстегивать комбинезон. А когда лег в постель, Тара отчаянно уцепилась за него.
– О Мозес, я видела ужасный сон! Я снова видела сестру Нунциату. Боже, какие у них были лица, когда они пожирали ее плоть! Они были как волки с красными пастями, из которых текла ее кровь. Это было ужасно, я и вообразить такое не могла. Меня охватило отчаяние за весь мир.
– Нет, – возразил Мозес. Он говорил негромко, но его голос отдавался в теле Тары, словно она стала декой скрипки, дрожащей от мощи струн. – Нет, это была красота, жестокая красота, очищенная от всего, кроме правды. Ты стала свидетельницей гнева моего народа, а этот гнев священен. Прежде я только надеялся, но теперь, увидев его воочию, поверил всей душой. Это освятило нашу победу. Они ели плоть и пили кровь, как делаете вы, христиане, заключая договор с историей. Ты видела их священный гнев и должна поверить в нашу окончательную победу.
Он вздохнул, его широкая мускулистая грудь поднялась и опустилась в кольце ее рук, и он уснул. Тара так и не смогла к этому привыкнуть – он засыпал, словно захлопнув дверь в сознание. А она осталась наедине со своим одиночеством – и страхом, потому что знала, что ее ждет.
Ночью за Мозесом пришел Джо Цицеро. Мозес оделся, как одевались тысячи рабочих с золотых шахт, – в серую шинель, остаток армейского обмундирования, и вязаный шлем, закрывающий лицо. Вещей у него не было: так велел Джо, и когда старый «форд»-пикап остановился на дороге и мигнул фарами, Мозес быстро вышел из «кадиллака» и побежал к нему. Он не простился с Тарой – они попрощались заранее – и даже не оглянулся на нее, одиноко сидевшую за рулем «кадиллака».
Как только Мозес сел в «форд», тот рванул с места. Задние фары мигнули и исчезли за поворотом дороги, и Тару охватило такое отчаяние, что ей не верилось, что она сможет его пережить.
* * *Франсуа Африка работал директором школы для цветных в Кейп-Флэтс – чуть полноватый, серьезный, лет сорока с небольшим, с кожей цвета кофе с молоком и густыми курчавыми волосами, которые он делил пробором посередине и приглаживал с помощью помады.
Его жена Мириам тоже была полная, но гораздо ниже ростом и моложе мужа. Она преподавала историю и английский в Манненбергской школе, пока директор не женился на ней, а теперь занималась воспитанием своих четырех дочек. Мириам возглавляла местное отделение Женского института и использовала этот пост, чтобы прикрыть свою политическую деятельность. Во время кампании неповиновения она была арестована, но обвинение ей не предъявили и освободили с запретительным ордером. Три месяца спустя, когда страсти улеглись, ее ордер не был возобновлен.
Молли Бродхерст знала Мириам еще до того, как та вышла за Франсуа; эта пара часто бывала в доме Молли. Круглолицая Мириам в толстых очках постоянно улыбалась. В ее доме рядом со школой было чисто, как в операционной, все кресла покрыты вышитыми салфетками, пол блестел, как зеркало. Ее дочери были всегда прекрасно одеты, с цветными ленточками в косичках; как и Мириам, они были круглолицые и довольные – скорее вследствие кулинарного мастерства Мириам, чем благодаря ее генам.
Тара впервые познакомилась с Мириам в доме Молли. За две недели до родов она поездом приехала с экспедиционной базы у пещер Сунди. Она заранее заказала купе целиком и всю дорогу держала дверь закрытой, чтобы ее не узнали. Молли встретила ее на станции Паарл: Тара не хотела рисковать и показываться на главном вокзале Кейптауна. Шаса с семьей по-прежнему считали, что она работает с профессором Херст.