– «Если можешь с достоинством встретить и катастрофу» [60], – процитировала Сантэн и весело рассмеялась; голос ее лишь чуть дрожал. – А теперь, chеri, открой бутылку шампанского. Единственное средство от бед, предсказанных Киплингом.
Шаса вошел в свой кабинет в парламенте и с сожалением осмотрел его. Пять лет это был его кабинет. А теперь придется упаковать книги, мебель и картины; панели и ковры он оставит в дар государству. Он надеялся внести гораздо больший вклад; поморщившись, он в последний раз сел за свой стол и попытался понять, где ошибся и что можно было бы сделать, если ему позволят. Зазвонил телефон на столе. И Шаса поднял трубку до того, как взяла свою секретарша в приемной.
– Говорит секретарь премьер-министра, – услышал Шаса и на мгновение подумал, что речь о покойном, а не о его преемнике.
– Премьер-министр хотел бы увидеться с вами, как только вам будет удобно.
– Конечно. Приду немедленно, – ответил Шаса и, кладя трубку, подумал: «Итак, он хочет лично выгнать меня».
Фервурд заставил его ждать всего десять минут, и, когда Шаса вошел в его кабинет, встал из-за стола и извинился.
– Прошу прощения. Очень занятой день.
Шаса улыбнулся такой мягкой характеристике. Улыбка не была принужденной, потому что Фервурд использовал все свое незаурядное обаяние, говорил мягко и ласково, без тех резких интонаций, какие звучали в публичных выступлениях, и на самом деле вышел из-за стола и по-дружески пожал Шасе руку.
– Я непременно должен поговорить с вами, как говорил уже со всеми членами своего кабинета.
Шаса так сильно вздрогнул, что отнял руку, и они уставились в лицо друг к другу.
– Я никому не отдал портфель министра горной промышленности, и, конечно, нет человека, лучше подходящего для этой работы, чем вы. Мне нравились ваши выступления в старом кабинете. Вы знаете, о чем говорите.
– Не стану делать вид, что не удивлен, господин премьер-министр, – негромко сказал Шаса, и Фервурд усмехнулся.
– Хорошо иногда быть непредсказуемым.
– Почему? – спросил Шаса. – Почему я? – Фервурд наклонил голову набок характерным красноречивым жестом, но Шаса настаивал: – Я знаю, господин премьер-министр, вы предпочитаете говорить прямо, поэтому скажу. У вас нет причин считать меня союзником.
– Это верно, – согласился Фервурд. – Но мне не нужны льстецы и подхалимы. Их у меня достаточно. Я принял во внимание, что ваша работа жизненно важна для благосостояния нашей страны и что никто не сможет делать ее лучше. Я уверен, мы научимся работать вместе.
– Это все, господин премьер-министр?
– Вы сами упомянули, что я люблю говорить прямо. Что ж, это не все. Вы, вероятно, слышали мое первое выступление в качестве премьер-министра, в котором я призвал объединить две части нашего белого населения, слышали мой призыв к бурам и британцам забыть старую вражду и общими усилиями создавать республику. Как бы это выглядело, если бы на следующем вздохе я выгнал из своего правительства единственного англичанина?
Оба рассмеялись, и Шаса покачал головой.
– В вопросе о республике я буду противостоять вам, – предупредил он и на мгновение словно сквозь щель увидел холодную, цельную суть человека, который никогда не склонится к противоположному мнению, но щель тут же закрылась, и Фервурд усмехнулся.
– Тогда мне придется убедить вас, что вы ошибаетесь. А тем временем вы будете моей совестью – как звали того героя диснеевского фильма?
– Какого именно?
– Фильма о кукле – Пиноккио. Как там звали сверчка?
– Сверчок Джимми, – сказал Шаса.
– Да, а тем временем вы будете моим сверчком Джимми. Принимаете задание?
– Мы оба знаем, что это мой долг, господин премьер-министр.
Говоря это, Шаса цинично подумал: «Разве не примечательно, что, когда диктует честолюбие, долг тут же его поддерживает?»
* * *В этот день они ужинали не дома, но Шаса, как только переоделся, зашел к Таре, чтобы рассказать ей новость.
Он объяснял причины, по которым принял предложение, а она наблюдала за ним в зеркале. Ее лицо оставалось спокойным, но в голосе звучало еле заметное презрение, когда она сказала:
– Рада за тебя. Я знаю, ты этого хотел, и знаю, что за новыми хлопотами, ты вряд ли заметишь, что я уехала.
– Уехала? – переспросил он.
– Наш договор, Шаса. Мы договорились, что я могу уезжать ненадолго, когда захочу. Конечно, я вернусь – это тоже часть нашего договора.
Он почувствовал облегчение.
– Куда ты поедешь – и на сколько?
– В Лондон, – ответила она. – На несколько месяцев. Хочу прослушать курс археологии в Лондонском университете.
Она пыталась скрыть невероятное, восхитительное возбуждение. Только сегодня, сразу после объявления состава нового кабинета, она получила весточку от Молли. Мозес наконец послал за ней, и она уже купила Бенджамину, Мириам и себе билеты на «Пенденнис-Касл» до Саутгемптона. Она отвезет ребенка к отцу.
Отплытие почтового парохода – значительное событие для жителей портового города, и его отмечали все независимо от положения в обществе. Палубу заполнял шумный народ. Бумажные ленты соединяли корабль с причалом разноцветной паутиной, которую раскачивал юго-восточный ветер. Негритянский оркестр на причале соперничал с корабельным оркестром на палубе, и любимой старой «Алабаме» Кейпа отвечала «Да хранит вас Бог до нашей новой встречи».
Шасы не было. Он улетел в Китовый залив, потому что на консервной фабрике возникли непредвиденные осложнения. Не было и Шона: он сдавал экзамены в «Академии Костелло», но Блэйн и Сантэн привели остальных детей проводить Тару в плавание.
Они стояли небольшой семейной группой, окруженные толпой, каждый держал ленту и махал ею Таре, которая стояла на палубе А первого класса. Когда между кораблем и причалом появился просвет, загремели фанфары. Ленты начали рваться и падать в темную воду внутренней гавани. Буксиры развернули нос корабля к выходу из гавани, и гигантский винт взбил воду в пену, выводя корабль в Столовый залив.
Тара легко побежала по трапу к своей каюте. Она не сильно возражала, когда Шаса настоял на замене ее туристского класса на первый.
– Дорогая, на борту будут наши знакомые. Что они подумают, если моя жена будет плыть третьим или четвертым классом?
– Не третьим и четвертым, Шаса, – туристским.
– Все, что ниже палубы А, – четвертый класс, – заявил он, и на сей раз Тара обрадовалась его снобизму: в каюте первого класса Бен будет принадлежать только ей. Если бы она с цветным ребенком вышла на палубу, это вызвало бы всеобщее любопытство. Как заметил Шаса, за Тарой на борту будут наблюдать, и известия полетят к Шасе, как голуби домой. Однако Мириам Африка добродушно согласилась надеть платье служанки и создавать прикрытие, изображая во время плавания горничную Тары. Муж неохотно, но отпустил ее с Тарой в Англию, хотя это плачевно отразилось на его собственном домашнем хозяйстве. Тара щедро компенсировала неудобства, и Мириам явилась на борт с ребенком, зарегистрированным как ее собственный.
За время плавания Тара почти не выходила из каюты, отклонив приглашение капитана разделить с ним обед и сторонясь приемов с коктейлями и танцевальных вечеров. Ей никогда не надоедало находиться рядом с сыном Мозеса, ее любовь была ненасытна, и даже когда утомленный ее вниманием Бенджамин засыпал на диване, Тара постоянно оставалась рядом с ним. «Я люблю тебя, – шептала она ему, – люблю больше всех на свете, кроме твоего папы», и не вспоминала о других детях, даже о Майкле. Она приказала доставлять еду ей в каюту и ела с Бенджамином, почти ревниво не позволяя Мириам заботиться о нем. Только поздно вечером, с огромной неохотой, она разрешала унести спящего ребенка в каюту туристического класса на нижней палубе.
Дни летели быстро, и наконец, держа Бенджамина за руку, она села в поезд, идущий из Саутгемптонского порта в Лондон.
Опять по настоянию Шасы, она сняла в отеле «Дорчестер» номер, выходящий на парк, – этот номер всегда использовала семья Кортни, – и поместила Мириам с ребенком в задней комнате; она платила за них по отдельному счету и из своего кармана, чтобы никаких записей об этом в банке не осталось и Шаса ничего не узнал бы.
Когда она регистрировалась, у администратора отеля ее ждала записка от Мозеса. Писал он очень официально:
«Дорогая Тара,
прости, что не смог тебя встретить. Мне необходимо присутствовать в Амстердаме на переговорах с нашими друзьями. По возвращении немедленно свяжусь с тобой.
Искренне твой
Мозес Гама»
Тон письма и дерзость ее ожиданий погрузили Тару в черное отчаяние. Без Мириам и ребенка она вообще не выжила бы. Дни ожидания они проводили в парках и зоосадах, в долгих прогулках по берегам реки и по Лондону, по его запутанным улицам и переулкам. Покупки Бенджамину она делала в «Марксе и Спенсере» и «Си энд эй», а не в «Хэрродзе» или «Селфриджес», потому что то были любимые магазины Шасы [61].
«Дорогая Тара,
прости, что не смог тебя встретить. Мне необходимо присутствовать в Амстердаме на переговорах с нашими друзьями. По возвращении немедленно свяжусь с тобой.
Искренне твой
Мозес Гама»
Тон письма и дерзость ее ожиданий погрузили Тару в черное отчаяние. Без Мириам и ребенка она вообще не выжила бы. Дни ожидания они проводили в парках и зоосадах, в долгих прогулках по берегам реки и по Лондону, по его запутанным улицам и переулкам. Покупки Бенджамину она делала в «Марксе и Спенсере» и «Си энд эй», а не в «Хэрродзе» или «Селфриджес», потому что то были любимые магазины Шасы [61].
Тара записалась в университете на курс африканской археологии. Она не доверяла Шасе и считала, что он это проверит. В соответствии с другими ожиданиями Шасы она надела свой самый скромный твидовый костюм и жемчуг и отправилась в такси на Трафальгарскую площадь с визитом к высокому комиссару [62]в «Дом Южной Африки» [63]. Она не могла отказаться от его приглашения на ланч и вынуждена была улыбаться на приеме, меню которого, перечень вин и список гостей вполне могли бы быть списаны с такого же приема в Вельтевредене. Она слушала сидевшего рядом с ней издателя «Дейли телеграф», но продолжала поглядывать в окно на высокую колонну Нельсона; ей хотелось быть такой же свободной, как кружащие над памятником голуби. Выполнив свой долг, она наконец сбежала, едва успев вернуться в «Дорчестер», чтобы выкупать Бена.
Она купила ему в «Хамлизе» [64]пластиковый буксир. Это имело большой успех: Бен сидел в ванне и радостно смеялся, когда буксир кружил возле него.
Тара смеялась, вытирая руки, когда из гостиной в ванную вошла Мириам.
– Там к вам кто-то пришел, Тара.
– Кто? – спросила Тара; она стояла у ванны на коленях и не собиралась вставать.
– Он не назвался, – без улыбки ответила Мириам. – Я закончу купать Бена.
Тара медлила: она не хотела терять ни минуты из тех, что могла провести с сыном.
– Ну ладно, – сказала она наконец, с полотенцем в руках пошла в гостиную и резко остановилась в дверях.
Потрясение было столь сильным, что кровь отхлынула от ее щек, она покачнулась и вынуждена была вцепиться в дверной косяк, чтобы не упасть.
– Мозес, – прошептала она, глядя на него.
На нем была длинная шинель песочного цвета, эполеты на плечах в пятнах от дождя. Шинель подчеркивала его рост и ширину плеч. Она забыла, как он великолепен. Он не улыбался, но смотрел на нее своим завораживающим взглядом.
– Мозес, – повторила Тара и неуверенно шагнула к нему. – Боже, ты никогда не узнаешь, как медленно шли годы с тех пор, как я в последний раз видела тебя!
– Тара. – От его голоса задрожали все фибры ее души. – Жена моя.
И он протянул к ней руки.
Она порхнула к нему; Мозес обнял ее и прижал к себе. Она уткнулась лицом ему в грудь и, цепляясь за него, вдыхала густой мужской запах его тела, теплый и возбуждающий, как запах травы летним африканским полднем. Много секунд они оба молчали и не шевелились, только невольная дрожь сотрясала тело Тары, и легкие стонущие звуки вырывались из ее горла.
Потом он мягко отстранил ее, взял лицо в ладони, приподнял и посмотрел ей в глаза.
– Я думал о тебе каждый день, – сказал он, и Тара неожиданно заплакала. Слезы текли по ее щекам и скапливались в углах рта, так что, когда он поцеловал ее, металлический привкус от них смешался со вкусом его слюны.
Мириам принесла им Бенджамина, чистого, сухого, одетого в новую синюю пижаму. Мальчик серьезно посмотрел на отца.
– Приветствую тебя, мой сын, – прошептал Мозес. – Расти сильным и прекрасным, как земля твоего рождения.
И Тара подумала, что у нее от гордости и радости сердце остановится: она впервые увидела их вместе.
Хотя у них был разный цвет кожи: у Бенджамина – карамель и шоколадный крем, у Мозеса – янтарь и африканская бронза, Тара видела похожую форму голов, подбородка и лба. У обоих были одинаковые широко расставленные глаза, одинаковые нос и губы, и для нее эти двое были самыми прекрасными на свете существами.
* * *Тара сохранила за собой номер в «Дорчестере», зная, что Шаса будет связываться с нею, а также потому, что приглашения из «Дома Южной Африки» и корреспонденцию из университета будут посылать на адрес отеля. Но сама переехала в квартиру Мозеса на Бэйсуотер-роуд.
Квартира принадлежала императору Эфиопии и сохранилась за его дипломатами. Однако Хайле Селассие предоставил ее в распоряжение Мозеса, на сколько ему будет нужно. Квартира была большая, неряшливая, с темными комнатами и странно пестрой обстановкой: вытертые западные диваны и кресла соседствовали с шерстяными эфиопскими коврами ручной работы и настенными вышивками. Украшения все были африканские: резные статуэтки из черного дерева, двуручные широкие мечи, бронзовые сомалийские щиты и коптские христианские кресты и иконы в серебряных окладах с полудрагоценными камнями.
Спали на полу, по африканскому обычаю, на тонком, жестком тюфяке, набитом кокосовым волокном. Мозес даже использовал деревянную подставку для головы, но Тара не могла к этому привыкнуть. Бенджамин спал с Мириам в отдельной спальне в конце коридора.
Занятия любовью в жизни Мозеса Гамы были так же естественны, как еда, питье или сон, но его искусность и внимание к ее потребностям оставались для Тары бесконечным источником удивления и радости. Теперь больше всего на свете ей хотелось подарить ему еще одно дитя. Она старалась как можно шире раскрыть проход к своей матке, ей хотелось, чтобы та распустилась, как цветочный бутон, и приняла его семя, и после того как он засыпал, она долго лежала, крепко сведя бедра и приподняв колени, чтобы не пролить ни одной драгоценной капли; она воображала себя губкой или мехами, чтобы поглубже принять в себя его семя.
Времени, которое они проводили вдвоем, Таре было слишком мало, и ее раздражало, что в квартире как будто всегда полно чужих людей. Она не хотела делить с ними Мозеса, желала, чтобы он принадлежал только ей. Он это понимал, и, когда она в присутствии посторонних начинала дуться и вести себя неприветливо, строго напоминал:
– Я участвую в борьбе, Тара. Выше этого не может быть ничего и никого. Даже мои желания, сама моя жизнь не так важны, как мой долг. И если ты принимаешь меня, ты должна принести равную жертву.
Чтобы смягчить суровость своих слов, он взял ее на руки, отнес на тюфяк и занимался с ней любовью, пока она не заплакала и не замотала головой из стороны в сторону в восторженном удивлении перед его силой, а тогда сказал ей:
– Тебе принадлежит самая большая часть моего «я». Прими это без жалоб и будь благодарна, ведь никто из нас не знает, когда придется пожертвовать всем. Живи сегодня, Тара, живи нашей сегодняшней любовью, потому что завтра может не быть.
– Прости меня, Мозес, – прошептала она. – Я была такой мелочной и капризной. Больше я тебя не разочарую.
Она отбросила ревность, присоединилась к его работе и больше не рассматривала приходивших на Бэйсуотер-роуд мужчин и женщин как чужаков и досадную помеху, но научилась видеть в них товарищей – часть своей жизни и борьбы. Она начала понимать, какую удивительную часть человечества они представляют. В большинстве своем это были африканцы, высокие кукуйю из Кении, молодые последователи Джомо Кеньятты, воины мау-мау, и однажды с ними провел вечер Хастингс Банда [65], маленький человек с большой головой и большим сердцем. Были здесь шона и шонгане из Родезии, коса и зулусы из ее родной Южной Африки и даже несколько соплеменников Мозеса из Овамболенда. Они создали свободную ассоциацию, которую называли «Организация народов Юго-Западной Африки», и попросили Мозеса возглавить ее, на что он с готовностью согласился. Таре трудно было думать о Мозесе как о представителе одного племени, его уделом была вся Африка, он говорил почти на всех ее языках и понимал опасения и стремления всех племен. Если слово «африканец» применимо к одному человеку, этим человеком был Мозес.
В квартиру на Бэйсуотер-роуд приходили и другие: индусы, мусульмане, люди с севера – из Эфиопии, Судана, Средиземноморской Африки; некоторые все еще жили под игом колониальной тирании, другие – в недавно освободившихся государствах и готовы были помогать страдающим братьям-африканцам.
Приходили белые мужчины и женщины, говорившие с ливерпульским акцентом или с акцентом северных территорий, с угольных шахт или заводов; и другие белые мужчины и женщины, которые плохо владели английским, но чьи сердца были полны ярости, – соратники из Польши, Восточной Германии, стран советского блока, даже из самой матери-России. Все они любили свободу и ненавидели угнетение.